Глава XLVII. Две королевы (2/2)
– Ладно. Это полбеды. Но в вашей интерпретации эта фраза выглядит так: ?Раб асдел над ирви? – шифровальщик протянул лист Монсеньеру. – Как тут можно посчитать соотношения?– Ну я так и написал, – я вынул из кармана записку. Стараешься-стараешься, ни одной кляксы – и вот результат…– Безграмотные люди чрезвычайно редко составляют шифровки, – сочувственно поглядел на меня Монсеньер. – Зато как эффективно – может быть, нам взять на вооружение этот метод?– Боже упаси. Наиболее эффективным использованием мсье Лорана в шифровальном деле было бы обрить ему голову, чтобы сделать татуировку – допустим, плана крепости – и подождать месяцок, пока волосы снова не отрастут.
– Римский способ… – Монсеньер взялся за бородку. – Никаких крепостей! – содрогнулся он. – В конечном счете вы справились и с этим – превосходная работа!– Благодарю, Монсеньер! – поклонился Россиньоль, еще раз окидывая меня разгневанным взглядом.
Шифровальщик вел весьма обособленную жизнь, почти все время проводя в своем кабинете – маленькой комнате без окон, со множеством шкафов, сейфом и огромным письменным столом, заваленном изгрызенными перьями – была у Россиньоля такая привычка. Обедал и ужинал он тоже там, лишь изредка выходя и перекидываясь словом-другим с секретарем. Монсеньер доверял ему ключ от своего кабинета – как мне и Шарпантье.Так что до конюшни мне пришлось идти одному. Кроме конюха, доложившего, что с Купидоном все в полном порядке, у денника толпилось несколько гвардейцев под предводительством их капитана Кавуа – бравого черноглазого молодца с отменной выправкой. Он действительно был не чужой Ришелье, но в Пуату никогда не бывал, а вырос в Париже, в семье близких друзей Ла Портов – родителей госпожи Сюзанны, и долгое время служил с ее братом Амадором, ныне губернатором Гавра.Он был на вид простодушен, но занимаемая им должность исключала наличие в человеке подобных качеств, так что я относился к нему настороженно.Все разглядывали Купидона. Почтительно уступая дорогу, Кавуа спросил:– Бойцы говорят – вы, мсье Лоран, вчера взяли барьер в пять футов высоты и восемь – ширины?– Когда прыгал – думал, там все двадцать, – хмыкнул я. – Воз с дровами.– Без разбега?– Сколько свечкой наплясал – столько и разбег. Трех шагов хватило.– Отменный прыжок, – он был серьезен. – Ни один из моих гвардейцев не смог бы такое повторить, даже на таком коне, как Купидон.– Почем знать – я б тоже не поверил допрежь того как прыгнул.– Ваше искусство наездника, мсье Лоран, выше всех возможных похвал.Ишь как заговорил. Я не очень-то люблю мужчин этого типа: замечают тебя, когда на их глазах проявишь физическую доблесть – побьешь кого, проткнешь или вот возьмешь барьер. Хотя и до, и после прыжка через дровни я был одним и тем же Люсьеном Лораном.– Возможно, вы удивляетесь моему вдруг вспыхнувшему интересу, мсье Лоран, – все-таки в уме ему не откажешь, – но поверьте: ваш прыжок – это не причина, а лишь повод, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение. Я был и остаюсь вашим покорнейшим и преданнейшим слугой.Именно такую формулировку Монсеньер использовал в подписи в письме наместнику Кастилии – в то недолгое время, когда мы воевали с Англией, а с Испанией замирились. Не нравился мне Кавуа.
Я вспомнил Жан-Поля Виньи, и тоска сжала мне горло. Как там растет его племянница или племянник? Я ведь даже не узнал, кто родился, кого выбрали в крестные и как назвали ребенка…– Собирайся, – велел Монсеньер. – Я еду инспектировать Большой Люксембургский дворец – король вернул мне звание сюринтенданта.Опять мост Нотр-Дам! Вот обязательно нужно ехать через Ситэ, лучше бы через мост Руаяль или хоть по Новому! Но Монсеньер не горел желанием лишний раз проезжать в под окнами Лувра, и я пялился в окно, словно ждал встречи со встреченными вчера людьми, настолько неравнодушными, как оказалось, к интимной стороне жизни первого министра.
Не смотреть в окно я не мог – Монсеньер погрузился в бумаги, а Мари-Мадлен любезничала с Ла Валеттом. Вот сейчас ее туфелька игриво прикоснулась к его лодыжке, обтянутой красным кардинальским чулком – сейчас стрелка пойдет, от острого края пряжки. Точно.К тому времени, как мы достигли знаменитого фасада, отделанного рустованным серым камнем, чулок был безнадежно погублен.Лишенный хозяйки дворец словно вопрошал: ?Почему меня все покинули? Разве в моих залах мало позолоты, лепнины, наборного паркета, резного дуба и полированного мрамора? Турецких и персидских ковров, изящной мебели, чудесных флорентийских безделушек ювелирной работы? Разве мои окна не выходят в прекрасный сад с фонтанами? Почему в моих покоях не горят камины, не слышится женский смех, не пахнет бергамотом, розой и амброй, не звенит лютня? Не кричит большой желто-синий попугай с длинным хвостом??Самое большое потрясение ждало меня в галерее второго этажа. Длинная низкая галерея словно раздвинулась передо мной – так много пространства, воздуха, света и огня было на полотнах, покрывающих стены.– Странно, почему они с Рубенсом остановились на обнаженной груди? Написал бы ее голую, чего уж там. Впрочем, достаточно посмотреть на Андромеду, написанную в год получения заказа для галереи… – Монсеньер, раздув ноздри, уставился на портрет королевы-матери в образе Минервы.– Дядюшка! – ахнула Комбалетта. Ла Валетт навострил уши.– Я пошел вниз, буду у казначея, – обдав нас ветерком от развевающейся мантии, мсье Арман умчался на первый этаж.– Он до сих пор думает, что у королевы-матери были шашни с Рубенсом, – пояснила Мари-Мадлен. – Ну а что? Художник – весьма красивый мужчина.
Следующая картина изображала обнявшуюся полуобнаженную пару, которую я сначала по невежеству своему принял за Марию Медичи и Генриха Четвертого, но Мари-Мадлен объяснила, что это Юпитер и Юнона, наблюдающие за рождением будущей королевы в компании с тремя мойрами.Вот это мойры так мойры! Втрое толще наших! Я подошел поближе к этим прекрасным телам, словно парящим в воздухе – таким нежным, легким… Словно не издлинных волнистых мазков, похожих на отпечатки женских локонов, состояла поверхность картины, а из облаков, утренней зари, свежести и счастья…Интересно, есть ли шанс поменять мойр с ?Триумфа смерти? на эту радость бытия? Я ничего бы от жизни больше не желал, когда б Арман стал похож на Лахесис в интерпретации Рубенса.Буйство плоти в виде парящих, сидящих, обнимающихся богов, богинь, граций, амуров и нереид, роскошные, с большим вкусом подобранные наряды, белые и золотистые тела, белые туники и красные плащи – сколько в этом было жизни!
Кони! Павлины! Львы!
– А ведь на церемонии брака по доверенности присутствовал Рубенс… Ему двадцать шесть, ей двадцать четыре…– А какой Людовик был красивый в детстве! – его величество, действительно, был на диво пригож собой – большие черные глаза, без траурной матовости, правильные черты лица, стройные ноги в чулках до бедер, по моде того времени – жаль, что теперь так исхудал.Смерть великого короля Генриха вызвала у меня слезы – как благородно его чело, увенчанное лавровым венком! А разве правильно, что на небеса его возносят не ангелы, а языческие боги? Мари-Мадлен и Ла Валетта больше интересовала правая часть картины:– Это что за воин с грудями?
– Это же Франция! Вручает вдове символы власти – вполне прозрачная аллегория.– Погодите, а это тоже аллегория – коленопреклоненные вельможи у трона? Это же Бельгард! Это Монморанси! Это Конде! А это…– А это ваш отец. Герцог Д Эпернон. Ближе всех, между прочим.– Хорошо хоть Кончини нет.Следующим сюжетом, удостоившимся комментариев, стал ?Договор в Ангулеме?, на котором Мария Медичи в черном вдовьем одеянии принимала оливковую ветвь – символ мира – из рук Меркурия, облаченного лишь в сандалии и шляпу. За плечом Меркурия стоял седобородый кардинал, за плечом королевы – кардинал молодой. И очень красивый.– Узнаешь?– Это М-м-монсеньер? – мужчина чуть отвернулся от зрителя, но рост, фигура, красивые руки,снисходительный взгляд – неужели это молодой мсье Арман?– Да не может это быть Ришелье! – кипятился Ла Валетт. В 1619 он еще не был кардиналом. А я – был! И тоже помогал устанавливать мир между королевой и ее сыном. Не смотрите на меня так, Мари, я был тогда на десять дюймов худее!– И выше? – отрезала Мари-Мадлен.
Ла Валетт почел за благо сбежать.С другой стороны, нос у кардинала на картине был скорее прямой, чем горбатый. Да и рокетту мсье Арман на моей памяти никогда не надевал и даже не имел в гардеробе. Слишком женственным был жест, которым клирик на картине придерживал подол мантии – словно горожанка, идущая через лужу.
Но сама мысль, что Арман когда-то был или мог быть таким – с короткими волосами, румянцем на щеках, безо всяких ям под торчащими скулами, без взгляда василиска – бросила меня в жар. Или тут душно из-за низких потолков?– Жаль, что все так вышло, – выразил я чувство, одолевавшее меня после знакомства с жизнью королевы-матери.– Да уж, – Мари-Мадлен утирала нос платочком. – За семь лет ее правления – ни войн, ни народных восстаний, ни мятежей, сыну сделала лучшую партию из возможных – ведь на испанской принцессе его женила! И все равно все не так. Головы не рубила, а королевство меж тем не развалилось – этого ей простить и не могут.– А как же Кончини? – возразил янеуверенно.– А что Кончини? Когда королева-иностранка правит с помощью министра-итальянца – все ненавидят их, а не честных французов. Это сплачивает нацию, – грустно улыбнулась Мари-Мадлен. – Нет лучшего способа заставить народ и аристократию полюбить юного короля…– Вы закончили любоваться? – два кардинала, задрав головы, смотрели на нас снизу. Все-таки тот, на картине, больше похож на мсье Армана.В карете Монсеньер морщился и массировал виски. ?Неужто мигрень? Давненько не было?, – подумал я. Но когда он в очередной раз поднял руку, я заметил красноту, расползающуюся из-под повязки.
Кожа на месте укола покраснела, натянулась и болела при прикосновении.
У Монсеньера начался жар.