Глава LXI. Потери испанской короны (2/2)

– Знаете, Люсьен, – его глаза обратились ко мне с какой-то пугающей силой, бьющей из темной глубины. – Я попал на войну в юности и навидался всего – и мертвых, и раненых, и подвигов, и предательства… Знаете, чем пахнет поле брани?– Дерьмом, – после смерти сфинктеры расслабляются, и содержимое кишечника выходит наружу – объяснил мне мэтр Шико еще под Ла-Рошелью. – У поражения запах дерьма, и у победы тоже.– Увы… – Джулио сложил под подбородком пальцы домиком. – Что за удивительное создание – человек! – мечтательно поднял он к резному потолку длинные ресницы. – Строение глаза одному позволяет расписать Сикстинскую капеллу, а другому – получить вэтот глаз палашом, одним и тем же количеством пальцев кто-то держит палаш, а кто-то – лютню, кисть или перо. Война не может быть самоцелью – она должна служить защите мирнойжизни – сбору пшеницы и винограда, зачатию и вскармливанию детей, созданию книг, музыки и картин!Простите, я что-то слишком злоупотребляю вашим вниманием, – спохватился он. – Этопросто отрывок из моего выступления на Конгрессе…– Я впечатлен. Все поджигатели войны перед вами трепещут, – я хотел пожать ему руку, но вместо этого обнял.

– Благодарю вас, Люсьен, – он виновато улыбнулся. – Вы мне очень симпатичны, с первого взгляда.Еще бы – а кто дал по шее Буароберу, когда при прибытии Джулио из Рима, услышав прочувствованную речь, обращенную к Монсеньеру: ?Я так люблю ваше высокопреосвященство, что покинул человека в белом ради человека в красном?, поэт принялся всхлипывать в кусок полотна величиной с фок-марсель?– Вы были так красиво одеты на встрече в Гренобле – являли большой контраст отцу Жозефу, тоже не отходившему от его высокопреосвященства…– Позвольте… – я не могу удержаться от хохота. – В Гренобле мы встретились во второй раз! Впрочем, я так и думал. При первой встрече в Мантуе вы никого не видели, кроме Монсеньера – в карете, кроме вас двоих был еще я – и сидел прямо перед вами!– В самом деле? – Мазарини скорее испуган, чем умилен. – Что со мной произошло?– То же, что и со всеми, – я целую его в начинающие редеть кудри над высоким лбом. – Удар молнии.– Пожалуй, соглашусь с вашим определением. Другого такого человека не сыщешь во всей Европе! – он смущен, но доволен. – Давайте пить чай.– С марципанами? – я придирчиво инспектирую содержимое доставленной Симоном плетеной корзинки, но тот не подвел: марципаны, безе, эклеры, засахаренные лимоны, яблочный пирог и малиновое варенье – Джулио найдет, чем отвести душу.Надо признаться, мы съели все. Подобрав последние крошки от безе, я вернулся к рисунку, но не нашел венецианского альбома, хотя точно помнил, что оставлял его на столе.

– Сюда заходил мэтр Ситуа, искал труды по болезням кровообращения, – сообщил Джулио. – Возможно, прихватил и ваш альбом?Я заглянул в келью Ситуа – как всегда, не без содрогания: в полутьме заставленной колбами и ретортами лаборатории мне мерещились то летучие мыши под потолком, то чучело крокодила, то меловые следы на полу от стертой пентаграммы.– О, мсье Лоран, – отставив в сторону ступку и пестик, медик повернул ко мне узкое безгубое лицо. – Что-то случилось?– Я ищу свою книгу – я уже заметил истертый коленкоровый корешок с торчащими нитками. Альбом был погребен под грудой фолиантов, пучком сушеной мелиссы и жуткого вида склянкой, наполненной, как мне показалось, жабьими глазами. – Книгу с рисунками для кружев.– О, простите мне мою рассеянность, – разобрав курган, Ситуа протянул мне альбом. Потревоженные жабьи глазки воззрились на меня неодобрительно.– Раз уж я зашел, расскажите про Монсеньера – отчего он кашляет кровью?– Присаживайтесь, мсье Лоран, – медик стряхнул с табурета какой-то белый порошок, обтер сиденье рукавом мантии и поставил передо мной. Мне показалось, или от рукава пошел дымок?– Здоровье нашего патрона оставляет желать лучшего, – усадив меня, он вернулся к ступке и яростно заработал пестиком. – Скорее всего, у него чахотка – та же болезнь, что и у его величества, насколько я могу судить. Это опасно, – предупредил он мой вопрос, – но все зависит от скорости процесса. Скоротечная чахотка может свести в могилу за месяц, а обычная форма – тянуться лет двадцать.

Признаться, это не самая главная проблема.– А какая самая большая? – чтобы не так бояться, я вцепился в твердый коленкоровый переплет, заслонившись книгой, как щитом.– Геморрой, – медик вытряхнул содержимое ступки в тигель и добавил туда пару глазок из склянки. – Обширная кровопотеря, хроническая инфекция в крови, нагноения, постоянная опасность сепсиса – честно говоря, я видел трупы поздоровее нашего пациента.– Что же делать? – обомлел я.– Заботясь о теле, не следует забывать о душе, – заметил Ситуа и поставил тигель на жаровню. – Его душа горит. Это пламя держит его на этом свете столько, сколько нужно. – Кому нужно? – я одурел от запаха подогреваемого варева.– Провидению, – пожал плечами Ситуа, и я вдруг понял, что всегда смущало меня в этой комнате – нигде не видно было распятия!– Провидению, – повторил Ситуа, снимая тигель с углей. – Или Судьбе. Его тело напоминает мне о великомучениках – вы никогда не задумывались, как Святой Лаврентий мог проповедовать все время, что его поджаривали на решетке? Как Святая Агата шла на костер, неся на блюде свои отрезанные груди?

Когда пылает дух, тело смиряется и служит. Пока не пробьет час.Не помню, как я вышел из кельи этого безумца, но ноги у меня дрожали.– Дядя Люсьен, готово? – Коринна воздвиглась передо мной, как ростра – она здорово похорошела за последнее время: раздалась в плечах и груди, которая теперь могла соперничать со знаменитымбюстом Мари Отфор, бывшей королевской фаворитки, которую мсье Арман все чаще поминал добрым словом. Из массы густых темных волос Коринна составляла сложные прически, придававшие ее облику величественность.

Ее мастерская в галерее Лувра процветала, Коринна всюду разъезжала в карете и потихоньку обосновалась в доме дю Плесси – мсье Арман сохранял опустевшее родовое гнездо, отдав после смерти старого Фредерика Клавье управление одному из его внучатых племянников, и не возражал против того, что в опустевшую людскую по утрам приходили на работу шесть вышивальщиц.Я подозревал, что Жюссак из-под окон ее спальни давно переместился внутрь, но сейчас Коринна в Париже, а он в Аррасе – губернаторствует железной рукой, если верить донесениям из Артуа. Жюссак не писал нам, и подробности мы узнавали из газеты. Но по виду племянницы не скажешь, что ее что-то печалит, наоборот, никогда еще не видел я ее такой цветущей.– Вот что получилось, – я показал ей рисунок – на углах воротника красовалась двухмачтовая шхуна, затем – одномачтовая с более низкими бортами, затем мотив упрощался до треугольного паруса. Я уже и прорези сделал, чтобы в бумаге увидеть, как будет смотреться на ткани.– Ой, как здорово! – Коринна закружилась по комнате, поднеся лист к глазам. – Ты просто Пуссен! Целая битва при Кадисе. А нижний парус лучше убрать и пустить ванты из брид – будет еще выразительнее.– И то верно, – восхитился я. – А ты тогда – Артемизия Джентилески*.– Та художница, что изобразила, как Иаиль вгоняет в ухо гвоздь Олоферну? – хмыкнула племянница.

– Не Олоферну, – почесал я в затылке. – Кажется, Арта… Артаксерксу. Или Голиафу?– Да все они хороши, – Коринна бережно расправила рисунок и трафарет меж листами стариннойкниги и унеслась прочь, чмокнув меня на прощание в щеку.– Арман, ты сегодня собираешься спать? – я поднял голову, чувствуяна щеке отпечаток геральдической лилии – уснул, не успев перевернуть подушку гладкой стороной. Шарпантье в кабинете не было – Сюбле позвал его на свидание. Небось уже перемерилишагами Ситроньер и цитируют друг другу Софокла. А хорошая идея – эти бантики у колена! Надо и себе такие завести. И Арману – ноги у него до сих пор красивые, сильные.– Я изучаю донесения каталонской агентуры, – сообщил Арман, пододвигая себе стопку разнокалиберных писем. – Я хочу, чтобы под испанской короной все время тлел огонь сепаратизма! Кончилось испанское время!– Время – три часа ночи.– Какой ты приземленный, Люсьен. Иди без меня, а? – что-то в его тоне меня насторожило. Я сел, помотал головой, стряхивая сон. Недовольная Пюизет соскользнула с моей груди на ковер и потащилась на свою подушку. Я взял из вазы мандарин, снял кожуру, зажевал половину. Арман отложил перо. Я кинул в него второй половиной, подошел и взял на руки.– Поехали, – развернувшись так, чтобы внести его в двери спальни головой, я проделал десять шагов до кровати. – Арман, ты очень худой.

– Я буду носить рокетту, – поднял он брови. – Из белого кружева. Белое полнит.– Полнит не белое, а еда, – возмутился я. – Есть нормально надо!

Мыться будешь?– Медики меня заодно и помыли, – отказался он. Дождавшись, пока я снял с него почти всю одежду, он велел: – Раздевайся.Выпрастывая голову из ночной рубашки, я успел уловить быстрое движение, с каким Арман дернул на себя одеяло.

– Что случилось? – преодолев сопротивление, я откинул с него перину и увидел повязки теперь уже и на ногах. Тонкие щиколотки из-за бинтов стали толщиной почти с бедро.– Почему столько слоев? – я склонился и понюхал: жабьи глазки, как пить дать.– Это мазь… – Арман поджал ноги, закрывая их подолом сорочки. – Туши свечи, нечего там разглядывать.– Лучше потрогай, – неожиданно предложил он, когда я вернулся в постель, погасив все свечи в настенном шандале. – Ты же обещал.Все-таки от Сен-Мара была несомненная польза.Ранним утром мы были атакованы Шарпантье:– Победа! Победа! Португалия восстала!– Ну что вы блажите, Дени, Монсеньер заснул три часа назад… – я еле продрал глаза, но Арман уже читал депешу.

– Я ждал этого десять лет! – возликовал он, торопливо прошептав благодарственную молитву. – Я отколол Португалию у Филиппа Четвертого!Он вскочил с кровати, даже не накинув халата, и понесся в кабинет.– Восставшие взяли штурмом Лиссабонский дворец, вырезали стражу, вытащили из шкафа Васконселоса, ставленника испанской короны, убили его и провозгласили независимость Португалии! – взахлеб рассказывал Шарпантье, увидев меня с халатом.– И кто теперь у них король? – зевнул я, пытаясь закутать прилипшего к карте Европы Монсеньера.– Жуан Брагансский, – ответил Арман, яростно заштриховывая юго-западный кусок Испании. – Потомок королевского бастарда. Я, кстати, на него и не надеялся.– Он не стал плевать против ветра, – Дени подошел с другой стороны и присоединился к перекраиванию границ. – Понял, что никогда не убедит Филиппа Четвертого, что переворот произошел без его участия и ведома.– Полно ребячиться – ступайте царствовать! – поддержал его Монсеньер, крупно выводя поверх штриховки: ?Португалия?. – Лучше быть королем Португалии, чем узником в Испании.– Какая красота, – Дени отступил на шаг, любуясь содеянным. – Интересно, с каким лицом Оливарес доложит об этом своему королю?– Ой, тут Португалия отвалилась. Не вы ли потеряли? – предположил я, окончательно проснувшись – так заразительно было ликование этих двоих.– Тоже вариант, – закинув голову, секретарь расхохотался, открыв для обозрения пунцовое пятно на шее. Поймав мой взгляд, Дени, против ожиданий, не покраснел и не стушевался, а хлопнул меня по плечу.– А как быть с Каталонией? – Арман задумчиво занес перо над Барселоной. – Они давно хотят отделиться…– Вы думаете, час пробил? – сверкнул глазами Дени.– Я реалист, мой дорогой друг, – Монсеньер снова и снова водил пушистым концом пера по восточному рубежу Испании. – Каталония нам пока не по зубам. Но Руссильон отгрызть мы можем, – крутанув перо, он поставил точку в Перпиньяне.– Пользуясь Каталонией как разменной монетой! – вскричал Дени. – И наши границы, как вы и хотели, совпадут с естественными – по нашу сторону Пиренеев не останется чужих владений – только Франция!– Только Франция, – подтвердил Ришелье.

*Артемизия Джантилески (1593–1653) – итальянская художница, первая женщина, избранная в члены Академии живописного искусства во Флоренции. Ее картина ?Иаиль и Сисара? иллюстрирует библейский сюжет об отважной Иаили, забившей кол в голову вражеского военачальника Сисары.