Глава LIX. Основной и запасной (2/2)

Сзади – зрители, впереди – мельница, слева – ручей, справа – рощица.– Пли! – одновременно с командой прозвучал мушкетный выстрел, и мы рванули.Гиацинт летел даже не галопом – наметом, мельница скачками приближалась, карканье раздалось за спиной, почему у вздувшегося трупа целые глаза? Откуда взялась вообще эта лошадь? Шоры! Испанцы-разведчики надевают на лошадей шоры! Эта дрянь валялась там не один день, но узду сняли перед нашим появлением, столкнув труп в воду – никто не мог предпложить, что мне захочется на рассвете искупаться…Я хотел окликнуть Сен-Мара и повернуть назад, но из мельницы уже высыпали испанцы.– В лес! – заорал я что было сил и махнул Сен-Мару направо. Разделиться – больше шансов на спасение. Только бы он не вздумал с ними драться – всадников человек двадцать.До ближайшего нашего редута было, наверное, ближе, чем до ставки, но я не раздумывая, кинулся назад.Сен-Мар, к счастью, тоже припустил к перелеску, вынув пистолет и правя одной рукой.– Выноси, Гиацинт! – почти ложась на гриву, крикнул я.

Мне наперерез скакали человек шесть – их кони уступали моему, только бы не вздумали стрелять!Гиацинт птицей взвился над ручьем, приземлившись далеко за урезом, каменистое дно, вязкий берег и заросли задержали погоню – такой прыжок был не под силу ни однойлошади.– Выноси, миленький, – я приник к его шее – слиться с конем, стать одним целым – я несся по широкой дуге – уйти из-под выстрела! Еще сотня шагов – и прицельно не выстрелишь. Еще две сотни – и мушкетная пуля нас не догонит!Над головой свистнуло. Гиацинт прибавил ходу, роняя изо рта белую пену. Еще свист. Мимо. Шпоры. Мимо. Шпоры.Я летел – не мог раньше представить себе такую скорость – а желал ползти, припасть к земле, зарыться, укрыть голую спину – и рвал и рвал узду, заставляя коня мчаться еще шибче.Он все быстрее выбрасывает тонкие ноги, голубые и красные плащи навстречу, пена, взбитая поводьями, стала красноватой – конь потеет кровью, кровавая пенана траве, в узду вцепились сразу несколько рук – глаза Монсеньера жгут насквозь.Но я не смотрю ни на него, ни на белого как бумага Людовика, едва я спешиваюсь – Гиацинт падает на передние ноги. Пытается встать, обтирая морду о шелковые колени, но валится набок, толчками извергая на траву красно-розовую пену.

Я запалил коня.Лошадь скачет, пока не умрет – она не может упереться и отдышаться, как мул, осел, вол – послушная воле ездока, она не снизит скорости даже на всем скаку приближаясь к собственной смерти…Поднимаю его голову, сдираю уздечку, обжигаясь о трензель – но больше не может сделать ни глотка воздуха его стиснутая грудь, судороги сводят его тонкие ноги, в последний раз косит лаково-карий глаз с кровавой каплей в уголке.Я беру услужливо поданный кем-то пистолет, вкладываю в ухо Гиацинту, в последний раз провожу рукой по шелковой мокрой скуле со вздутыми жилами – и стреляю.Грохот мушкета. Тихий глухой стук – сведенную шею отпускает, голова валится в траву. Из уха бьет тоненький дымящийсяручеек.Не могу поднять глаз.

Белые ботфорты.

– Он вас спас, – поднимаю голову – губы Анри дрожат, он без шляпы, солнце бьет ему в лицо, предательским блеском являя дорожки от слез.Я не могу говорить – в горле растет черный ком, мне кажется, издай я хоть звук – мне будет не остановиться.– Я пристрелил Саламбо – он сломал ногу в лесу, в самом конце. Когда нас уже почти спасли.

– Мы рады, что вы спаслись, – черные ботфорты становятся рядом с белыми, и его величество стискивает маркиза в объятиях – на виду у всех.Тот отстраняется, дергает головой и негодующе восклицает:– Испанцы за это поплатятся!– Конечно. Я немедленно даю сигнал к штурму, – тон короля не сулит осажденным ничего хорошего.– Немедленно! – рычит Монсеньер, пожирая глазами крепостную стену. – Кузен, я должен уточнить наши условия в части гарантий испанскому гарнизону. Я сейчас же этим займусь – думаю, что штурм не затянется, особенно если его возглавит господин де Арвиль – чьи разведчики так неточно оценили степень безопасности окрестностей.Его усы стоят дыбом, и король немедленно соглашается:– Разумеется. Капитан Арвиль, вам и вашим людям я предоставляю честь возглавить штурм. Я буду ждать, когда вы освободитесь, кузен.

Меня дергают за плечо, я нехотя встаю и отправляюсь в шатер за Монсеньером, от чьего стремительного движения в пространстве образуется коридор – люди отшатываются в поклоне.– Не беспокоить, – рычит Жюссак, становясь на пост у входа. – Занять периметр!По этой команде гвардейцы, стоящие вокруг палатки,отходят на три метра.Ноги начинают дрожать, я валюсь на кровать. Рядом молча падает Арман.

– Там ждала засада… – начинаю я, но Арман не дает договорить – кидается мне на грудь и целует. Губы горячие, сухие, шершавые – опять съел всю помаду. От поцелуев начнут кровить.Пусть. Прижимаю изо всех сил, вдавливаю в себя, словно желая получить на груди слепок ордена Святого Духа. И кое-чего еще. Запускаю руку под сутану, в штаны, быстро ласкаю. Вытираю руку о его кальсоны.– Как грубо, – оторвавшись от моего рта, замечает он.– Мы на войне.– Мы на войне, мой мальчик, на войне, – соглашается он. – Мы уже не умеем жить вовне.Он скользит вниз, и я закрываю лицо руками. Как от меня несет лошадиным потом! Я не чувствую обычного сладострастного удовольствия – только разрядку, будто ком в горле взрывается и осколки тают и текут. Содрогаюсь не от счастья – от рыданий.Он гладит меня по волосам, ложится, обхватив поперек груди.

За стенами шатра – канонада, гул, грохот, низкий утробный вой, с которым войска идут на штурм. Когда гул прервется высоким вскриком – первый бастион взят. Вот и крик – почти визг – лязг, меньше выстрелов и больше стука металла о металл – пошли врукопашную.Труба.

– Похоже, ваше высокопреосвященство взял еще одну крепость.– Надо идти руководить, – он садится. Толкаю его обратно. Бельетребуется сменить – не с его кожей ходить испачканным хоть четверть часа.В жаровне всегда греется вода. Отжимаю кусок мягкого полотна, снимаю с него ботфорты, штаны, кальсоны – опять сзади все в крови – обтираю и натягиваю чистые.– Может, свечу сразу поставить? – с надеждой предлагаю я, зная, что откажется, до вечернего осмотра мэтра Шико.– Толку-то, – проговаривается он. – Подай бювар – надо же уточнить пункты капитуляции.Пока он просматривает бумаги, выбирая самый жестокий из вариантов, я торопливо разоблачаюсь и кое-как освежаюсь мокрым полотенцем – слишком силен запах пота.

– Какой камзол надеть? – спрашиваю у него, завороженно глядящего на мою наготу. – Все твое. Не нагляделся за восемнадцать-то лет?– Семнадцать лет, десять месяцев и двадцать пять дней. Белый с золотом давай.

Людовик так смотрит на перемену в моем туалете – больше, чем на командира испанцев графа Ганапеса, на коленях протягивающего ему ключи от Эсдена, больше, чем на тело капитана Арвиля, закрытое голубым плащом, больше, чем на текст капитуляции, подданный кардиналом, – что я предсказываю сегодняшней ночью штурм бастиона Сен-Мар.Видимо, штурм прошел успешно, потому что наутро его величество сияет как солнце.

Одетый в белый дамастовый камзол – разрезы отделаны голубым крепом с маленькими синими цветочками, из этой же ткани сшит костюм Сен-Мара, а разрезы, наоборот, белые дамастовые – в белой шляпе с голубыми перьями, его величество милостиво разрешает графу Ганапесу свободный уход с оружием.– Для меня большая честь передать этот город в руки Вашему Величеству, поскольку я сам его захватывал, – благодарит испанец.Поднявшись на стену, в проделанном при штурме проломе его величество вручает маршальский жезл маркизу Ламейере – племяннику Монсеньера.

– Да здравствует король! Да здравствует кардинал! – кричит молодой маршал, вскидывая над головой жезл, от которого во все стороны бьют солнечные лучи, отраженные золотыми звездами на синем эмалевом фоне.– Да здравствует король! – Анри гордо обхватывает Людовика за предплечье, отчего, как мне мерещится, матовые глаза короля начинают блестеть от навернувшихся слез.– Анри, мой мальчик, вы сами увидели, на что способны испанцы, – кардинал смотрит на Сен-Мара как на первого ученика, оправдавшего все надежды ментора. – Любовь одной рукой дает права, а другой – накладывает обязанности. Не забывайте о своих обязанностях противостоять испанской партии, во главе которой – Анна Австрийская.Почаще говорите его величеству, как важно для династии иметь еще одного наследника – запасного. Вы вдохнули в него новую жизнь – пусть толика ее послужит преумножению количества Бурбонов.Я горжусь вами, Анри и надеюсь, что вам по плечу эта задача.– Благодарю, ваше высокопреосвященство! – маркиз целует перстень Монсеньера, получает прочувствованное благословение и выскакивает из шатра – на свист его величества. Монарх отбывает поохотиться в Шампани, а наш путь лежит в Савойю – с коротким заездом в столицу.– Томмазо Савойскийосадил Турин! – первое известие по приезду в Рюэль не назовешь радостным.– Кардинал Ла Валетт вынудил его снять осаду и убраться из-под Турина, несмотря на превосходящую численность!Турин по-прежнему доставляет Монсеньеру много переживаний.– ?Я потеряла шесть провинций, семь важных городов и два княжества! Я пожертвовала всем ради воли короля?, – читает Шарпантье письмо регентши Савойской.– Нечего было упираться и не давать нам вводить войска. Французской оккупации она боялась! Пусть теперь расхлебывает испанскую! – Монсеньер, опираясь на низкий стол, садится на кровати, сопровождая движение мучительной гримасой. – Ее деверь продаст половину Савойи хоть самому дьяволу, лишь бы отобрать герцогскую корону у племянника!– Его от престола отделяет четырехлетний ребенок, – пожимает плечами Шарпантье. – Можно понять его нетерпение.– Мы не имеем права отдать Савойю испанцам. Хватит с нас этого честолюбца Бернгарда Саксен-Веймарского – то, что он завоевал для нас Эльзас, не дает ему права объявлять этот край своей вотчиной, есть и другие претенденты. Я понимаю, что он одиннадцатый сын герцога Саксен-Веймарского, но не считаю нужным потакать его стремлению заполучить собственное государство. Пусть бы разбирался со своими многочисленными братьями.– И что вы будете с ним делать? – опустив глаза, спрашивает Шарпантье.– Ничего, – сладким голосом отвечает кардинал. – На все воля Господа.Шарпантье бледнеет и обменивается взглядом с Сюбле де Нуайе, принимающимся крутить свой рыжий ус.Тридцатичетырехлетний Бернгард Саксен-Веймарский внезапно скончался в Нефбурге – после рвоты, боли в желудке и нарывов.– Типичнаяклиническая картина чумы, не правда ли? – ласково улыбнулся Монсеньер при этом известии. – В июльскую жару следует быть особенно осторожным.

– Наверное, сырой воды выпил, – щурит узкие глаза де Нуайе. – И кому же вы отдадите Эльзас?– Самому нужен. Пусть будет просто французским губернаторством, – отвечает кардинал итреплет Базиля за толстую морду. – Сюбле, а вы знаете, что у этого кота шерсть растет даже между пальцев?– Какая прелесть, – комментирует тот, послушно потрогав лапищу Базиля. – Шерсть густая, в жизни удобная. Может, наверное, зимой на снегу спать.Мари-Мадлен напоминает тень – меня пугает огонь в огромных глазах, исхудавшие пальцы, стискивающие платок:– Люсьен, ведь два месяца – это недолго? Луи взял Турин и заключил двухмесячное перемирие.– Да как один день пролетят. И Луи вернется. А то как-то мало у нас стало кардиналов.Мазарини томился в Риме и оттуда слалМонсеньеру стенания, которые можно было принять за любовную переписку. Буаробер поспорил с Рошфором, что к концу года каждое письмо будет закапано слезами.– ?Милый Арман Жан, забери меня отсюда! Папа дюже злобный, намедни велел чистить маленькую рыбку, а я начал с хвоста. Так он взял рыбку и начал ейной мордой мне в харю тыкать. Забери, Богом прошу, а я за то буду тебе всю жизнь хрен тереть и свечки ставить?, – развлекался Буаробер, в очередной раз получая по голове тяжелым предметом.– Буаробер проспорит, – заметил как-то Шарпантье, когда в кабинете никого кроме нас не было. – Следов от слез на письмах Мазарини не будет.– Почему вы так уверены? – полюбопытствовал я – в деньгах я не нуждался, а ссориться из-за выигрыша не хотел.– Потому что он плачет над теми письмами, что идут по тайным каналам зашифрованными, – зеленые глаза Шарпантье полны печали. – Он все поставил на карту, Люсьен. И все потерял.– Ничего еще не потерял! – закипятился я. – Монсеньер его любит.Глаза Шарпантье полны слез. Рука дрожит. Дрожит письмо от маркиза Леганеса – испанца, побежденного Ла Валеттом.– ?Нет и не будет на свете никого, столь же чтящего традиции рыцарства и любезности, имеющего столь великие заслуги. С прискорбием сообщаем о кончине Луи де Ногарэ де Ла Валетта д’Эпернона, кардинала Святого Престола, каковая кончина произошла двадцать восьмого сентября тысяча шестьсот тридцать девятого года, вызванная горячкой от питья сырой воды…? – Мари-Мадлен недрогнувшей рукой забирает письмо и выходит из кабинета с застывшим лицом и ровной спиной.Сентябрь тридцать девятого – черный месяц. Месяц скорби. Месяц страдания. Месяц отчаяния.

Снова мы смогли порадоваться сентябрю нескоро – только когда родился Филипп, граф Анжуйский – за неделю до годовщины смерти Ла Валетта королева разрешилась от бремени зачатым на Рождество младенцем мужеска пола.