Ценою крови куплены (1/2)

Жаль, что она не будет жить. Но кто будет? I Прежде, чем задавать вопросы, следовало разобраться с формулировками. Какая ее не оскорбит? Не ее саму, конечно, за двадцать лет ее наверняка перестали ранить навешиваемые ярлыки; но - гордость ссыльной. Какая выведет на откровенность, не позволит закрыться? Важно было, чтобы она не закрылась. В первую очередь - как называть само восстание? В имперских СМИ была в ходу хлесткая “революция апостолов”, но разговор-то должен был идти между конструктором в звании капитана и разжалованной художницей… Обе они воспринимали “апостолов” только как выведенный из обращения модельный ряд. И то, что прочие считали звучным, было для них глуповатым, пустым. К тому же, не одни апостолы поднимали московское восстание на Земле, не одни они разжигали мятеж в колониях. Участвовали разные ранги. Иногда такие, от которых и не ждешь: низкие, почти не обучаемые. А порой даже люди. Вот Анна Павловна Бельская была как раз из таких людей.

Ее сперва подозревали в самом ужасном - все-таки имперский военный, пусть и по квартирмейстерской части: находилась в Москве, вращалась в высшем свете… Потом, когда провели расследование (целых шесть месяцев бесконечных дознаний, онлайнов со следователями, поиска сообщников), не выявили отягчающих. Ничего не знала, со штабом восставших болванок не сносилась, к тому же женщина… К женщинам в Империи всегда относились немножко покровительственно, даже если оная дослужилась до майора. Всем ведь понятно, как дослужилась, что такое художник по воспоминаниям и кто брат ее маменьки…

В итоге ее проступок, довольно вопиющий - на целых двенадцать минут, пока не прибежали брать, снять санкционированное государем радиомолчание, - посчитали бабской глупостью.

Анну Павловну осудили по третьему разряду, самому мягкому, исключительно для людей. Сняли пару званий. И выслали с глаз долой. С другими такой мягкости не проявляли, конечно. Разряды придумали не сразу, но хорошо придумали: когда приговора ждут столько единиц техники, нужно как-то стандартизировать процесс, превратить в конвейер. Степень вины. Отягчающие. Роль в мятеже. Простые понятные категории. По ним и делили: третий разряд - ссылка на периферию. Второй - телесные наказания и отправка в колониальные рудники, чаще всего урановые, там болванки горели, как спички, никакая конструкторская мысль не справлялась… Или в горячие точки на границах.

Первый - перепрограммирование. Затратно при таком количестве осужденных, но не терять же ресурс. И были еще несколько вне разрядов… Апостолы. Вожаки. Самые драгоценные владения Короны. Таких не делали раньше и уж больше не сделают впредь. До сих пор в кругах инженеров о них говорили тихим голосом и с благоговением. А ведь казалось бы, столько лет прошло - и научная мысль шагнула далеко вперед. Впрочем, ей, перспективному конструктору синтетиков, больно было думать, куда шагнула.

Глобальные протоколы основательно изменили, приняли кучу поправок, научились делать покорных, не бунтующих, долгоживущих репликантов, максимально снизили критичность мышления, выкрутили до пика лояльность… Никаких прав и свобод, конечно, никакого человеческого статуса. Кто о таком помыслит вообще?! Но без болванок было никак. И поэтому болванок окончательно оболванили, вот и все. Она жалела об упущенных возможностях для своей страны. И о том, что никто и никогда не позволит ей даже одним глазком взглянуть на код апостола, прочесть дневники разработчиков, изучить 3D-модель. Все намертво засекретили - или уничтожили, она не знала точно. Если кто-то из серии остался в живых, то и о месте его пребывания тоже никому не было известно.

Но официально, с трансляцией на всю Империю, казнили только пятерых, а пять апостолов - не звучит; она хорошо знала Евангелие, вернее, теперь знала. Вывели в отставку в чистеньком, беленьком, похожем на операционную кабинетике, без страданий почти, если не считать, что не со всеми вышло с первого раза… Это потому, что по приговору следовало позаботиться о невозможности подгрузить в молд новую программу, а такого способа казни в Империи уже много лет не существовало… Но - отключили в итоге. Навсегда. И где утилизировали затем, не сообщали. Она плакала перед голоэкраном тогда… Мама, посадившая ее вместе с сестрами смотреть трансляцию, не поняла, почему. Потом, через много лет, они обе придумали приемлемое объяснение: так ее, еще совсем девочку, нашла ее стезя - быть создательницей синтетических организмов. Ей просто жаль было прекрасного проекта. Поэтому, мол, и выбрала службу, хотя блистали совсем другие перспективы… Капитан по инженерной части Августина Гебель не спорила с мамой. Ни тогда, ни сейчас. Маме было спокойней так. Если у тебя есть выбор: считать дочь слегка глупенькой - или опасной дурой, ты как всякий хороший родитель, конечно же, выберешь первый вариант. Саму Августину оправдывало лишь то, что на момент трансляции она уже знала: папа жив, лежит в госпитале. Состояние тяжелое, но он обязательно поправится. Ему даже присылают цветы: это видно во время разговора по голосети, когда можно разглядывать палату. И самой Августине тоже однажды прислали… Большой такой букет без открытки, только с биркой “От жандармского управления”. Она запихнула в мусоропровод весь этот огромный букет… И забила, конечно. Как ругалась на нее Элиза Михайловна, отказавшаяся на время от домашней прислуги - и посещающая по этому поводу психотерапевта! Им пришлось вручную доставать из мусоропровода обломанные, крошащиеся алыми лепестками цветы… Лепестки осыпались им в передники, ложились на пол, как большие капли крови. И Августина, отмахиваясь от них, расплакалась снова. Опасная дура, что с нее взять. Была и оставалась. В сенцах перед зеркалом она поправила прическу, наскоро переколола несколько шпилек, удерживающие ее толстые, свитые в модные кольца темные косы, и еще раз просмотрела в голове список вопросов к Бельской. Слова для восстания так и не нашлось, и она, подумав, решила, что будет говорить “революция”. Не потому, что произошедшее двадцать лет назад ей являлось. А потому что - могло бы стать. Она надеялась, что Анна окажется такой, какой она себе ее вообразила. Поймет. - Анна Павловна, к вам офицерша из Москвы, - прокричал камердинер.

- Зови! - ответили ему. - Только предупреди, что по-французски говорить не будем, надоел этот птичий язык. - Барыня просила по-русски с ней разговаривать, mademoiselle Gebel. - Bien s?r, comment pourrait-il en être autrement? И Августина переступила через высокий крашеный порожек на пути в гостиную. II - Ага, ты Гебель. Звучит как “ты Монтекки”... Дочь Густава Ивановича Гебеля, значит? - Анна Павловна, которую все тянуло назвать просто Анной (такой, несмотря на возраст, молодой она казалась), лукаво посмотрела поверх золотой кромки фарфора. - И стало быть, не замужем? Августина спрятала губы за салфеткой, но Анна не продолжила в этом духе. По-настоящему уесть неожиданную визитершу не было ее целью. А вот расшевелить, пожалуй, было. - “Августина Густавовна”! - продекламировала она после короткой паузы, солнце заиграло на бриллиантах в ее ушах. - Как ты служишь с таким именем-отчеством? Среди молодых идиотов особенно. - Георгиевна. Поскольку мы из немцев, допускается приемлемая русификация.

- “Августина Георгиевна”. - Анна сделала значительное лицо. - Выговаривать все еще… как будто ехать в Москву через Альфу Лебедя. - Привыкаю к большим погонам. Пусть выговаривают. Они обе сделали по глотку чая, сопровождая “пусть выговаривают” сухим, не слишком-то доверчивым молчанием. Августина часто замечала: женщинам, которые каким-то образом дорвались до госслужбы, военной или гражданской, вообще чертовски сложно доверять друг другу. Не сказать, что у тех, которые не дорвались, дела идут как-то проще, впрочем… Но Анна Павловна знала способы. - Василий Ильич, - махнула она камердинеру (Августина только сейчас заметила, что это человек), - пожалуйста, принеси нам из погреба ты сам знаешь, что. - Московскую или местную, барыня?

- Московскую, раз гостья из Москвы. И спустя время на изысканно сервированном столике образовался графин с золотистой наливкой, а также хрустальные стопочки. Анна Павловна знала толк в красивых вещицах и сытом покое, который они создавали. Налили на наперсток. Выпили: Августина - залпом, Анна Павловна - глотая аккуратно и по-птичьи. Не полегчало, поэтому чуть спокойнее осушили стопочки второй раз. - Почему ты здесь, госпожа Монтекки... то есть, Гебель? - Анна поставила локти на стол и уложила в ладони длинный подбородок - так чуть заметнее стал ее слегка неправильный прикус. - Или - ваше благородие капитан Гебель? - Или Августина. Давайте не будем больше рассуждать об именах и титлах. - Да, конечно. Но о чем тогда? Я ведь ссыльная, причем бессрочно, удалена и от науки, и от политики. К тому же наукой мы с тобой занимались в несколько разных сферах… - Вот та точка, в которой наши сферы соприкоснулись, меня и интересует. Анна Павловна, по заострившимся скулам судя, укусила себя за щеку. Убрала лицо с ладоней, отвернулась к окну, проверить, закрыто ли, а потом, не подзывая более Василия Ильича, потянулась к графинчику и налила себе еще. Августине не предложила. - Об этом не спрашивают, дитя. - Мне тридцать два, я прошла то же, что и вы, повидала разное, уж поверьте. Я вам не дитя. Ну вот… Собиралась беседовать осторожно, чтобы не испугать Бельскую, вытащить из нее все, что нужно, а в итоге едва ли не шипишь на едва знакомую немолодую женщину. Опасная дура. Мама никогда этими словами не говорила. Но думала ими - и была права. - Прости… Я всего лишь… - Снова блеснули бриллианты. Как непрошенные слезы. - Да полно, что я буду тебе объяснять, ты сама все понимаешь. Заперта здесь. На амнистию даже не надеюсь уже. С семьей не сложилось. Детей нет. Делом заниматься дают, но даже если сделаешь открытие какое-никакое - ничего не опубликуешь. Веду курсы художественного мастерства для девиц, езжу писать природу, благо природа здесь хороша. И не думаю, что от тебя убудет, если я назову тебя “дитя”.

Августина несколько раз выдохнула носом: сперва шумно, почти неприлично, потом тише, тише. Восстановила дыхание.И наконец медленно положила обе ладони на скатерть - ладони у нее были отцовские, крупные. У нее и размер ноги был не то, чтоб девичий. При всем остальном вытянутом изящном силуэте контраст этот всегда вызывал недоумение на лицах кавалеров. Кавалеры любили, чтобы не руки, а ручки. Про ножки вовсе умолчим. Спросила с укором, который невозможно было изгнать из голоса: - Но о важном я не спрашиваю? - Нельзя, нельзя… Анна Павловна поднялась, обмахнулась салфеткой. Поискала взглядом камердинера.

- А не прогуляться ли нам, кстати, раз речь о природе зашла? И Августине пришлось прятать лицо за букетом на столике, потому что стало ясно: она все-таки Анну Павловну сегодня дожмет. Спасибо ссылке, одиночеству, золотой наливке, солнцу, природе этой, какой бы ни была… Званию, тридцати двум годам, когда еще дитя для пятидесятилетней женщины, но уже способна понять. И точке, в которой “их сферы” соприкоснулись. Этой сразу и спасибо, и не спасибо за все. III А природа действительно была хороша… Тоже вся золотая, как наливка сквозь хрустальные грани, как лента позолоты по кромке фарфоровой чашки, как волосы Анны Павловны на старых снимках. Напоминала подмосковную осень - или питерскую, выборжскую даже. Скромное белесое небо, низко надвинутое, точь-в-точь фуражка по новому образцу. Каменистый пейзаж. И золото, золото: деревьев, воды, травы. Добираясь на поселение, Августина не разглядывала природу и не любовалась ей. Да и сейчас не любовалась. Но золотой мир вокруг и на нее отбрасывал свои рефлексы, и ее одевал сиянием. От этого ей становилось чуточку легче дышать. Она даже слегка расстегнула китель, хотя обычно, обладая слишком уж заметной из-за перепада к тонкой талии грудью, всегда паковалась наглухо. Анна Павловна шла впереди, загребая по волнистой золотой траве. Трогала ее ладонью, как рожь трогают в поле. Говорила: - Иногда мне кажется, Августина, что на самом деле это мой мир выдуман… Что это его не существует, а не тех, что я создавала для своих подопечных. Не могу их объектами называть... Подопечные, клиенты… Ты читаешь по-английски? - Научную литературу. - Ну да, странно было бы, если бы не читала. А я художественную люблю. Старую фантастику иногда нахожу, посмеяться и нервы пощекотать. Порой даже в бумаге. Так вот, есть такой автор, Филип Дик, он написал один рассказец… Назывался… дай Бог памяти… нет, не помню; голова, девочка моя, совсем плохо варить стала… Он о человеке, который узнает, что на самом деле не человек, механизм, и что у него внутри стоит катушка с перфолентой, на которой записан весь его мир. - Катушка! - Августина фыркнула, зажала в зубах травинку, даже не позаботившись спросить, не ядовита ли тут растительность. - С перфолентой! - Ну я же говорю: посмеяться и нервы пощекотать. В общем, он мается сознанием своей нечеловечности, а потом берет и перфоленту эту перерезает. - В старой фантастике, особенно англоязычной, насколько я помню, очень любили эту тему - обладание всем миром.

- Да, ты правильно поняла. Вместо нескольких дырочек в перфоленте - “совокупность всех возможных отверстий”, весь мир. Обладание там, кстати, красиво описано. Но дело не в этом. В финале рассказа живые люди… ну, те, что думали, что они живые, что люди, что существуют, подсмеивались еще над героем… так вот, они начинают пропадать вместе с этим умершим бедолагой. А он, конечно же, умирает, невозможно остаться в живых, познав весь мир. На Августину повеяло холодком. С золотой реки, должно быть, вдоль обрыва которой они гуляли. Она выплюнула стебелек, догнала Анну Павловну и как-то очень естественно, удобно взяла ее под руку. Сказала, не поворачиваясь к ней, глядя вперед, на низкие барашки облачков: - Но мы ведь живы. Анна Павловна тихо, коротко рассмеялась и погладила Августину по предплечью: - Насчет себя не уверена. Я как будто сплю, Августина. Как будто сплю… Ты в пыльце испачкалась, ну как же так. Где следование уставу? Она выхватила платочек и быстро отчистила лацкан кителя Августины от семян и золотой пыльцы. Заплакать захотелось от этих быстрых, уверенных, заботливых движений. - Я, Анна Павловна, не сплю. - Получилось не так, как хотелось Августине. Не твердо и уверенно, а - будто насупленная малышка говорит. “Non, maman, je ne dors pas! Не хочу и не буду, ма”. Но Бельская поняла. И сказала с горечью: - Прекрасно вижу, что не спишь. Но зачем, зачем ты хочешь в это влезть? Зачем тебе это нужно?! - Потому что я не могу иначе? - задала Августина им обеим тот самый вопрос, который очень давно мучил ее и жег. - Вот как началось оно тогда… так и не могу… - А… - Анна Павловна убрала платок. Сцепила пальцы под грудью, не мешая, однако, Августине держать себя за локоть. Покачала седеющей головой: - И ты хочешь понять, что с тобой не так? Нет, конечно, еще и информацию хочешь, только у меня ее нет, я же мелкая рыбешка… Но в основном - разобраться в себе через меня. Потому что думаешь, со мной та же история. - А это не так? - с вызовом спросила Августина. - Я попробую тебе обосновать то, к чему пришла тут, в ссылке, потому что у меня было очень много времени, чтобы подумать. А ты реши сама, дитя, так оно или нет. Пройдя еще с десяток саженей, они обе присели на скамеечку по-над обрывом, взяли обе по опавшему листику, похожему на кленовый, только не кленовый, конечно. И стали смотреть на золотящуюся речку, на отражающиеся в ней облака, на покойно и плавно движущиеся над трассой внедорожники - ну точно ласточки или стрижи с такого расстояния. На изысканные иглы радиобашен. И на вырастающий где-то далеко-далеко, будто из-под земли, подпирающий небеса, как атлант, металлургический мегаполис. IV - Первое, с чего нужно начать, это развенчание анекдотов. Так вот, анекдот про подарок в честь Тильзитского мира - чистая правда. - Что? Не может быть! В конструкторской среде, еще когда Августина училась в Академии Главного штаба, этот анекдот уже пересказывался как уморительная байка без единого здравого зерна… Касался анекдот эпохи финальной разработки апостольской серии, и конкретно - Муравьева. Эпоха действительно была эпохой, десять лет почти делали, сперва как дань государевым причудам, потом - всерьез. Мотивация для “всерьез” в анекдоте озвучивалась такая: первоначально Муравьева создавали не для Императора вовсе, а в подарок ближайшему политическому другу-врагу Его Величества. Мол, как раз такого сына тот себе и хотел. Разведчики собрали все нужные данные, бихевиористы создали алгоритм предпочитаемого поведения, конструкторы и дизайнеры слепили идеальный с точки зрения одариваемого молд…

Молд должен был нравиться.

Поведение должно было вызывать приязнь и привязанность. Лидерские и личные качества должны были в будущем обеспечить репликанту высокий уровень доступа к секретам союзного-не союзного государства. Сложные были отношения у двух Империй, что уж там говорить… - То есть, - подумав, спросила Августина, - первоначальной целью был шпионаж? - Ну что ты, что ты! - со смешко замахала ладонью Анна Павловна. - Откуда такая проза? Это было время, когда все говорили красиво. А ты - “шпионаж”! Фи! - Она отсмеялась и вновь устроила руки на коленях. Руки были старые. Лицо молодое - а руки в морщинах. - Шпионаж, конечно. Но такой, особого рода… Когда тебе выкладывают все сами, потому что ты очень хороший, безупречно хороший, и очень всем нравишься. Правда, к подписанию мира не успели, а потом отношения у Императоров стали ухудшаться, так что план с подарком пришлось переиграть. - Но бихевиористские наработки не вычистили из кода? - Как вычистить код из кода? - грустно спросила Анна Павловна. - Если это - его геном, ДНК, РНК, называй, как хочешь… Суть. Для остальных коды писали на основе муравьевского, не с нуля, но уже не с такой маниакальной погоней за “нравиться”. Поэтому младшие модели… они не другие, в смысле, не настолько другие, но более утилитарные, что ли. Заточенные уже под “гениально разбираться в экономике”, например, “быть блестящим пропагандистом”, а не под “безупречность”. Августина зябко поежилась, вновь застегнула китель на все пуговицы и с сожалением подумала, что зря не отлила себе в фляжку немного наливки, пока не смотрели Анна Павловна и Василий Ильич. Сейчас пригодилось бы. - Значит, второй анекдот - тоже правдив? - Который второй? Про безусловную любовь к нему каждого встречного-поперечного? Чушь полная. Или ты про меня? Августина поняла, что краснеет. Омерзительное было чувство. Если бы Анна Павловна не следила за ней так внимательно, прижала бы к щеке прохладную тыльную сторону кисти - остудить кожу. Краснеть было нельзя. И ответить: “На самом деле мне все равно, что там у вас… Мы про меня говорим!” - нельзя тоже. Так что она кивнула. - И про меня - чушь, - спокойно ответила Анна Павловна. Показалось, что сейчас запахнется в шаль, с достоинством выпрямив спину, но шалей она не носила. Шали не сочетались с формой и не приветствовались уставом. - Я тебе сейчас две вещи попробую втолковать, девочка… - продолжила она вдруг потускневшим, потерявшим обертона, сухим и почти мертвым голосом, Августина испугалась даже, что - сердце… - Ровно две вещи. Одна - это то, к чему я пришла за эти двадцать лет, и Бог мне судья, что не поняла раньше. А вторая - тоже что-то вроде анекдотца, не знаю, рассказывали у вас что-то такое в учебке, хорошо если нет… Анекдотца, который тоже - правда… Расскажу, а потом ты встанешь и уйдешь отсюда. Дойдешь до моего дома, возьмешь багаж, попросишь Ильича вызвать тебе лендер. И улетишь бороться. Или не бороться. Или служить. Или не служить. Короче, делать все, что тебе заблагорассудится, с этим. Но пообещаешь мне подумать, стоит ли оно того. - Стоит, Анна Павловна. Вы же сами всю жизнь... - Детка, ты меня не поняла. Я “сама всю жизнь”, но погляди-ка на мою жизнь, капитан Гебель. И подумай о том, что я сделала выбор. И что всем его приходится делать. И что, может быть, не нужно стольких смертей… Спать тихонечко, гулять по Элизиуму этому золотому, эт ин Аркадия Эго… Знать, что я знаю, что ты уже почти узнала… что он, может быть, знал всегда. Но хранить молчание. Во имя золота, и покоя, и тишины. - Анна Павловна, - сквозь зубы начала Августина, - вы говорите ужасные вещи, я сейчас… - Что? Стреляться со мной будешь? Кстати, как там у вас сейчас, в Москве, когда женщин-офицеров больше чем две на всю Империю, - стреляются? - Анна Павловна! - Ладно, ладно, дитя. Я еще кое-какую преамбулу сделаю, чтобы ты меня окончательно поняла. Ты же знаешь, что такое Империя. Как мы ценим все, нами сделанное. Настолько, что даже законы чуть ли не с самого основания храним и бережем… Допотопные законы, а обязательны к исполнению! Потому что - зря писали, что ли? Августина хмыкнула в свой изрядно уже потрепанный лист, как в веер. Анна Павловна взмахнула рукой: - Вот ты смеешься… А ресурсами у нас правда не разбрасываются. Поэтому можешь быть уверена, что кто-то из серии… может быть, один… я почти уверена, что один… что я даже знаю модель, это второй опытный образец, с измененным, но еще не переписанным кодом, почти как Муравьев, только немного больше приспособленный для глобальной политики… Что он до сих пор жив, включен, живет где-то под надзором и с человеческими документами… Стало еще холоднее. - И что это… - А это значит то, - сказала Анна Павловна с неожиданной и не идущей ей холодной злостью, - что если даже такой репликант, несмотря на все свои способности, выбрал сидеть и молчать вместо - отправиться в операторскую к тем пятерым, - то что еще делать Гебель и Бельской, как не последовать примеру. Ты кстати “Георгиевна” не потому ли, что отец подозревает? - Да вы же сами… - Я знаю, что я сама. - Она вдруг резко, крепко сжала лист в кулаке, и тот рассыпался коричневой трухой. - И что этим создала тебя. И еще бог весть кого… Только все это одна большая ошибка. - Ой, Анна Павловна, ой! - Августиназвонко рассмеялась, подогнула ноги, обхватила колени, как девчонка. Ее совершенно отпустило. Точно нечто уродливое и черное внутри разжало клешни. - Вы слишком много на себя берете. Даже если бы вы не сорвали радиомолчания, ничего бы не поменялось. Не вы этими вещами распоряжаетесь, понимаете, дорогая моя?

- А кто? Муравьев? Бог? Продолжая хохотать, Августина наклонилась со скамеечки, сорвала еще стебелек, снова сунула в зубы. Косы, уже немного сбившиеся, трогал ветер. - Время, - выдохнула она, с удовольствием покусывая травинку. - Время и… не знаю, как назвать… наверное, любовь. Или общественные законы. Каждый немного по-своему формулирует. В зависимости от… как вы там говорили?.. Утилитарной специализации? А впрочем, не важно. Рассказывайте, что собирались. А я вас буду слушать, Анна Павловна. Слушать очень внимательно. V В казематах была оборудованная лаборатория. Анна полагала, что использовалась она не для творческих экспериментов подобных ей военных художников, а для строгих допросов. Когда не помогало уже тестирование по Лосскому и Булгакову, а значит, в буквальном смысле приходилось лезть в голову подследственным. Лазать умел мало кто - дело было сложное, неблагодарное, если заключенный высокоранговый - еще и тонкое. Психика-с, так ее профессора в Академии говорили. Психику высокоранговому репликанту можно так поломать, что не восстановишь: от долгого времени службы она формировала множество ловушек и защит, а воспоминания, которые как раз и были нужны, чтобы игрушка не ломалась, вставали на службу взбунтовавшемуся сознанию. Так что лаборатория чаще всего пустовала… Но, поскольку работать следователям-техникам приходилось в том числе и с искусственными воспоминаниями, все необходимое для Анны там уже было. Старенькие приборы, помутневшие линзы… Не передовая конструкторская мысль, но лучше такие, чем никаких. Сергей удивился бы, узнав, что она тоже здесь. Что ей позволено работать, несмотря на вялотекущий процесс по ее делу. Очных ставок с ней не было, не станет же никто в здравом уме проводить - что? - очную ставку репликанта и человека?! Да это просто смешно, милостивые государи. Смешно и попахивает тем самым равноправием, из-за которого нам пришлось расстреливать собственные корабли и собственные единицы разумной техники. Анна прекрасно помнила времена, когда те же следователи, что ужасались теперь самой идее равных прав, тихо шушукались о них же в прокуренных гостиных. Ей не дозволялось туда входить, но и у стен есть уши, на прислугу никто не обращает внимания, а умеющий спрашивать - да слышит. Она - слышала. И удивлялась теперь: когда все успело измениться так сильно. Ей приходило на ум только одно: дело в страхе. Страх оплел весь высший свет глянцевитой колючей проволокой, присосался осьминожьими щупальцами к умам… Страх вот-вот заставит вынести дикие приговоры и похоронить на урановых рудниках годы и годы чужой работы. Хуже: отправить в утилизаторы нечто невозможно прекрасное, редкое, бесценное. Маленькая Августина Гебель плакала перед голоэкраном, совсем не потому, что жалела о годах чужой работы и не потому, что знала, что такое утилизатор. А вот Анна Бельская жалела. И знала. В лабораторию ее пустили не сразу. Ей пришлось записывать унизительные оффлайновые прошения, потому что онлайн не дозволялся. Пришлось аккуратно, чтобы не испортить и без того хрупкие после ее проступка взаимоотношения, действовать через родственников. Пару раз она была близка к тому, чтобы все бросить. Останавливала только полная ядовитого самообмана мысль: “Мне просто очень скучно, я просто очень хочу получить работу. Я очень-очень хочу получить работу этого рода, потому что мне больше не представится такого шанса”.

И - неизвестно, из-за того ли, что она так хорошо обманывала себя и окружающих или потому, что оставалась бабой с придурью, к которой нельзя серьезно, - постепенно ей удалось продавить министерство, жандармерию и следственную комиссию. Предстоял самый страшный шаг: беседа с новым Государем… Анна считала себя смелой женщиной, но ее все равно трясло от одной мысли, что придется, вероятно, падать в ноги… падать в обморок… плакать, умолять… И все это может не помочь ей в итоге.

Глядя в зеркало, поправляя волосы перед аудиенцией, на которую привезли в полностью затонированном экипаже, она говорила себе: “Баба с придурью. Помни, ты просто баба с придурью”. Как маленькая Августина будет потом всю жизнь повторять: “Опасная дура”. Обмороков и молитв не понадобилось, кстати. Фразы: “...наследие почившего брата Вашего”, - оказалось довольно. Молодой Император боготворил старого, как все его боготворили. И разрешил почтить таким образом его память. Спросил только с почти параноидальной осторожностью: “Я могу рассчитывать, что весь ваш небольшой эксперимент останется между мной, вами и профосами, которых приставят к приговоренным?” Анна даже слегка улыбнулась, хотя последнее время разжимать губы особо не тянуло… Он мог все. Конечно же, он мог рассчитывать. Так что капитан Гебель в некотором роде получила эксклюзив: Анна впервые говорила об этом за целых двадцать лет.

Тайна - вот что ее теперь сопровождало. Тайна и одиночество. Но она отчего-то не жалела.