Сцена - всюду (1/2)

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,У всех золотых знамен, у всех мечей,Я ключи закину и псов прогоню с крыльца -Оттого что в земной ночи я вернее пса. I Вдоль плавной линии ВК406-5, закрывавшей полнеба, растекалось мирное оранжевое сияние. Как будто кто-то ради шикарного вида подкрашивал и подсвечивал атмосферу. А на самом деле просто восходила звезда, и это значило: времени совсем мало, скоро выступать. Сергей был измотан - и при этом наэлектризован. С ним так всегда происходило перед большими кампаниями. Только сердце больше не трепетало в нем предвкушающе… Оно вообще больше в нем не трепетало. Как будто известие о том, что оно синтетическое, заставило его разучиться. Разговор с Мишей Бестужевым дался тяжело. Сергей считал, что должен рассказать ему сам. Баранов, встретив у рубки, запротестовал коротко и беспомощно. Потом понял, что командир не послушает, и быстро унялся. “Они скоро начнут вливать этот яд в уши и тебе, - объяснял другу Сергей. - Пока еще не начали, ограничившись только мной, потому что боятся бросить тень на покойного Императора и его проекты. Ничего! Скоро перестанут бояться. И тогда тебе достанется, Миш. Поэтому лучше, чтобы ты узнал от меня”. Он думал, будет бунт, протест, отчаяние… У Миши, как и у него, осталась на Земле прекрасная семья. Несуществующая семья, которую он очень любил… Но Бестужев только улыбнулся, дернув плечом, как-то то ли равнодушно, то ли прощающе, то ли равнодушно-прощающе: “Да это ерунда все. Люди, репликанты, чудовища, апостолы… Зоопарк какой-то, если честно, Иоаннов Апокалипсис. Немного не укладывается в голове. Но то, что мы с тобой опять одного порядка и одной серии, и снова на одной стороне, вот это, Serge, самое главное”. Сергей тогда впервые подумал: “Нехорошо так. Нечестно”. Но что нехорошо и нечестно, дошло до него не сразу… Только потом, когда выходили уже за границы безымянной системы безымянной звезды, он решился сформулировать про себя эту мысль. Задумка такая, сказала ему Анна. Конструктивная особенность. Вот что было нечестно.

Вот что хотелось вырвать из себя с мотком искрящих проводов. Только не было в нем никаких проводов, ни искрящихся, ни хорошо изолированных, не было микропленок, катушек, перфокарт. Все было максимально натуральное, дорогое, современное. И - конструктивная особенность внутри. С которой нужно было просто смириться, как говорил самозваный армии майор Аркадий Баранов.

Вот к Баранову он и пошел, когда легли на курс и взяли крейсерскую скорость. Пошел, стараясь изгнать из головы воспоминание о прикосновении его щеки к своему колену на гауптвахте. И о запахе на скомканной перчатке.

Потому что казалось: поймет его Баранов. Только он и поймет. - Не такой уж я бесплатный для казны оказался, Аркадий, - сказал он, заходя в крошечную (все на транспортниках было крошечное, экономили полезную площадь) каютку. И сразу же почувствовал себя неловко, потому что даже не додумался постучать. Офицеры-люди никогда, входя к болванкам, не стучали, а как поступают сами болванки друг с другом, он узнать не успел. Впрочем, Баранов не удивился его приходу и не смутился. Он, как и все на походе, едва ли поспал хоть несколько часов за эти безумные двое суток, и теперь готовился отключиться. Сидел без сапог и формы на дичайше узкой койке, вроде приступочка в репликантской. Короткой, к тому ж, а он был хоть и ненамного, но выше Сергея. Рослый. При появлении командира поднялся, усмехнулся, развел руками: - Я же ничего тогда не знал… Вам хуже стало или лучше? - Тошнее. Но я смиряюсь.

Баранова от этих слов заметно скрючило.

- Я должен был вас заставить, - сказал он, сразу как-то растеряв и насмешливость, и запал в зеленых своих глазах, став просто мрачным, почти не спавшим, растрепанным репликантом вечных сорока с чем-то лет. - Больно было смотреть, как вы рогом уперлись и отрицаете очевидное.

- На “ты”, Баранов, на “ты”. Раз я у тебя уже рогом упираюсь, пора оставить эти салонные расшаркивания. На мостике будешь “выкать”, впрочем. Для субординации. - Вам не идет сейчас шутить, - покачал головой Баранов, взял его за руку, но не за кисть, а за рукав, чтобы не прикасаться к коже. - Губы, вон, белые. Идите спать, командир.

“А, к черту все, стоит, наверное, и правда пойти”, - решил про себя Сергей. И даже развернулся к выходу из каютки. Туда и шагать-то не надо было, одно движение от койки - и сразу носом воткнешься в дверь. Но Баранов зачем-то спросил посреди повисшего молчания: - Она невеста ваша была?.. Ну, там. У вас в памяти. - Она была моя мечта. Мой хронометр. То, по чему я жизнь ровнял, Аркадий, - зачастил он вдруг, почти не задумываясь над словами: ну красивые банальности - или как там она сказала, ну и пусть. - А оказалась всего лишь автором моих воспоминаний. И насильницей, даже не невольной, при этом. Мы с ней оба, если так поглядеть, чудовища и насильники. Оба заставляем себя полюбить просто потому, что - а почему бы и нет! И оба не чувствуем за это никакой ответственности. У меня с ней, Аркадий, куда больше общего, чем я думал. Только сейчас это понял. Конструктивная особенность такая - у меня. И душа такая - у нее. А суть-то одна, подленькая суть. У него совершенно расфокусировался взгляд и сперло горло от долгой заполошной речи, поэтому он почти не видел Баранова. Тот вроде бы моргал, слушая, и продолжал держать его за рукав, но на этом все. Поэтому, когда Баранов коротко и совершенно без веселья рассмеялся, это Сергея удивило. А еще сильнее удивило его, какое у Баранова при этом было лицо. Как на казни. Как в тот момент, когда внезапно сработало засбоившее устройство… - Я науку за четыре года с разжалования позабыл, Сергей Иваныч, - сказал он без выражения. - Но это, по-моему, называется комплексом бога.

- Что? - Что слышали, - с этими словами Баранов сжал его предплечье, подтянул к себе и прорявкал не в лицо, а в шею куда-то, обжигая дыханием: - Вы настолько уверены в своем влиянии на всех и каждого, что даже в чужой любви к вам себя вините. Как будто вы нас к этому принуждали. Точно Анна ваша. А вы - не она. - Меня таким сделали, так что, можно сказать, и принуждал.

- Да не глупите вы, - сказал Баранов ровно, вдруг успокоившись и перестав дышать Сергею на волосы с хрипом и присвистом. - Я по большей части выбора в своей болваночьей жизни был лишен. Но вот вас - сам выбрал. И за то готов перед любым судом отвечать.

Спросить можно было многое. Мысли носились стремглав, как мурашки в развороченном муравейнике: дикий, неупорядоченный хаос и свербящее чувство под диафрагмой. Но спросил он почему-то: - А точно ли сам? Как будто ты можешь знать! - Да уж знаю, - ответил Баранов, снова став похожим на пса, которого оттаскивают за ошейник, только не от миски на этот раз, а от добычи. А потом положил обе ладони Сергею на скулы, провел от по имперской моде уложенных висков до самых щек, посмотрел в глаза, чуть склонив набок голову. И поцеловал в губы. Как любовники целуются. Не друзья.

II Единственное, что было в каюте не крошечным и неудобным: длинное окно-иллюминатор, - лило в их темноту яркий рыжий свет, смешанный с холодным голубым. Проходили по краю соседней с ВК-5 системы.

Там должны были собраться прочие восставшие части, может, флот освобожденных болванок в этот момент шел даже с ними на сближение. Впрочем, если бы шел, Сергею сообщили бы. Он не отключил значок.

Он даже немного демонстративно положил его на полочку для личных вещей рядом с фуражкой Баранова, а тот тихо, со злостью сказал: “Просигналит - раздавлю, в душу его мать”. И оба знали, что не раздавит. И оба знали, что знают это друг про друга.

И это было честно. И хорошо. Раздевать Баранова не требовалось. На нем не было ничего, кроме кальсон и рубахи, солдатской притом - гардероба на майора на транспорте не нашлось. Да и ту он расстегнул, просто проведя ладонью между полами.

Сергей чувствовал себя рядом с ним как в броне - в своем плотном, до горла застегнутом кителе, рубашке, которая не слетала так легко, как солдатская, а упорно обхватывала его запястья крахмальными манжетами… Он начал было потрошить ее сам, подумав, что вот сейчас со злости вырвет все застежки. Но Баранов перехватил его руки, отнял пальцы от манжет и взялся за дело с ловкостью прислуги. Так, наверное, репликанты-горничные разоблачают своих барышень ко сну. Правда не с такими лицами… Вряд ли хоть какой-то горничной придет в голову смотреть на хозяйку вот так: снизу вверх, исподлобья, по-волчьи, упрямо и одновременно просяще. И никакой барышне не захочется на пробу запустить пальцы в густые и короткие темно-русые волосы, чтобы взъерошить их и узнать, похожи ли они на ощупь на мех. Не похожи, кстати, мягче, послушнее, но на поглаживание Баранов реагирует точно как зверь: чуть заметно ежится, а потом запрокидывает голову - подставляется. Под ласку. Под хозяйскую руку. Со стороны могло бы показаться, что они никуда не торопятся, но Сергей видел сверху, как подрагивают у Баранова пальцы. Как нервно он сглатывает ком в горле: двигаются желваки на скулах. И физически ощущал, что если бы не смирение - которому Баранов и правда, несмотря на свой норов, много кого мог бы поучить - бросил бы тот сейчас все эти нежности и сожрал бы своего Сергей Иваныча живьем. Его еще никто и никогда не хотел сожрать живьем. А ему, оказывается, этого и было надо. Комплекс бога - не комплекс бога, с этим пусть разбираются техники-мозгоправы, но ему всегда требовалось больше… Больше, чем ему могли дать. Больше, чем было позволено хотеть. Больше, чем у кого-либо было. Весь мир, всю свободу, весь космос, всю Анну. Все - или ничего. И вот теперь кто-то был согласен принадлежать ему целиком. И требовал того же в ответ. Полы рубашки выпростались из брюк. Баранов медленно, словно опасаясь, что его остановят, завел под ткань обе ладони и положил Сергею на бока, чуть выше ремня. Кончики пальцев скользнули под шлевки. Горячее дыхание оставляло на коже невидимый влажный след, который, если закрыть глаза, представлялся слегка размытым алым пятном. А, нет, это просто на сетчатке отпечаталась далекая звезда, подмигивающая из иллюминатора. Но закрывать глаза он определенно не хотел. - А ведь неплохо, что мы оба экспериментальные, Аркадий… - Попытка сказать это спокойно, с долей иронии, провалилась: голос осип и звучал на тон ниже привычного. - Все как у людей… - Ага, - откликнулся Баранов, но вряд ли он расслышал хоть слово. Его другое интересовало. Он потянулся вперед и прижался губами к животу, пожатие на боках стало вдруг сильным, горячим, сдавливающим, пальцы скрючились когтями, впились в кожу. Сергей охнул, и это было воспринято как разрешение. Это и было разрешением.

Даже сработавший коммуникатор их бы теперь не остановил. Сергей сам бы его разбил к чертовой матери, если бы потребовалось. Никаких больше игр в услужливых горничных… Брюки с него они стаскивали в четыре руки, вместе с бельем, споро, сноровисто. Никакой неловкости, просьб остановиться. Сергей переступил в них ногами, избавляясь. Отшвырнул, поймал Баранова под затылок обеими ладонями, привлек к себе его голову. И с дрожью во всем теле почувствовал, как тот уверенно обнимает его за бедра, стискивает ягодицы, обхватывает ноги ногами для удобства. Как мягко, грациозно даже ведет головой, чтобы сначала лицом скользнуть по паху, подбородком, губами, щекой, носом - по бархатному стволу. И только потом забирает член в рот. Выдох, почти синхронный. Пропущенный удар сердца. Он думал, что оно забыло, как дрожать и подпрыгивать? Он ошибся. А потом он перестал думать почти совсем. Разве что две вещи еще мелькнули в сознании, обе - донельзя дурацкие, даже вспомнить стыдно… Первая: “Вот так и жрут живьем”. Баранов и правда двигался агрессивно, напористо, не отстраняясь даже для того, чтобы подышать, не выпуская, не отдавая контроля. И вторая: “Аня хотела быть и здесь, и там, чтобы увидеть свой лучший рассвет… А я хотел бы смотреть на него и вот так, с высоты своего роста, чтобы покатый лоб, капли пота на нем, взлохмаченные волосы… И с другой какой-нибудь точки, потому что коновалы вы имперские, разработчики чертовых кукол, зачем вы сделали боевому экспериментальному офицеру такие бешеные зеленые глаза?! Мне нужно их видеть. Я хочу их видеть. Я до донышка их хочу”. Словно бы услышав его, Баранов посмотрел в этот момент снизу вверх. Сергей рассмотрел в его зрачках сперва себя, потом репликантские алые короны - горизонты событий вокруг двух черных дыр. А потом еще - что-то такое, после чего, даже распластай перед ним на секционном столе Баранова, покажи все его нутро, синтетическое сердце, бионические жилы, его невозможно было бы узнать лучше. Сердце - всего лишь мотор. Жилы - приводные ремни. А перед Сергеем сейчас лежала на блюдечке его душа. Которой ни у него, ни у Баранова, согласно идеологам церкви, не было. - На койку. Спиной, - приказал Сергей, гладя Баранова по коротким, нежным волосам под затылком. И тот выпустил, послушался, лег. И обнял. И позволил верховодить собой, быть с собой, быть собой.

Не вспоминая, что ему меньше года до отставки. Что на их маленькую, в пятнадцать жалких кораблей, армию охотится правительственная эскадра. Что помощь, может быть, не придет вовсе, не зря же хлеб едят имперские пропагандисты. Что теории, как мечты, сбываются очень редко. Позволил отключиться от всего этого. И просто - быть. Эт ин Аркадия Эго. III Они с Анной снова были в театре. Не в ложе Бельских, а почему-то в бельэтаже, и шушукались, как десятилетние скучающие мальчик и девочка. Впереди сидела строгая, но добрая матушка Анны, пыталась смотреть пьесу, изредка выразительно оглядываясь… Но десятилетних мальчика и девочку не утихомирить назидательными взглядами. Они то и дело хихикали, фыркали, Анна закрывалась веером и отворачивалась, делая вид, что кашляет. Позволяла тем самым Сергею увидеть красивый изгиб своей белой шеи и завиток светлых волос, выбившийся из прически… На сцене отчего-то шел не голографический спектакль, для которого актеры единожды записали свои реплики, да и забыли о нем… А вполне реальная пьеса. Лайв. Невероятно дорогое удовольствие. Сергей, честно говоря, не замечал особой разницы. Лайвы казались ему даже как-то преснее привычных голоспектаклей. Ему нравилось чувство коннекта. И нравилось, что, подключаясь к постановке, можно до бесконечности разглядывать всю глубину театральных задников, а если зрелище по-настоящему талантливо и хорошо, то мозг дорисует тебе еще и запахи, текстуры, вкусы…

Сергей любил эту штуку: полет человеческого воображения. Воображение правит миром, как говорил кто-то из великих. Немного заведя кисть за свое кресло, Анна взяла его за руку. Она была решительная девушка - и всегда все делала первой. Сергей взволнованно пожал ее пальцы, сердце забилось сильнее, а что там пели или говорили со сцены, его уже совсем не волновало… Пока он не услышал голос Императора и свое имя. Взгляд сфокусировался с трудом - потому что смотреть было нужно через плечо Анны, а оно занимало Сергея куда больше, чем спектакль. Но его назвали снова.

И он повиновался. Этому голосу он повиновался всегда. Не было возможности ему не подчиниться. Стройный император в синем мундире Семеновского полка стоял посреди маленького пятачка сцены в лучах софитов. Сцена сразу же превратилась в амфитеатр, и зрители теперь выглядели не как праздная публика на представлении, а как ученые, слушающие доклад на симпозиуме. Даже принялись записывать тезисы на своих программках карандашиками, которые вынули из-за ушей.

- Это же ты, Сережа, - сказала Анна с нежностью. - Смотри, там ты. Хороший какой! И он правда там был. Он замер по струнке рядом с Императором, тоже в семеновских цветах - и с абсолютно мертвыми глазами. Сергей ни единожды видел критически поврежденных в бою или отключившихся из-за диких нагрузок болванок, и у всех у них был такой же взгляд. Из глаз уходит весь разум - и они становятся как две стекляшки.

Кукольные пуговичные глаза. - Если вы хотите знать, почему Муравьев, - сказал тем временем Император, и голос его звенел, как у провидца или пророка, - то я поясню: сегодня день на М. Это наша устоявшаяся традиция дачи имен, прекрасная, как все традиции. Но кроме того, мы считаем, что его имя наполнено глубоким символизмом. Наши отважные, трудолюбивые муравьи начнут новую эпоху, отвоюют для нас новый мир. Изменят Империю. Не чудесно ли это? И зал лектория (который был одновременно и театром, как старые анатомические театры девятнадцатого века) зааплодировал, заулюлюкал. - Чудесно! Браво! Браво! Вы гений, Государь! “Я не могу этого помнить! - запротестовал внутри себя Сергей. - Это определенно было, даже мое воображение не способно подсунуть мне такую фантасмагорию… Но помнить я не могу!” - Сейчас все начнется, милый, - сказала ему Анна, как бы невзначай откидывая голову, чтобы завитки волос скользнули по его лицу. - Это была хорошая работа, я горжусь ей.

- Я не твоя игрушка. И не его. - Ты ошибаешься. О, как ты ошибаешься… Император на сцене поднял руку. И кукольный болван в семеновской форме напротив него поднял руку тоже, с задержкой в долю секунды. Как будто зеркаля Его величество. Глаза начали наполняться смыслом. Серым с карим смыслом - и болью. Словно были то не глаза юного, еще не вкусившего с древа познания, репликанта, а глаза вожака освобожденных болванок, уже все-все повидавшего. Сергей понял, что воротник душит его, и что он почти не может дышать. Кашлянул в кулак, и Анна нежно приобняла его, закинув руку через плечо, запустив пальцы в волосы: - Я не могу, - шепнул он жалко в ее маленькое ушко с покачивающейся бриллиантовой серьгой. Это был уже не протест против слишком ранних воспоминаний, которые даже экспериментирующей с ним Анне незачем было помещать в его голове. Что-то другое. Отчаянное. Погребающее его под многопудовой тяжестью. Но Анна ответила ему уверенным, твердым шепотом: - Ну конечно, ты можешь. Все будет хорошо, я позаботилась, чтобы все было хорошо. Обернулась матушка. Обвела детей печальным, понимающим взором и сказала со значением: - Анна, Сергей, вы мешаете смотреть пьесу. - Матушка, сцена там, - ответила Анна, указывая веером куда-то вперед, на Императора, на салютующего ему Муравьева, на плещущих в ладоши зрителей из партера. Но та уронила в ответ: - Сцена всюду. И тут Сергей впервые… понял. Разглядел.

Впервые осознал, что так оно и есть. Что между пятачком, залитым белым светом софитов, и утопающими в тени скамьями лектория нет никакой границы. Что и там, и там, стоят и сидят, и пишут, и хихикают, и шепчутся - люди. Не важно, домашняя ли она прислуга, караульные на входе, болванки-актеры или привилегированная публика в ложах.

И перед всем этим собранием замерли в одной и той же позе два - человека. В одинаковых мундирах. С одинаковыми больными глазами.

И что Император может быть таким же репликантом, как Муравьев, а у Муравьева может быть детство, опыт взросления и человеческая семья… И ничего, совершенно ничего от этого не изменится.

Может, для того, чтобы стать полноценным человеческим существом, только это и нужно - больные, исстрадавшиеся, измученные глаза? И если так, то как же горько быть человеком. Бог существует, бог всеблаг, бог всемогущ, зло существует. - Я не хочу, - произнесли спекшиеся от долгого соприкосновения губы кукольного болванчика. - Я не хочу, - повторил за ним Сергей. - Но я должен. С этими словами он и проснулся. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет из ушей. Тело болело от неудобной позы на неудобной койке. Колено свешивалось с нее, голое и нелепое, колючее одеяло сбилось и закрывало только пах. С пола поднял голову Баранов, спавший или только дремавший там то ли на пледе, то ли на бушлате. Сказал совершенно спокойно, как будто командир ходил к нему каждую ночь, занимался с ним любовью, потом отключался и начинал болтать во сне: - Что бы вы там ни были должны, вам это делать в одиночку совсем не обязательно. - Ты мне “выкать” после всего этого продолжишь, что ли? - Сергей сел на койке, не пытаясь спрятать наготу. Баранов отмолчался. Сел тоже, оперся спиной на металлическую раму койки, рядом с коленями Сергея, положил на них руку, прислонился виском. - Вам, наверное, лучше идти.

- А на полу зачем лег? - продолжил выговаривать ему Сергей. - Место было. Баранов глянул на него безнадежно и зло, в глазах мелькнули на этот раз не алые короны, а белые звездочки - космос за иллюминатором был теперь черен и бессолнечен. И все-таки счел нужным объяснить. - Есть вещи, - сказал с трудом, будто и впрямь забыл всякую ученость, - которые я в себе, Сергей Иванович, изменить не могу. “Вот и этот тоже… - подумал Сергей, на мгновение зажмурившись, - С больными, измученными глазами. Да еще и сам себя страдать заставляет. Мало его устройством били, что ли? Мало унижали? Откуда такая жажда сломаться еще и об меня?” - А придется, Аркадий, - он положил ладонь на глупую, гулкую, склонившуюся под прикосновением голову Баранова, провел от шеи к макушке, против роста волос. - Придется, потому что я так сказал. И потому что сам к тебе пришел. И сам у тебя задержался. Может, остался у тебя паек с вечера, кстати? Есть хочу, как волк. Давай перекусим - и к делам. “У нас очень мало времени, - говорил он себе, пока Баранов доставал и распаковывал контейнеры с пайком и устраивался рядом с ним на койке, такой же голый, напряженный, звенящий внутри, как струна. - Так мало. Так бесчеловечно мало. Но пока оно есть, я ему страдать не позволю”. - Вы огурцы маринованные едите, Сергей Иванович? - спросил Баранов. - Терпеть не могу. - Тогда я ваши заберу, хорошо? - Угу, - ответил Сергей, жуя. - Забирай. Он почувствовал, как у Баранова слегка откручивается, ослабляется пружина внутри, как осознает тот, что может наконец тоже хоть немного побыть собой.

Че-ло-век-ком. И коротко прижался губами к его плечу, как прикладываются к иконе на причастии. IV Темнота окружала их, обхватывала невидимыми щупальцами, прятала в черную свою утробу, как в мех. Вся небольшая флотилия заняла положение при орбите огромной ледяной планеты, и та издевательски медленно вращалась под ними, голая, скучная, без атмосферы, без жизни, без спутников даже, закрывая их от любых сканеров, а звезду еще одной безымянной системы - от них.

Они ждали.

Им так и не удалось выйти из зоны радиомолчания, ее распространили на несколько секторов, поэтому новости доходили со страшным опозданием: через короткие зашифрованные послания от контрабандистов, способом отраженной передачи, редко - прямым перехватом. Письма - любые - не доходили вовсе. “Пестель. Не доставлено”. “Поджио. Не доставлено”. “Волконский. Не доставлено”. Но Мише Бестужеву все же удалось связаться со своими агентами. Сергей не спрашивал, как. Знал, что это будет опасный и рискованный способ, который он не одобрит.

Так Миша стал первым горевестником. Первым, кто сказал Сергею вслух то, что он знал и без слов. - Получил сейчас сообщение. Вильну блокировали. С нее к нам не придут. От моих - точно нет. Возможно, кто-то на начало блокады был в рейде. Тогда - еще возможно...

- Удалось узнать, сколько сил туда брошено? - Сергей поднял голову от консоли управления, посмотрел Мише в глаза. Глаза, затененные козырьком, еще блестели, но глуше, тише. Лицо осунулось, стало строгим. - Точных данных нет, и вряд ли будут. Но это серьезная военная операция. Они подняли все пограничные гарнизоны. Боятся.

Сергею нравилось, как быстро и легко Миша начал говорить “они”. Сам он не мог так. - Боятся, - повторил за другом. - И нас боялись, пока думали, что мы соединимся. Теперь меньше поводов для страха. - Поводы еще есть. Надо идти к следующему сектору. Здесь мы в безопасности, но отсиживаться можно было и на Четыреста шестой. Сергей знал и это. Однако позиция, которую они заняли, идеально подходила для рандеву с остальными восставшими болванками. Если они были, те остальные, конечно. Меньше планетарных суток спустя выяснилось, что были. И что лучше б их не было. Но пока оставалось только ждать - мучительно и бессонно. Среди этого ожидания Сергею запомнился еще один разговор о страхе. На этот раз с Барановым.

Наблюдая за ним, Сергей видел, что Баранов занял среди младших и средних рангов какое-то особенное положение. И ладно бы это касалось только трилесских ребят, которые хорошо его знали, вместе строились, вместе маршировали, вместе отваливали лопатами серый снег, получали горячих или смотрели, как получают. А потом одной слитной волной захлестывали командный центр космодрома и поднимали в воздух шаттлы. С этими установилось боевое братство, этим и Сергей был родной. Любимый добрый командир, да еще и болванка притом - как жизнь-от повернулась… Но остальные-то не знали Баранова лично. И все равно их словно примагничивало к нему. Не потому, что он был майор (самозваный!) и мог решить какие-то их насущные вопросы. А потому, что… Сергей поразмышлял над этим, чтобы поточнее самому себе разъяснить мысль… Потому что как будто ждали от него какого-то условного сигнала. Как будто знали, что он может что-то допустить. На что-то дать им волю. Позволить что-то такое, чего не позволил бы Сергей. Мучая себя размышлениями, он наконец пришел к выводу, что неожиданный этот эффект происходит из-за особенного статуса Баранова: экспериментальный семеновец, сделанный для самой современной войны, умный, расчетливый, выше по рангу почти всех здесь, кроме командиров, - он оказался в самом низу, с грязным солдатьем. И принял правила игры. Хуже того, он эти правила игры очень доходчиво Сергею разъяснил. Когда узнал про Вильну и пришел разговаривать. - Не было гвоздя - подкова пропала. Не было подковы - лошадь захромала… - сказал он, становясь рядом и заглядывая в звездную карту на консоли через левое сергеево плечо. - Знаете такой стишок, Сергей Иваныч? - Это первая неудача. Не обязательно так пойдет и дальше. - Мы пока ничего не делаем, чтоб не пошло. Голос у Баранова был глухой, как будто он говорил больше в себя, чем вовне, но звучный - для плаца, для парада… - Если выйдем из-за льда, будем обнаружены. В количестве пятнадцати кораблей это гибель. - Эскадра сейчас другим занята, полагаю. А контингент волнуется… Я слух про Вильну не распространял. Но и пресечь распространение не могу. - Что же - идти вперед? Без подкрепления? - Сергей Иванович… - вкрадчиво спросил Баранов, - а что для вас подкрепление? Флот, орбитальные части, гарнизоны за спиной? Мы сами на старых транспортах. Не многого ли вы хотите? - Колонистов на грузовые тихоходы сажать? Рука Баранова, который теперь тоже, как офицер, носил перчатки, коснулась опущенной вдоль бедра руки Сергея, погладила, но не сжала. - Я тоже невысокого мнения о колонистах, но вы зря думаете, что все, чего они хотят - большего срока жизни… Нет, им тоже право выбора нужно. Как и мне. Как и вам. А еще они хотят мстить. Мы в армии и половины того не представляем, что сельхозболванки терпят… Не говоря уже о рудничных. О терроформационных корпусах… - Это же будет стихийный бунт. - Это будет террор. Страх с латыни. Вы же хорошо знаете латынь. - Военный мятеж потому и военный, что не должен затронуть мирное население!

Сергей отобрал руку. Положил обе ладони на консоль - и там, где они оперлись об экран, растеклись по космической звездной черноте темно-синие тени. - Это хорошо, Сергей Иванович, когда силы есть. И единство в войсках. Тогда - да, идешь по секторам, собираешь товарищей, а потом берешь Землю и сажаешь в столице диктатора… Но сил - нет. - Лошадь захромала, командир убит… Баранов коротко, болезненно зажмурился. - Вы должны меня послушать. Чтобы поднять всех репликантов, нужно вести себя с людьми не как благородные герои, а как интервенты. Прямо сейчас - атаковать несколько спутников, командование - к расстрелу, власть - болванкам. Не брезговать грабежом. Награбленным заплатить наемникам. Усилить флот. И катиться, как волна. Темно-синие тени стали глубже. Это Сергей напряг пальцы, почти впившись в консоль.

- Аркадий, ты чего от меня хочешь? - наконец спросил он, не глядя на Баранова. - Ты хочешь за мной идти - или свою собственную войну? Не оборачиваясь, он все же чувствовал тепло. И ту особенную наэлектризованность, которая свербит в воздухе между двумя очень близко сошедшимися людьми. Не касаются друг друга физически, но то ли полем, то ли чем-то еще, отрицаемым наукой, уже друг в друге. - А это и есть моя война… - сказал Баранов печально. Сергей не ожидал такой глубокой грусти, он к ярости готовился, к обвинениям. - Вы просто не видите. Это моя война. Ради вас. V Первыми неладное заметили разведчики: два истребителя-ястребка, осторожно совершавшие рейд по большой орбите вокруг ледяного гиганта. Причем передавать они начали не данные со сканеров, а визуальную информацию - расплывчатые снимки, сперва принятые командованием за картину крупного сражения. Сканеры подключили потом и с большой оглядкой - их легко могли засечь. Да и ситуацию они не прояснили. - Сергей Иванович, это бой? Почему в такой близости от спутников? - начали спрашивать у Муравьева. А тот стоял над картой и чувствовал, как леденеет, напрягается нижняя губа, как промерзает гортань, как становится трудно вздохнуть. Ответил наконец, переборов себя и это странное состояние внутреннего оледенения, когда по живым секунду назад венам словно бы пустили креозот: - Это не бой. Бомбежка. Они уничтожают наземные цели.

- Стреляют по своим? - Нет, по нашим. Вышло громче, чем хотелось бы - и о том, что “наши” делают на поверхности спутников одной из колониальных планеток, когда должны идти на рандеву, его не переспросили. Только уставились, покрепче прижав наушники и ожидая приказаний. - Ждем выживших. Забираем их и уходим. На предельной развиваемой скорости, - велел им Сергей. - Готовиться к отходу! Принять предельно развиваемую скорость! - передали его команды на остальные мостики. Пальцы штурманов забегали по консолям. Капитаны транспортов принялись готовить экипажи к экстренному отходу… Никто еще толком не понимал, что происходит. Потом, когда визуальная информация стала полнее, начали понимать. К ним на рандеву действительно шло подкрепление: небольшая флотилия кораблей из, может быть, десятка. Из-за очень выборочного сканирования космоса узнать об их приближении не было никакой возможности, но соединиться с Муравьевым они должны были в ближайшее время… Однако тактика у них была разбойничья: они, очевидно, разграбили свои базы, покуражились над местным командованием и местными жителями, подняли флот и отправились не на соединение с товарищами, а на захват двух небольших колониальных спутников. Могли ограничиться расстрелом орбитальных станций, но что с тех станций возьмешь… Так что они сели. Те, кто не сел, кто остался дрейфовать вблизи планетки или вообще медленным ходом двинулся к границе системы, наверное, и выжили. Сканеры показывали, что к флотилии Муравьева спешно идут три корабля, один - даже целый… Из десятка - один! ...Имперская эскадра, рыщущая в поисках восставших, не успела бы подойти к мародерам настолько близко. Да им и не нужно было подходить. Хватило одного достаточно маневренного линкора и звена истребителей. Это не был неравный бой. Это и боем-то нельзя было назвать: расстрел, разгром, избиение. Линкор занял позицию на орбите, зашел над целями и бомбил занятые мятежниками объекты из космоса. Не разбираясь, перешли ли там на сторону болванок или оказывали им сопротивление… Истребители добивали поднявшиеся шаттлы и лендеры в атмосфере. Это выглядело чудовищным, жестоким, неправдоподобным, некоторые командиры, включая Мишу Бестужева и даже рослого злого Щепилло (редкий день на Щ), просто отказывались верить. Им все думалось: какая-то ошибка. Мы все служили Империи. Мы знаем, как они воюют. Так - не воюют даже на диких планетах.

Но вскоре им предстояло узнать, что воюют.

А пока они со своих транспортов захватили два подбитых и один целый корабль гравитационными лучами - и спешно покинули орбиту ледяного гиганта.

За бортом быстро таяла страшная система, где догорала их последняя надежда… Оставалось только благодарить Бога, если кто-то его еще благодарил, что линкор не последовал за ними. И что на них не было устроено никакой засады. В засаду бы они попали, будьте покойны. Но у них все еще была фора. - Я снова принес плохие вести… - горько сказал друг Миша. Он стащил фуражку - и стоял теперь без нее, почти во фрунт, в одной безвольной руке - падд с донесениями, которые ему прислали со спасенных кораблей, в другой - фуражка. - О московском восстании? - спросил у него Сергей. Не хотелось, чтобы Миша делал это во второй раз. Так что ударил первым, не по Мише - по себе. - Да. Ты откуда знаешь? - Мы только что видели, насколько они напуганы и злы… Это значит, они уже разгромили кого-то так жестоко, что им терять уже нечего. Они уже стреляли по своим. Кровь уже допущена. А мы… нас они новых наштампуют. Он не хотел говорить так безнадежно, но голос выдал: он у него сломался и дребезжал, как у Густава Ивановича перед “губой”.

Баранов, распределявший, пока только на плане, спасенных болванок по экипажам, осторожно поднял голову от своих голосхем, посмотрел пристально. Но ни слова не сказал. - Ладно. Это ты знаешь. И то, в каком состоянии беглецы - знаешь тоже, видел сам… Дрожат. Глаза дикие. Дисциплина - в ноль. У Миши и у самого были дикие глаза. Увиденное его сильно поразило. Известие о своем нечеловеческом происхождении вот не поразило ничуть (всегда знал? - впервые задумался Сергей), а разгром мятежников палубу из-под ног выбил... - С этим будем решать, - успокоил его Сергей. - Поднимем дисциплину. Еще что-то? - Да! Еще что-то! - выпалил Миша вдруг. - Тульчин нам тоже не поможет. Аресты. И если ты скажешь, что и это знал… Вот тут Баранов скрипнул зубами. Громко, отчетливо, показалось даже - сплюнет сейчас кровавый сгусток. И голос станет еще более глухим, потому что он и так говорит как будто со ртом, полным крови… А теперь это будет не метафора. - Знал, - уронил он тихо. Покосился на Сергея, и тому осталось лишь сделать взгляд ясным и безмятежным. Потому что правда знал. Еще когда отпускал Амфельта.

“Враг вступает в город, пленных не щадя...”, - как там было в этом безумном стишке? Как-то так и было. VI “Поднимем дисциплину” легко было сказать, но трудно исполнить. Раскассированные по разным кораблям солдаты словно бы занесли в армию мятежников какую-то заразу… И теперь кончался икубационный период: у личного состава поднимался жар, начинали блестеть глаза, бродили темные злые мысли… Черная вибрация единого надсознания муравейника. Сергей всегда отлично это чувствовал. И на прежних войнах, и сейчас. В Семеновском вот было так же… И так же, как и тогда, Сергей внешне пытался с этим бороться. До последнего пытался, как будет - он отлично это про себя знал - бороться и теперь. Точно со снегом на космодроме. Точно с существованием в мире зла. Но когда, далекие почти пять лет назад, его буквально вынесло из казарм волной бунта (пару саженей даже протащило на многих, не одних руках), он почувствовал это черное, глянцевитое, пульсирующее и в себе. Не Баранов его этим заразил. Все уже жило в нем до Баранова. И пусть он многого не помнил, потому что над его памятью, как сказала Анна, основательно поработали, момент, когда захотелось закричать, схватить с земли камень (почему не пистолет или хотя бы декоративную офицерскую шпагу?!) и броситься в толпу, повести толпу - стоял комом в горле. Он даже чувствовал, с трудом сглатывая, этот железный привкус во рту. И хотел бы избавиться, но не мог. Им нужно было попробовать получить помощь снова. В этот раз уверенности, что корабли придут, уже не было, но кое-какие сообщения все же преодолевали завесу радиомолчания - и надежда оставалась. Серебрилась из глухой темноты, будто бриллиантовая сережка. Главное - перемещаться осторожно, не попасться эскадре, не приближаться к базам, в которых не уверены, не тратить топливо понапрасну. Все это они делали рутинно и буднично: опытные военные, участвовавшие во многих походах. Даже репликанты из наземных частей или снабженцы какие-нибудь быстро перенимали опыт. В Сергея еще верили. Еще считали, что уж он-от, свет Сергей Иваныч, не подведет. И Сергей надеялся, что и впрямь - не подведет их. Нельзя было подвести. Когда выяснилось, что опять придется выжидать, а поблизости астероидный пояс с нейтральным вроде бы планетоидом, к Сергею отправили целую делегацию. Баранов их не возглавлял, но явно что-то знал о планах младшего состава: стоял в сторонке, обхватив себя руками, смотрел в пространство - не на Сергея. Не выглядел смущенным, он вообще так никогда не выглядел. Просто хотел, чтобы командир знал: он ко всему этому отношения не имеет. И вот как не проникнуться сочувствием к имперским жандармам, у которых была милая привычка сажать в том числе и за недонесение? - Чего хотите? - устало спросил Сергей. Хотели высадку. Невнятно мотивировали каким-то религиозным праздником, а когда Сергей напомнил, что праздники им раньше не особенно дозволялись, нахмурились: не хотели, как раньше. - Напрашиваетесь, чтобы было как на ВК-7?

Не хотели и этого. Были готовы к отказу, к наказанию за дерзость даже. Но гудение черного, глянцевитого над ними (и в них) делалось с каждой секундой все отчетливее - и Сергей, снова стараясь включить безмятежность и ясность, как дневной режим на голоэкране, перевел взгляд на Баранова. “Нет выбора”, - читалось в упрямых и скорбных зеленых глазах, в горизонтальной, очень глубоко прорезанной морщине посреди лба. И Сергею показалось, чтоон знает наконец, чем ответить на глупый стишок про гвоздь и подкову. Тоже глупым, пушкинским, из той поэмки, где “Мчатся тучи, вьются тучи”, так подходящей к темной снежной трилесской ночи во внедорожнике, со спящим Амфельтом на пассажирском. “Хоть убей: следа не видно. Сбились мы. Что делать нам?” Баранов бы нашел, что сказать на это “Что делать?”. Только ответ Сергею бы не понравился. Он разрешил высадку, хоть и с ограничениями: пойдут не все, из беглецов с ВК-7 - никто, оружие останется только у начсостава, по первому вызову на значок - все немедленно в лендеры и на корабли. Оставалось только выбрать руководящего офицера, и Сергей, помучив подбородок захолодевшими пальцами, назначил Баранова.

У выхода с мостика взял за рукав, подтянул к себе, сказал в майорский погон: - Пожалуйста, не нажрись. Баранов хмыкнул, развеселившись (веселье у него было мрачное и шло ему). Ответил так же тихо: - Только в одном случае: если вы с нами пойдете, подполковник. - Это манипуляция, - мягко укорил его Сергей. - С вами не работает. Я умею, но вами манипулировать нельзя, Сергей Иванович. Только об колено ломать. - Но об колено ты не станешь. - Но об колено я не смогу.

Это почему-то развеселило уже Сергея. Нехорошим таким весельем: с ним же он среди искр и черной метели сравнивал раны на виске у Амфельта, Августины - и свою… Вспомнив про ранения, вспомнил еще кое-что: с линии огня, когда Гебель открыл пальбу и Сергея царапнуло, вытолкнул его тогда Аркадий Баранов. Еще не любовник, но уже очень близкий человек. Со всеми его этими: “Мы за вами, сейчас форму вашу принесу”. С “Поедемте Гебеля арестовывать”. С казнью на ледяном плацу и воем на одной ноте… - Если не манипуляция, тогда что? - спросил он - и почти с ужасом услышал в своем голосе кокетство. В духе Анны. Когда она говорила с ним в том особом регистре, в котором не говорила больше ни с кем. Баранов тоже это почувствовал. И впервые, похоже, смутился: дернулся рот, образовалась ямочка на щеке. - Приглашение, - ответил глухо. - Раз так, приглашение принимается. Но учти, я не пью, и тебе не позволю. - Как прикажете, командир, - вытянувшись, сказал Баранов.

VII Религиозный праздник оказался Новым годом.

Сергей это вспомнил, только когда увидел, что длинный космодромный купол, соединяющий пассажирскую и досмотровые зоны, разрисован изнутри снежинками, веточками, морозными узорами… На самом планетоиде, в отличие от ВК406-5, снег, судя по метеосводкам, не выпадал; только ливни, а в остальное время - пыль. Никакой тебе изморози на стекле. Но люди и репликанты тщательно сохраняли традиции далекой Земли. Наверное, и рождественские деревья дома наряжали, кто пластиковые, кто автохтонные. Украшали яблоками, орешками в фольге, клали под них кто открытки - сверхдорогие, бумажные, - кто совсем дешевенькие подарки... Все это было мило. Но у Сергея от боли коротнуло сердце. Оглянувшись на Баранова, он понял, что и у того тоже. “Вот и минул мой год. Теперь может в любое время… Никто не знает своей даты, это все тоже согласно протоколу. Можно только предполагать. Раз мой день был на Б, то - в первых рядах, скорее всего”. “А вот Щепилло в этом смысле повезло”, - мысленно отшутился Сергей. И мысленно же дал себе по морде. Чтоб опомнился и прекратил убиваться, как бабка-плакальщица. Ничего еще не кончено. Ничего. Гарнизонов на территории имперской колонии не было: мятежники зашли уже довольно далеко вглубь сектора, тут маленькие базы иной раз бросали без защиты. Только немного наземников да военная полиция. Эти связываться с Муравьевым не стали, дали добро на посадку. Если и сообщили по дальней связи, кто тут и зачем, делу это повредить не могло. Не собирались люди Сергея задерживаться на планетоиде столько, чтобы успели прийти каратели. Одна лихая ночка в честь Нового года (как можно было забыть вообще?!) - и спешный отход за астероиды. Вот пояс, кстати, тоже вселял надежду на безопасность… Большие имперские линкоры его не пройдут, а с истребителями можно будет и пободаться. Если что. Сергей, впрочем, надеялся, что обойдется без “есличта”. Выйдя из шаттлов они, почти все, задрали головы к небу. Не знали бы про Новый год, поняли бы сейчас: он! Небо, иссеребренное крупными яркими звездами в пылающих мехах лучей, само выглядело как подарок. Кое у кого из низкоранговых рядовых пооткрывались рты. Кто-то выматерился восхищенно. “Наверное, - подумал Сергей, - это вообще первый случай, когда они… нет, не видят что-то красивое… а понимают, что оно красиво. И это впервые наполняет их счастьем, не с оттенком горечи, а - настоящим. Потому что без свободы нет счастья. Просто не может быть”. Он помотал головой, чтобы вытряхнуть романтические мысли, скорее в духе Элизы Михайловны Гебель, чем репликанта Муравьева.

“Счастье, как же. Устроят они тебе счастье! Кабы расстреливать не пришлось”. Еще с орбиты они с Мишей (в основном говорил Миша, как более привычный к общению с мелкой колониальной администрацией) договорились о суточном постое для трехсот болванок, а также о доставке кой-каких продуктов на корабли. Мелкая колониальная администрация попыталась заартачиться: нет у нас стольких заведений “для репликантов”. “Так извольте предоставить места в людских, - обаятельно ухмыльнулся друг Миша. - По военному положению в секторе у вас гостей в них нескоро прибавится”. Мелкой колониальной администрации было страшно пойти на такое нарушение уставов, протоколов и негласных правил, четко деливших Вселенную на живорожденных и нет. Но жадность и благоговение перед военной силой всегда перевешивают негласные правила, особенно если за их несоблюдение некому наказать. Так что люди Муравьева сразу после космодрома отправились четко поделенными группами в четко определенные заведения. Этим Сергей пытался сделать хоть что-то для сохранения дисциплины. Со снегом на ВК406-5 тоже пытался, в общем-то. - Знаете, что это? - спросил Баранов, неопределенно кивнув в сторону репликантского строя в полвзвода числом. Строй бодро умаршировывал себе по улице, солдаты улыбались и поздравляли встречных колонистов “С наступающим”. Сергей понял кивок.

- Это превратное понимание свободы. Мы убрали организующую центральную власть, и они теперь считают, что власти вообще нет, никакой. - Они еще перекуются, еще изменятся, все осознают, станут настоящей силой. Только это времени требует. А времени нет. Понимаете, к чему все может прийти из-за того, что времени нет, Сергей Иванович? - Ты о том, что при малейшей угрозе они захотят выдать властям меня и Бестужева-Рюмина как “особенных”, бессрочных? Мол, берите вожаков, пока сами не убежали, только бы не нас всех в отставку? Баранов прикрыл глаза, провел по ним ладонью. Сказал с горечью и отчаянием, которые звучали у него почти как ласка: - Вот за что же вы с вашим умом в такой переделке оказались… - Ну хватит, майор, хватит меня жалеть, - преувеличенно бодро отмахнулся Сергей. Был уверен, что Баранов услышит в его голосе: “У тебя-то самого с нынешней ночи каждый день как последний”. Так и вышло, тот сжал зубы так, что скулы заострились. Глядя на эти скулы и на все осунувшееся, красивое и недоброе лицо, Сергей добавил, неожиданно даже для себя самого: - Я ведь счастлив сейчас. - Врете же, Сергей Иванович… - усмехнулся Баранов. Они остановились под яркой неоновой вывеской, которая все равно не могла пересиять млечный путь в черном, болезненно открытом, яростно бесконечном небе. Одновременно покосились вверх, немного стыдясь коситься, потому что - ну глупости же это все для впечатлительных барышень с фоно и альбомами. И одновременно взглянули друг на друга. - Нет, Аркадий, не вру, - Сергей легонько толкнул Баранова в плечо, заворачивая ко входу под вывеску. - Пойдем-ка ужинать. Времени мало. Спать, я думаю, не придется. И ведь опять напророчил.

Не апостол, а гадалка Ленорман, честное слово! VIII За ужином в чистеньком, уютном ресторанчике при гостинице они выпили водки: Баранову нужно было, а Сергей знал про себя, что одну стопку так или иначе всегда приходится… Такая судьба у непьющего русского репликанта: демонстративно взяв стакан минеральной воды, обязательно кого-нибудь обидишь.

Спиртное, как обычно, едкой волной прокатилось по языку, обожгло мягкое небо, гулко упало в желудок, подарив на краткий миг волну расслабленного тепла… И Сергей, как обычно, собирался тут же попрощаться с этой теплотой, все равно она была искусственная, не его - как, теперь он знал, и все в нем.

Но тепло не ушло почему-то. Наверное, дело было в свечах: галогеновых, конечно, - которые позажигали на столиках и стойках в честь новогоднего вечера. Или в музыке, которую Сергей не особенно любил, но которая тут хотя бы не ездила по нервам и не раздражала. Или в пластиковых еловых гирляндах вдоль прихотливого потолка. Или в том, что он пил водку с Барановым на самом краю рушащегося мира, и за панорамными стеклами ресторана висели, безмолвно перекрикивая городские огни, до боли белые искры астероидов. Плюнув на все, еще до ужина они оплатили комнату. Шестигранный плоский ключик все время лежал у Сергея под левой рукой и тот задумчиво крутил его иногда, ставил на ребро, зажимал в пальцах. Баранов скашивал глаза на сергееву кисть, и лицо начинало с невероятной быстротой меняться, как будто его подсвечивали не одной таблеточной свечой, а несколькими то гаснущими, то загорающимися лампами с разных точек. Сергей мысленно переводил эти бешеные эмоции на человеческий: “Вот сейчас это “Да что ж вы дергаетесь так, Сергей Иванович, я же не обижу вас, перестаньте”, а теперь - “Вообще-то достаточно сказать “Нет”, вы взрослый человек, должны понимать”. Злится. Перестал злиться. А вот теперь ему себя жалко. А сейчас - меня”. Наконец он не выдержал, потянулся через стол и положил свою руку вместе с ключом на руку Баранову. Тот дернулся, как от удара устройством, но тут же перевернул кисть и намертво переплел их пальцы.