19. (1/1)

Я приехал в аэропорт за два часа до посадки рейса из Москвы. Была среда, но я отпросился с работы на вечер. Я собирался посвятить этот день Тави. Она появилась, таща за собой синий чемодан на колесиках, и повисла у меня на шее. Мне не хотелось ее отпускать. Выглядела она уставшей и не выспавшейся, и задремала в машине, когда мы ехали домой. — Я скучал, — сказал я дома.— Я думала, ты от меня отдохнешь, — улыбнулась Тави, с облегчением скидывая туфли и сворачиваясь клубочком в кресле. Все три кота тут же забрались на нее. Марс зашипел на Карну, замахнулся лапой, но Карна, не обращая внимания, забрался к Тави на руки и начал тереться о ее плечо.— Я от тебя не устаю, — возразил я. — Ты голодна? Хочешь, принесу ужин прямо сюда?Тави покачала головой:— Не хочу. Иди ко мне.Я сел на пол у ее ног, и она запустила руку мне в волосы. — Я тоже соскучилась, — призналась Тави. — И очень устала. Москва меня вымотала. Знаешь, меньше года здесь — а я уже совсем отвыкла от России. Там тяжело. — Ну так не езди туда. — Не могу, — вздохнула Тави. — Как твоя дочка?— Как я и предполагала, отлично. Соскучилась, закончила учебный год с грамотами по чтению, математике и естественным наукам. В конце июня едет на Селигер в детский лагерь, потом еще куда-то. В общем, все в порядке. — Ты не думаешь забрать ее сюда? — осторожно спросил я.— Нет, — сказала Тави. — Она всего первый год изучает английский, здесь в школе ей будет сложно. Там у нее друзья, всякие кружки, бассейн и семья. Там мать семейства не работает, а я работаю и не смогу уделять ей достаточно времени. Это всегда было проблемой — то, что я работаю, а Ника скучает. Да и с тобой она может не поладить. Я услышал имя девочки как Виктори. Странности ?переводчика?. Сосредоточившись, я мог слышать сразу и русский, на котором сейчас говорила Тави, и английскую версию. Хотя я и сам неплохо понимал русский, и мог обойтись без перевода. Но у ?переводчика? было свое мнение. — Я посмотрел ?Ковбой Бибоп?, — признался я, меняя тему. — О, — сказала Тави и замолчала.— У тебя, должно быть, замечательное воображение. Сколько там мне уделено экранного времени? Десять минут, восемь?— Мне хватило, — коротко сказала Тави. — И как бы то ни было, мы здесь — и спасибо за это Синтъиро Ватанабэ. — Интересно, если я приеду в Японию и предстану перед ним, что он скажет?— Вот уж не знаю, — рассмеялась Тави. — Может, не будешь пугать бедного режиссера? Кстати, у него есть еще один сериал. Про Дорогу. Посмотрим?— Посмотрим, — согласился я. — А что там за музыка?— Японский рэп, — улыбнулась Тави. — Вряд ли тебе понравится. — А что за сюжет?— Эпоха Эдо, ронин, служанка и бандит идут по дороге и приключаются. И при том финале, который описал Ватанабэ, в один прекрасный день мы можем увидеть кого-нибудь из них на своем пороге. — Взаимопроникновение миров? Тави кивнула. — Бывают такие люди, которые видят достаточно, чтобы создать что-то свое на основе увиденного. Некоторые видят кусочками размером с клип, и склеивают из этих кусочков историю. Про волкотиков тоже есть фильм, и там перепутаны все причинно-следственные связи. — Волкотики — это Кей, Росс и Йодзу?— Ага. — Хочу посмотреть. — Только Йодзу не говори. Он ругается всякий раз, как при нем этот фильм поминают.— Получается, что Дом Детей зря уничтожил твои тексты. Раз и кроме тебя есть видящие.— Никто не видел так много, последовательно и близко к реальности, как я, — объяснила Тави. — Опираясь на мои тексты, действительно можно было найти их здесь. Я ведь даже город указала. Думаешь, сложно в таком маленьком городишке, как Бёрк, найти их странную семейку? Конечно, они установили защиту, но она не абсолютна. — Но теперь ты не можешь писать. Это несправедливо. — Ну... что-то пишу потихоньку. Просто история не складывается. Вот куплю на ДВД новый сезон ?Шерлока? — может, вдохновлюсь. Или Ватанабэ новый сериал выпустит. — Или к нам придет кто-нибудь вроде Гинко, — улыбнулся я, не зная, что моя шутка окажется пророческой. *** В середине лета я понял, что люблю Сан-Франциско: туманы, втекающие с холмов в чашу Центральной Долины, как медленная белая лава; мелкие землетрясения, от которых волновался утренний кофе в чашке и вздрагивали листья растений; теплое море и поросшие травой кочки; буйство красок и парки; даже вышки на самых высоких холмах. Тави и Марг плескались в бассейне, обучая Генри плаванью, но я предпочитал для купания океан. Я очень плохо плавал и каждый раз заходил в прохладную воду с опаской, побаиваясь какой-нибудь высокой волны, столь желанной серферам. Но океан, при всей его силе, был ко мне добр. Я приходил к океану, даже если штормило — особенно когда штормило. Высокие серые валы с гребнями пены и летящая водяная пыль напоминали мне песчаные бури Титана. Я возвращался промокшим до костей, отогревался у вечно горящего камина, и мне становилось хорошо. У меня была стихия, у меня был дом, у меня была Тави — мой нежный друг. Мне исполнилось тридцать, но я забыл отпраздновать свой день рождения. Совсем забыл о нем. Вспомнил, только когда меня поздравили коллеги. Рассказал об этом Тави, как о забавном курьезе, но она укорила меня:— Мог бы сказать мне. Я люблю праздновать дни рождения. — Я просто отвык, прости. Давай отпразднуем день нашей встречи. Скоро год.— В сентябре, — согласилась она. — Но я не помню, какое число. — Я тоже, — признался я. — Но можно спросить у Эйрика, вдруг он помнит?— А еще в этом сентябре мне исполняется сорок, — сказала Тави.Глядя на нее, в это не верилось. Представление об оптимальной форме у Наари было странное, и мы оба не выглядели на свой возраст. Мы выглядели ровесниками, хотя не у всякого старика есть такой жизненный опыт, как у каждого из нас. Наверное, нас бы могли выдать глаза, но и я, и Тави носили темные очки, защищаясь от калифорнийского солнца. Гайре вырос в огромного длинношерстного кота и полюбил спрыгивать с лестницы, ведущей на второй этаж, мне на плечи, когда я проходил внизу. Иногда они с Генри сидели друг напротив друга, малыш что-то гулил, и Гайре отвечал ему то мурлыканьем, то мяуканьем, то ворчаньем. Казалось, они полностью понимают друг друга. В середине июля приехали Змей и Юки. Странные создания — тьма и свет, напряженная энергия и умиротворенность силы. Они внушали мне невнятные опасения, и я старался держаться от них подальше. Но Тави их присутствие успокаивало. Они часами разговаривали, я изо всех сил старался не прислушиваться, о чем. Юки тоже был музыкантом. Музыкантом, и ученым, и коллегой Тави, и мне было дико видеть такую разносторонность в таком юном существе. И лунный цвет его волос одновременно завораживал и пугал. Он был на свой лад так же чужд людей, как Йодзу или Эйрик. Змей — укрощенное безумие — казался мне более простым. Именно Змей привез в наш дом британский сериал о Робин Гуде. Я почти не знал этой легенды, а Тави в отрочестве с ума сходила по главному герою. Этот мир много говорил о магии и мало верил в нее. Но магии это не мешало. Сила пропитывала камни, воздух и океан, она была в перьях, которые Змей приносил из ?Зоо? и с берега, в тихом бормотании Генри, в хвостах застреленных Марг индеек, в урчании котов и даже в полусъеденных полевках, которых они приносили на кухню по утрам. Наверное, мне было просто поверить в нее оттого, что я знал своих духов-хранителей в лицо и по именам. У них были дикие характеры и странные пищевые привычки, они были работящи и ленивы, необузданны и талантливы. Иногда они звонили мне, чтобы предупредить о чем-нибудь: о Венце Лета, о ночи Зверя, о метеорных потоках, о высоких приливах, о том, чтобы я не заходил в туман на закате. В их английском был странный, звериный акцент, они были добродушны и язвительны. Их звали Росс и Йодзу, и, наверное, на свете не было более плотских духов. Этим летом я писал много музыки. Просто записывал партитуры для фортепиано и саксофона. Важно было уловить, удержать идеи. Обработка, чистка, переделка — время для них придет осенью. Тави слушала, когда я играл ей финальные варианты — на рояле, на теноре, на баритоне. И никогда не говорила, нравится ли ей музыка. — Она проникает внутрь меня, — объясняла она, — и становится частью меня. Как я могу сказать, нравится она мне или нет, если твоя музыка — это я? Это было правдой. Моя музыка вся пропиталась любовью к Тави. Чем дольше мы были вместе, тем сильнее становилось мое чувство. Небо было — Тави, и океан, и туманы, и ветер, и шелест листьев, и мои сны, и моя повседневная реальность. Даже капризы Генри, у которого резались зубы, были ею — ее колыбельными, ее пакетами из детской аптеки, ее бумажными платочками и ванильными духами. Тави так глубоко впиталась в меня, что я не мог представить, как я прожил без нее первые двадцать девять лет своей жизни. Она и была — моя жизнь. *** В начале августа на сейшене в ?Джаз Гэллери? Боун познакомил меня с Аланом — когда-то хирургом, который, потеряв лицензию, не потерял оптимизма и переквалифицировался в пианисты. Алан был весел, кареглаз, темноволос и играл с задором, которого я не слышал уже очень давно. Я показал ему свои партитуры, и он предложил попробовать поиграть вместе. Я привел его к себе, и его вдохновил мой рояль. Мы играли вместе, и импровизировали вместе, и мне казалось, что из этого может вырасти что-то большее. Но я не спешил. Всему свое время. Я еще не был готов показать свои творения широкой публике.Алан любил намекать на то, что в Сан-Франциско достаточно врачей, которые готовы лечить без лицензии. Я не нуждался в их услугах, но запоминал. Никогда не знаешь, что понадобится в будущем. Никогда не знаешь, как обернется жизнь. Кроме Марг и гостей Тави почти никто не приходил в это лето. Может быть, сезонное затишье. Так я думал, пока теплым, почти жарким августовским вечером не открыл дверь очередному гостю. На плечах его серого плаща и на тяжелом рюкзаке таял снег, от него пахло смесью табака и трав, и кашлял он так, что сначала я подумал о туберкулезе. Он был азиат — то ли японец, то ли китаец, то ли кореец, я так и не научился их различать. Звали его Джин. Черные глаза и короткий ежик серых волос, оказавшийся снежно-белым после того, как Джин принял ванну. Курил он постоянно, а жар болезни, в которой плавилось его тело, чувствовался даже на расстоянии. Джин отказался от больницы, ведь там нельзя курить, и я позвонил Алану. Не вдаваясь в подробности, объяснил ситуацию и получил телефон терапевта, которому можно было доверять. Конечно, без поездки в больницу не обошлось: нужен был рентген легких. Врач потыкал в снимки ручкой, покачал головой, прописал антибиотики, получил свой изрядный гонорар и посоветовал Джину бросить курить. Впрочем, Джин все равно не услышал этого совета: он не понимал по-английски. К тому же, ему становилось хуже с каждым часом. Западная спальня превратилась в больничную палату, а Тави — в медсестру. Она делала уколы, уговаривала Джина поесть, меняла на нем промокающую от пота одежду, громоздила подушки, чтобы ему легче было дышать. Самой страшной для меня оказалась ночь, когда Джин начал бредить. Жаропонижающие уже не сбивали температуру, он полулежал на подушках и, лихорадочно блестя глазами, рассказывал о странных полупрозрачных существах, которые носятся в воздухе и собираются по углам. Он уже не мог курить и, чтобы успокоить его, Тави жгла конусы благовоний в блюдцах, расставленных по углам комнаты. Благовония она достала из рюкзака Джина. Чего только не было в этом погромыхивающем рюкзаке!Я боялся, что Джин умрет, но он пережил кризис и следующим утром уже спокойно спал. — Он выздоровеет, — уверенно сказала Тави, выкидывая в кухонное ведро использованные шприцы и пустые ампулы. — Просто запущенная пневмония. Ему стоило найти приют неделей раньше. Не выпущу его на Дорогу, пока он полностью не восстановится. Я поцеловал ее.— Без тебя я бы не справился, — признался я.— Потому-то мы тут и вдвоем, — улыбнулась Тави.— И зачем тебе на курсы медсестер? — я покачал головой. — Ты и так все умеешь.— Лучше я буду уметь еще больше, — сказала она. — Никогда не знаешь, кого принесет дорога и в каком он будет состоянии. Кстати, ты заметил, что Генри прислушивается, когда ты играешь? Я заметил. Стоило оставить дверь кабинета приоткрытой, и Генри приползал туда, чаще всего — когда я играл на рояле. Если я брал его на руки, он тянулся к клавиатуре. Интересно, а в каком возрасте я сам заинтересовался музыкой? Я не помнил. Помнил только, как бабушка заставляла меня играть упражнения. Четыре мне было или пять? Скорее пять. И я еще точно не ходил в школу. Но вряд ли я начал тянуться к роялю до того, как начал ходить. Между делом, ухаживая за выздоравливающим Джином, Тави купила для Генри маленький детский синтезатор с хорошим звуком. Теперь из комнаты Марг доносились нестройные аккорды и отдельные ноты. Что-то в этом было — осмысленное и странное. Впрочем, что я знаю о младенчестве полуэльфов?Джин проспал почти неделю, а потом начал спускаться из своей комнаты в гостиную. Он двигался, шатаясь и цепляясь за предметы, по-прежнему кашлял, но уже курил свою трубочку. Сидеть он предпочитал на полу. Джин оказался совершенно равнодушен к музыке, кино и еде, которую он ел. Он просто сидел и чинил свой рюкзак, и одежду, и препирался с Тави, которая уговаривала его взять с собой теплый свитер и новые ботинки. Но Тави было не переупрямить, и в середине сентября Джин покинул наш дом во всем новом: туристические ботинки, длинная куртка на мембране, два свитера в рюкзаке и запас белья. Он оставил нам благовоний и витую синюю раковину глубоководного моллюска, через которую с ним можно было связаться — достаточно было вложить в раковину скрученную в трубочку записку. Я часто думал о людях и не совсем людях, которые приходили к нам, оставались на ночь или на неделю, а потом уходили. Кто они? Куда и откуда идут? Они не говорили. Просто шутили, и травили байки, и принимали помощь, и помогали сами, и шли дальше. Маленькие загадки, тихие тайны. Я написал об этом блюз. Блюз Дороги.