8. (1/1)

Не помню, чем я ужинал. Какое-то мясо, какой-то салат. Кажется, было вкусно. Я напился в тот вечер, как не напивался давно. Сбежал из-за стола в гараж, где одиноко стояла моя ?акура?, достал из бардачка давно заначенную бутылку хорошей водки, поднялся к себе и принялся пить. Я не взял на кухне рюмку и пил прямо из стаканчика из-под зубных щеток, который взял в ванной. Водка отдавала ментолом и корицей — вкус зубной пасты. Мне было тошно, как не было давно. И я пил. Наверное, я бы так и срубился, пьяный вдребезги, но примерно после четвертого дринка меня пробило на поговорить. Я вообще болтлив по пьяни, просто обычно срабатывает инстинкт самосохранения, и я напиваюсь в одиночку. Я бы обошелся и сегодня. И поговорить мне хотелось с Хаору. Только я забыл, что дом пуст. Я обошел его весь, от чердака до подвальных мастерских, вернулся к себе, чтобы накатить еще и наконец отрубиться — но в комнате Тави горел свет. Я увидел золотистую полоску, пробивавшуюся из-под двери. И без стука, с бутылкой в руках, ввалился к ней. Она не спала. Читала, лежа в кровати. Даже не вздрогнула, когда я вошел. Я протрезвел на мгновение, наткнувшись на ее взгляд. Но только на мгновение. Уселся на стул, протянул ей бутылку. Она покачала головой. Я пожал плечами, налил себе и выпил. — Я дерьмо, — начал я без предисловий.— Ты просто пьян, — сказала она, закрыла книгу и села, обхватив колени руками.На ней была зеленая ночная рубашка — сплошь оборки и кружево. Пышные рукава и шнурок по вороту. Красивая вещица. Меня это вдруг взбесило. — Да, я пьян, — заявил я. — А ты — просто наивная дурочка. Она кивнула без особого доверия — и меня понесло. Трезвый, я бы просто не решился рассказать то, что рассказал в ту ночь. Трезвый, я бы никогда не позволил себе опуститься до такой грязной матерщины. Но я был пьян. И говорил обо всем: о том, почему я решил служить на Титане; о том, как влюбился в Вишеза, и как он мне снился по ночам в окопе, когда над нами свистел песчаный ветер; о том, как меня продавливали на признание во время следствия, а дед запретил матери и бабушке видеться со мной, едва стало известно обвинение; о том, как я подсел на ?крошку? и о том, как меня ?лечили? от тюремной депрессии; рассказывал о том, как это круто — быть ?королевой? блока, как мне объяснили — какими словами и действиями, — что это круто, и как я гордился этим, и был лучшим из ?петухов? блока, а может, и всей тюрьмы; о красном платье и приемах для руководства; о моем почти случайном побеге; о том, как я понял, что на Каллисто ничего не изменилось, только расширился периметр да появился сакс; о Джулии и моей глупости; о том, как я понял, что смерть — прекрасный выход, надо только умереть красиво; о том, как я пил в одиночестве; о том, как уговорил Митрича дать мне денег и ?красный глаз?; о том, как я врал, унижался, подставлялся, стелился и выкручивался...Я все ждал, что она скажет ?уходи?, или сморщится от отвращения, скривится, выгонит меня. Но она молчала и слушала, пока я говорил и пил, пил и снова говорил, и никак не мог заткнуться. В конце концов я иссяк. Язык перестал ворочаться, и почти опустела бутылка. Я понял, что если не уйду, то усну прямо на стуле. Так что я поднялся, стараясь держать спину прямой, и вышел, не с первого раза найдя дверную ручку. Как я дошел к себе, уже не помню. Помню только, что за окном светало. Проснулся я с жутким похмельем. Во рту словно мусорный контейнер опрокинулся, в голове от виска к виску перекатывался стальной шар, солнечный свет резал глаза. Солнечный свет в моей комнате — значит, сейчас часа два, а то и три. Черт, ну зачем надо было так напиваться?..Я побрел в ванную. Посмотрел в зеркало на опухшую похмельную рожу. И прямо в одежде полез под душ. Было ощущение, что, если я начну раздеваться, у меня просто лопнет голова. Я встал под холодную воду и стоял, пока перед глазами не перестали плавать радужные круги. Я не очень хорошо помнил вчерашний вечер. Я бы, может, и не вспомнил, — но полотенец было вдвое больше, и на крючке висел второй халат. Маленький. Светло-зеленый. Не мой. Стыд нахлынул и почти задушил меня. Стыд — и позорное облегчение. Потому что я давно хотел рассказать кому-нибудь обо всем. Хотел, чтобы меня выслушали. Пусть после будет что угодно. Ощущение было сходно с тем, какое бывает, когда перепьешь и проблюешься. Гадко, и легко, и пусто. Меня столько раз использовали как сточную канаву для чужих эмоций. Сбросить эмоции — это ведь важнее, чем сбросить давящую на уши сперму. Я когда-то клялся себе, что если выберусь из своего личного ада, то никогда, никогда... И вот... А ведь она хорошо ко мне относилась. Действительно хорошо. И мне она нравилась. Просто, по человечески. И что теперь? Мы вдвоем в пустом доме, и если я еще могу из него уехать, то ей просто некуда деваться. Она здесь для меня. Я долго брился. Очень долго — у меня тряслись руки. Я не мог глядеть в глаза своему отражению. Но стоять вот так, перед зеркалом, весь день я тоже не мог. Надо было хотя бы извиниться. Тави валялась на диване в гостиной с ноутбуком. На столике рядом с ней стоял кувшин воды со льдом и пустой стакан. — Типа утро, — сказала она, когда я сполз вниз. — Пей. Я плюхнулся в кресло и налил себе воды. После третьего стакана голову попустило. Я не знаю, смотрела ли Тави на меня — я не решался поднять взгляд. Сидел и рассматривал полоску кружевных чулок под завернувшимся подолом белого платья. Кажется, единственное, о чем я думал тогда — какого цвета у нее трусики? Тоже белые?— Иди сюда, — сказала Тави, откладывая ноутбук.Я сполз на пол и сел рядом с ней, привалившись плечами к дивану. Так я мог не видеть ее лица. — Полегчало? — спросила она. Я не знал, о чем она — о похмелье или о вчерашней истерике. — Полегчало, — ответил я. — Прости. — Все в порядке, — сказала она. — Все в полном порядке. — Да, — согласился я, — если не считать, что теперь ты знаешь, что я такое. Она фыркнула и положила руку мне на плечо. — Я теперь знаю, как ты себя ощущаешь и что ты о себе думаешь, — поправила она. — Еще мне хочется засунуть кедровых шишек людям, которые так с тобой обошлись, туда, куда солнышко не светит. — Я сам виноват во всем, что со мной произошло.— Бред, — отрезала она. — Похмельный и болезненный. Эдак можно договориться до того, что мой отчим поимел меня потому, что это я того хотела. — Что?! — с меня разом слетели и похмелье, и похмельная меланхолия, и головная боль. Я развернулся к Тави, сбросив ее руку с плеча. Она улыбалась — так, словно откусила что-то горькое, но улыбаться все равно надо. — Трубку дай, — попросила она. — И зажигалку.Я нашел ей трубку — не ту, что вчера, зажигалку, пепельницу и табак. А потом началось то, что иначе как сравнением ран и назвать было нельзя. Самое тошное было, что Тави не сравнивала. Просто рассказывала. Шаг за шагом. Спокойно и рассудительно. Улыбаясь. Без жалости к себе. Разве что с примесью радости оттого, что все закончилось. Мои беды по сравнению с ее историей были цветочками. Хотя бы потому, что первая подстава случилась со мной, когда я был уже совершеннолетним, обстрелянным ветераном Титана. Молодым дураком, да, но все-таки взрослым. Я нашел выход из тюремного кошмара, я нашел даже выход с Каллисто, пусть в смерть, а у нее такого выхода не было. Пока она рассказывала, я все пытался прикинуть ее возраст. Только теперь до меня дошло, что ей нет тех двадцати лет, на которые она выглядит — она была много, много старше. На то, чтобы спастись из личного ада, восстановить психику, заново построить свою жизнь, у Тави ушли годы. Но, черт побери, она смогла. А значит, смогу и я. Просто должен. Иначе я действительно то самое безвольное дерьмо, в которое меня пытались превратить. — Не хмурься, — сказала она наконец. — Все было и прошло и быльем поросло. — Ты не будешь против, если я поеду и перестреляю твою родню? — спросил я. — Это не решит старых проблем и добавит новых, — рассудительно сказала она. — Им пофиг, они что-то вытеснили, что-то забыли, убедили себя в собственной правоте. Меня это уже не касается.— Ты так думаешь?— Я не думаю, что месть решит проблемы тридцатилетней давности, — объяснила она. — Хотя временами хочется, да. Кстати, еще вчера хотела тебе сказать, но к слову не пришлось: все решения, которые мы принимаем — оптимальны на момент принятия решения. — Еще раз? — попросил я.— Все решения, которые мы принимаем — самые лучшие решения, которые мы могли принять в тот момент, — повторила она. — Из той точки, в которой мы находились, для тех нас не было другого выхода. Я открыл было рот, чтобы возразить — и закрыл. Задумался, вспоминая. Тут было над чем поразмыслить, и не мешало поразмыслить, но в целом она была права. — Не моя мысль, — добавила Тави. — Это одно из положений гештальт-терапии. У меня есть знакомые гештальтисты. Я кивал, почти не слушая. У меня было ощущение, что я получил хорошего ментального пинка. Что бы со мной ни случалось, все осталось в прошлом. Кстати, Йодзу говорил мне об этом, но я тогда не понял. Зато понял теперь. Что бы ни было, каким бы я ни был, что бы ни делал, все это прошло. Периметр разорван. Я свободен. Жить или умереть — это уж как придется, но глупо было бы выбирать смерть при таком многообразии вариантов. Я повернулся к Тави, чтобы сказать ей об этом, но она снова уткнулась в монитор. Компьютерная душа. — Как ты посмотришь на идею прогулки к озеру? — спросил я. — Тут недалеко.— С интересом, — улыбнулась она. — Но только после завтрака. *** До встречи с Тави я считал, что молчалив. Первая же совместная прогулка рассеяла эту иллюзию. Сначала я травил байки, чтобы сгладить впечатление от своей пьяной истерики, благо закрытых тем у нас не осталось: я и так рассказал все, что мог. Она знала, кто я, а значит, я мог больше не умалчивать ни о чем. Мне нравилось, как она смеется.Мы стояли на берегу, я смотрел на воду и рассказывал, как впервые дошел сюда сам и как долго отдыхал, прежде чем вернуться. Рассказывал о разнице в силе тяжести и в освещенности, в количестве кислорода и цветах. Об истории заселения Каллисто, о том, что на самом деле это не единственная русская колония и не самая большая, о Марсограде и о венерианском Херсоне. Мне нравилось, как она слушает. На обратном пути мы говорили о музыке. Я говорил. О том, как учился, о том, чем планировал заняться, вернувшись с Титана, о том, что я тону в здешней музыке — в течениях, направлениях, стилях. Вспоминать собственные планы больше не было больно. Хотя, конечно, поступать в консерваторию или ее здешний аналог я больше не собирался. Пока не собирался. Я до сих пор не знал, хватит ли моих заработков саксофониста на жизнь, когда я решусь работать по специальности, но были же здесь саксофонисты, и они как-то жили. Я не мыслил существования без музыки. Она понимала. И что-то говорила сама, и мне хотелось, чтобы она заново поставила голос и снова начала петь — она пела когда-то. Тех людей, которые запрещали ей петь, мне хотелось найти и обрубить им пальцы. Или сделать еще что-то, что даст им понять, что такое — жить без куска души. Она смеялась и укоряла меня за кровожадность. Говорила, что у нее не осталось сил, чтобы пытаться пробиться на сцену. А я думал о сочетании голоса и саксофона. Вечером мы поехали в ?Черного кота? на концерт. Там выступал ?домашний? джаз-банд. Мне казалось, Тави должен понравиться тамошний джаз. Я ошибся. Ей не понравилось, как звучит саксофон, ей резал уши голос солистки. Ей понравилась сама идея — выбраться куда-то вместе. Она немного выпила и расслабилась — до того я и не подозревал, насколько она скованна. После концерта она рвалась погулять, я долго объяснял ей, что Вашингтон ночью — не лучшее место для прогулки, а она говорила, что ни разу за то время, что она гуляла по ночной Москве, с ней ничего не случалось. Может, Москва и вправду безопаснее Вашингтона, а может, Тави просто везло. Должно же ей было хоть в чем-то везти. Мы вернулись в Бёрк и разошлись по своим комнатам. Вернее, я ушел к себе, а она долго плескалась в ванной и пела все подряд. Когда я проснулся, она еще спала, и это было к лучшему — у меня оказалось достаточно времени, чтобы прийти в себя. Мне снились сны — не про то, как Тави поет. Совсем про другое. У меня в жизни не было настолько реалистичных снов. Понадобилось несколько часов, чтобы окончательно разделить ощущения сна и ощущения реальности. Лил дождь, я сидел за роялем в гостиной и старательно углублялся в музыку. Думать ни о чем не хотелось, есть тоже, пока вкусный запах жарящегося мяса не выманил меня на кухню. Тави стояла у плиты, одетая в длинный россов фартук поверх фиолетового домашнего платья, и посыпала куски кабанятины какой-то приправой. Я уже научился отличать сорта мяса на вкус и запах, да и выбор был невелик: лось, олень, кабан, индейка. — Мррр? — спросила она.— Задумался о том, что я, оказывается, заелся.— В смысле?— Мне вдруг показалось, что выбор из четырех сортов мяса — это немного. Она пожала плечами.— Вопрос качества жизни. Я рада, что у тебя оно настолько повысилось. Кофе сделаешь?— Угу. С корицей и гвоздикой — годится?— Мускатного ореха добавь. Я вчера не сильно буянила?— Да нет... А что?— Напилась я вчера, вот что. Не подумала, что чувствительность к алкоголю могла измениться. Так что извини. Я легонько сжал ее плечи.— Все в порядке. Ощущения ее плеч в ладонях отозвалось воспоминанием сна, и я быстро опустил руки. — Чем займемся вечером? — спросила она. — Я хотела погулять, но не в такую же погоду. Я как-то думала, что в сентябре в Вирджинии посуше.— А в Москве в это время как? — спросил я, доставая кофе и приправы. — Да примерно так же. Хотя должно быть еще бабье лето. А тут — индейское. Так чем займемся?— Не знаю. Может, посмотрим что-нибудь? Что ты любишь?— Что я люблю или что я хотела бы посмотреть с тобой? Я улыбнулся. Такая формулировка мне нравилась. — Со мной, — сказал я. — Хм... — она задумалась. — Осталось выяснить, есть ли здесь подборка Миядзаки. — Точно есть, и ?Навсикаю?, ?Мононоке химэ? и ?Кики? я уже видел. Мне понравилось. Там потрясающая музыка.— Значит, можно будет посмотреть ?Тихиро?, ?Рыбку Поньо? и ?Ходячий замок?. Там везде есть море. — В ?Кики? тоже есть. — И в ?Порко россо?. А ?Ариэтти? я еще не видела, она только-только вышла. ?Земноморье? не стоит того, чтобы тратить на него время.За обедом мы обсуждали кино. Тави нравились работы режиссеров, чьих имен я не знал, фильмы по комиксам — не все, ужастики — тоже не все. Очень нравились детективные сериалы. Она терпеть не могла мелодрам и комедий, была равнодушна к фэнтези, историческим драмам и экранизациям классики. Предпочитала американское и японское кино, жаловалась, что не понимает европейского и корейского, нелестно отзывалась об австралийском и новозеландском, а о российском просто отказалась говорить. Я рассказывал про фильмы, которые успел посмотреть. В драматургии, постановке, актерской игре я не разбирался, зато отлично разбирался в музыке. В музыкальном плане из просмотренного за последние недели больше всего меня зацепили ?Пираты Карибского моря? — все четыре фильма и ?Мушиши?. Тави нахваливала ?Карас?, жаловалась, что совершенно не помнит, какая музыка в ?Константине?, хотя смотрела его много раз, и расписывала старую экранизацию сказок Андерсена, в которой в качестве музыки к фильму использовали концерты Вивальди. Мы вымыли посуду и сели смотреть ?Константина?. У меня плыло внимание, я больше сосредотачивался на том, что мы сидим бедро к бедру и плечо к плечу, чем на происходящем на экране. Тави тоже часто отвлекалась — как она объяснила, в очередной раз поставив фильм на паузу, чтобы раскурить трубку, она привыкла смотреть фильмы с компа и то и дело переключаться, чтобы поболтать с подругами или почитать что-нибудь.— Вот когда я вязала, — сказала она, — я смотрела сплошь, подряд. Но я давно не вяжу.— Вязала? — не понял я.— Ну да, на спицах. Я одно время даже зарабатывала этим. И на себя вязала, и на дочку. Потом забросила. — А, рукоделие. В мое время этим уже никто не занимался. — Здесь сейчас в моде хэндмейд. Но я вязала не поэтому. Может, снова начну, вязание хорошо успокаивает. Интересно, Наари чешет Росса и Йодзу, чтобы вязать что-нибудь из их шерсти?Я улыбнулся.— Не знаю. Никогда не видел их зверями. А ты?— Тоже нет. Было бы интересно. Скучаю по своим котам. — У тебя их много?— Полтора. Кот Карна и кошка Гардапыжка. И еще у Ханны четверо. Я хотела завести седьмого, мэйнкуна. Это такой большой мохнатый кот. Мне вдруг захотелось подарить ей котенка. Маленького, длиннохвостого, ушастого. Тави села, поджав под себя ноги, спросила:— Смотрим дальше?— Давай. Хорошо, что я не католик. У них очень уж страшная мифология.— Хорошо, — согласилась она. — Кстати, а кто ты?— Атеист. Освоение Солнечной подорвало христианские религии. Хотя, кажется, когда-то наша семья была католической. — А имя у тебя шведское. И немецкая фамилия.— Разве ?Гренция? — шведское имя?— Такого имени вообще не бывает, — она покачала головой. — Грен — шведское имя, Эккенер — немецкая фамилия. Хотя, наверное, на Марсе великое смешение народов. — Меня бабушка назвала. Придумала цепочку имен. Мама добавила в нее только имя отца. Но я его никогда не видел. Просто знаю, что его звали Гуо и у него были синие глаза. Так что я безотцовщина. Впрочем, дед вполне заменил отца. — Скучаешь по семье?— Уже давно не скучаю. Мне объяснили, что как только мне исполнится восемнадцать, я буду сам по себе. Вот я и сам по себе. — Тоже крайность. А жить с родителями до старости — другая. Меня выставили из дому в шестнадцать. Я была совершенно не готова к самостоятельности. Наворотила глупостей. Но лучше так, чем жить с ними дальше. — Я тоже не был готов. Точнее, думал, что готов, но не был. И тоже наворотил глупостей. Представляешь, я ведь до сих пор не знаю, за что и с кем воевал.— А какая разница? — вздохнула Тави. — Воюют всегда для того, чтобы кто-то стал богаче, а кто-то беднее. Власть имущие переставляют солдат, как пешек, и им нет дела до того, что их пешки — живые. Эта цивилизация — я и твой, и здешний вариант имею в виду, — плоха тем, что постоянно относится к людям как к объектам. Все беды оттого, от семейных до глобальных. Я погладил ее по руке.— Не думаю, что готов обсуждать такие темы. Может, будем смотреть дальше?И мы стали смотреть дальше фильм без музыки. Нет, какая-то музыка в нем была, но она оказалась третьестепенна. Это было странно. Я успел привыкнуть к тому, какое большое значение придается музыке в кино. А тут главным были крылья. Огромные, распростертые крылья ангелов и демонов. Когда Константин на экране начал умирать, я заметил, что Тави трет глаза. Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Она прижалась ко мне — маленькая, теплая.Конечно, все закончилось хорошо. Главный герой выжил, главная героиня, которая раздражала меня весь фильм — тоже. И дальше мы говорили про христианство, католичество, его истоки, его историю. Я знал об этом мало, Тави — довольно много, хотя, по ее словам, поверхностно. Мне, в общем, было неважно, о чем говорить. Я обнаружил, что мне нравится слушать ее голос. Ужинали мы остатками от обеда. А потом она ушла к себе.— Мне надо побыть одной, — сказала она. — У меня крыша едет, если я лишаюсь одиночества. И она ушла. А я отправился в ванную — дрочить. Потому что хотел ее до боли в яйцах.