Вопросы смерти и жизни (1/2)
Переодеваться снова Рошфор не стал – помчался в чем был.
Опять Лимож. Богато одетый дворянин не вызвал никаких вопросов у заспанной стражи.
Опять дом на отшибе. Окно маркиза не светится. Со спины Идальго Рошфор запрыгнул на стену, повис на плюще, вскарабкался, скользнул в окно. На полу, в черной луже крови,лежал маркиз дю Боск.
Большие глаза удивленно смотрели на Рошфора, безусый рот округлился буквой О. Сорочка мокра от крови.
Рошфор оглядел комнату – пусто, дверь закрыта. Камин не успел прогореть – с полки печально смотрел на своего убитого тёзку Святой Иаков, бумаги не тронуты. Все так же, как и было, когда Рошфор прощался с маркизом. Только тогда Рене-Анри-Жакоб был жив. За дверью послышался шум. – О, а хозяин так и не вернулся… – протянул слуга, просунув голову в проем. – Точно – играет! – Так мы ж монаха встретили, баранья башка, – снисходительно пробасил второй. – Он мало-мало тебя не сшиб у ворот. Видать, принес деньги-то. – Который в город почесал? – не сдавался первый. – А может, это не наш монах был. Кто их разберет – в рясу закутался, капюшон до носа натянул – мало ли капуцинов на свете! Рошфор затаил дыхание. Кровать закрывала и его, и маркиза. Лишь бы никому в голову не пришло войти. – Да откуда тут другому взяться? Чай, тут военные, а не богатые вдовы – чего святым отцам особо-то сновать… – с этими словами дверь закрыли. Свистом подозвав Идальго, Рошфор прыгнул на спину коня и поскакал к Лимузенскому лесу. Искать монаха в ночном городе Рошфор счел бессмысленным. Коричневая ряса с капюшоном делает ее обладателя почти невидимым. А в Ангулеме Мария Медичи жаждет отправить полки на бой с армией Шомберга! В воротах творился Содом с Гоморрой – наконец-то из Шатору прибыл обоз с порохом, так что Рошфор беспрепятственно покинул город.
Рошфор упрямо вглядывался в заросли на обочине дороги –птицы орали вовсю, как бывает перед рассветом. Вдруг раздался треск веток, топот – граф схватился за шпагу – на дорогу прыгнула косуля. Мгновение поглядев на него влажными темно-коричневыми глазами, она скакнула в чащу и Рошфор долго еще слушал затихающий шум. Рошфор вдруг захотел спать – до обморока. Глаза слипались, в голове сгустился вязкий черный туман.Пару раз он очнулся, чуть не ложась щекой на гриву Идальго, и решил поспать хоть полчаса.
Поглядев по сторонам, Рошфор выбрал на обочине поваленную ель, чьи густые ветки с пожелтевшей хвоей, словно шалаш, загораживали дорогу. Привязал Идальго, расстелил плащ на толстом слое опавших иголок и свалился в сон, как в омут. Ему никогда не снились мертвые, но проснувшись, он пожалел об этом: все лучше, чем маяться, видя во сне большие, по-женски красивые глаза епископа Люсонского.
Хотя… рывком садясь на куче разъезжающихся иголок, Рошфор потер лоб – ему снилось что-то еще. Что-то необыкновенно, исключительно важное! Но что – вспомнить не удалось. Солнце стояло высоко, судя по всему, утро было в разгаре.Оннамеревался ехать прямо к Арману, но поравнявшись с поворотом к ?Бальтазару?, услышал крик и остановился.
Крик был истошный, женский, кричала Анриэтта. Трижды помянув черта, Рошфор повернул коня.
– Ваша милость! Пощадите! Хоть помолиться дайте перед смертью! – молил знакомый голос. – За всю жизнь не намолишься, – ответил хриплый бас, поддержанный целым хором: – Судьбу не обжулишь! – Пощады он просит, отребье! – Гори в аду! – судя по всему, у Анриэтты было нашествие постояльцев.
Зрение порадовало Рошфора еще менее чем слух: в петле висел Гнусный Шакко со свернутой шеей и закаченными глазами. Высота ограды не позволяла увидеть, что творится во дворе, но на соседнем стропиле болталась еще одна петля – пока пустая, а умоляющий голос принадлежал Шаньеру. Рошфор оскалился. Не повернуть ли восвояси? Идальго не надо было предупреждать – тихо-тихо конь с всадником приблизились к приоткрытым воротам. Рошфор заглянул в щель: похоже, не залетная банда, а солдаты. Посреди двора на стуле с высокой спинкой восседал седой старик со шрамом через все лицо. Его окружали трое офицеров, и не менее дюжины солдат сновали по двору. У стены стояла Анриэтта, обнимая рыдающую Мадлон и пряча в складках юбки младших детей – восьмилетних Аделину и Ксавье.
Глухонемого Мориса, связанного и избитого, волокли к петле. – Пожалейте убогого! – вновь закричала Анриэтта, вызвав в ответ смех солдат и испуганное мычание Мориса. Рошфор вынул пистолет и взвел курок, другой рукой сжав наваху. – Мадонна! – всхлипнул Шаньер, исступленно крестясь. Здоровенный солдат выбил из-под его ног колоду, на которой Анриэтта раньше рубила головы курам.Шаньер забился в петле. Рошфор пришпорил коня. Свист навахи.
Шаньер валится на землю, хрипя и ломая ногти о веревку. Пистолет наведен на седого со шрамом. Шпага сверкает на солнце. – Стреляю я не хуже, чем кидаю ножи, – вежливо улыбаясь, сообщил Рошфор прямо в изуродованное лицо. – Извольте прекратить разбой – не то на вашем черепе появится еще одна зарубка на память. Глаза старика – один серый и выпученный, а другой – полускрытый разрубленным веком – воткнулись в Рошфора со сложным выражением неприязни и презрения: – Я Жан Фремон, полковник Пьемонтского полка. Кто вы такой, чтобы помешать осуществляться правосудию? – Граф Рошфор, – не сводя пистолета с полковника, он чуть наклонил голову, обозначая учтивый поклон. Полковник выразил лицом еще большее презрение. Офицеры и солдаты выхватили оружие, но не трогались с места – разрубленная веревка и хрипящий Шаньер, ползающий у подножия своей несостоявшейся виселицы, произвели должное впечатление. Скоро очухаются. Рошфор вдруг страстно возжелал, чтобы само его имя повергало в трепет таких вот полковников, не говоря уже о солдатах! Чтобы едва завидев его лиловый плащ – цвета епископа Люсонского – люди повиновались, словно каждый звук имени был пистолетом, приставленным к виску! – Это шулеры! – воскликнул молодой офицер в зеленом колете. – А эта курва давала им кров и приют – все гнездо их сжечь, и поделом! Бесчестные люди, сударь, бесчестные! Замершие солдаты, действительно, держали в руках охапки соломы.