Глава 10, об основах марксистской педагогики (1/1)
У вина достоинства, говорят, целебные.Я хотел попробовать, бутылку взял, открыл,Вдруг оттуда вылезло чтой-то непотребное:Может быть, зелёный змий, а может, крокодил… Так или не так рассуждал про себя пленённый комиссарской дочкой французский граф, мы не берёмся судить, но эмоции он испытывал приблизительно те же. Мало того, что это существо, ошибочно принятое им по пьянке за пропавшего д’Артаньяна, некоторое время пребывало в его объятиях под грудой посторонних тел, что само по себе вызывало неприятные ассоциации со свальным грехом… Мало того, что от него разило, как из помойки, неотъемлемой частью которой оно, судя по всему, и являлось… Мало того, что само это существо, как и приведшие его настырные жилтоварищи явно были порождением пьяного бреда…
Так это самое Оно ещё и испытывало к Атосу самые пылкие и нежные чувства!
Как будто одного Халка ему недостаточно! Первой мыслью графа было отпихнуть существо ногой. Что он и попытался сделать, опасливо потряхивая сапогом, чтобы не прилипло ещё больше. Тщетная надежда! Прилипло и отлипать наотрез отказывалось.
Второй мыслью было: надо меньше пить! Эта мысль завладела существом графа уже всецело. С питьем, определённо, надо завязывать. Особенно с питьем местных видов алкоголя, которые так хорошо горели синим пламенем на открытом воздухе. И если печень Атоса всё ещё благополучно справлялась с горючими жидкостями, то рассудок ощутимо начинал сдавать.
А это было недопустимо, принимая во внимание необходимость поисков пропавшего д’Артаньяна и не менее пропавших Портоса и Арамиса.
Атос всегда в глубине души подозревал, что отвратит его от пьянки что-то маленькое, беззащитное и невыразимо нежное. Но он и в кошмарном сне не мог представить, что оно окажется ТАКИМ! Он ещё раз попытался отпихнуть влюблённое существо.- Стыдно, товарищ Атос! – сурово насупилась юная комиссарша Яринка. – Ты всегда в ответе за тех, кого приручил! Атос вздохнул и низко опустил голову.
- Дай папиросочку, у тебя штаны в полосочку! – неожиданно внятно сказало зелёное существо. И, подумав, добавило непечатное слово. Потом ещё два. И ещё одно. Его русский звучал гораздо более органично, чем речь самого графа. Даже с каким-то московским выговором. Непечатное же слово вписалось в речь нового жильца и вовсе, как родное. Было очевидно, что эти элементы словаря московского пролетария употреблялись им столь часто, что дошли до полного автоматизма. Положительно, не стоило ушам юной девы воспринимать речи гражданина Смеагорлова во всей их полноте и красочности. Атос подумал еще минуту, взвесил все плюсы и минусы планируемого педагогического воздействия, ещё раз вздохнул – и со всего маху двинул нового жильца в скулу. Не ведая, что в этот же самый миг ста тридцатью километрами западнее и полуградусом южнее – в разрушенном имении под Полтавой – великий педагог Макаренко сделал в точности то же самое. Получив по вековой отсталости всей силой передовой педагогической мысли, гражданин Смеагорлов изумлённо смолк, и даже от сапога отвалился. Граф озадаченно созерцал результаты, смутно понимая, что в дальнейшем действовать ему надлежит только так. Зато взвилась комиссарская дочка Дума.
- Стыдно, товарищ Атос! – снова повторила она. – Ты ведешь себя, как настоящий угнетатель. А это всего лишь родимые пятна капитализма. – и она погладила пролетария ликёро-водочного труда по плешивой серой голове. Почувствовав ласку, Смеагорл прикрыл свои круглые, навыкате, глаза и почти замурлыкал. Это озадачило Атоса ещё больше. Но не это главное. Главное, что Смеагорлов молчал. Молчал он, правда, недолго, но содержательно. Освоившись в хате под надежной защитой мировой революции, он начал бродить по углам, хватая длинными руками всё, что, на его пристрастный взгляд, плохо лежало. Плохо лежало многое, но отсутствие у пролетария штанов, а, следовательно, карманов, затрудняло дело экспроприации. Это обстоятельство нисколько не смутило экспроприатора. Он вытряхнул из наволочки подушку и принялся набивать эту наволочку ценными вещами.
Граф де Ла Фер понял, что пора вмешаться. Он отложил ?Материализм и эмпириокритицизм?, который внимательно изучал, стараясь не замечать происходящего в хате. После того, как в наволочку попали его шляпа и колет, не замечать дальше сделалось невозможно.Атос встал и попытался воспроизвести давешнее чудотворное воздействие во всех подробностях. Но не преуспел. Наученный горьким опытом, Смеагорлов ловко увернулся, и вдруг заблажил во всё горло:- Помогите, хулиганы зрения лишают! На этот зов в хату ворвалась комиссарская дочка, и с ходу, не разобравшись, двинула французского графа всё той же лишённой наволочки подушкой. Эта несправедливость возмутила благородную душу Атоса. Одной рукой он всё же поймал экспроприатора за самое дорогое. За наволочку. Но другой вынужден был закрыть голову от неправедного гнева Яринки. Подушка всё же достигла цели. Смеагорлов, воспользовавшись этим, радостно вырвался из мушкетёрской хватки и помчался по хате, распевая во всё горло:- Долго в цепях нас держали,Долго нас голод томил.Чёрные дни миновали,Час искупленья пробил! Чёрные дни для Атоса, отнюдь, не миновали. Уворачиваясь от Яринки, которая уже метала в него чем ни попадя, он начинал смутно прозревать то, что самому Макаренко должно было открыться лишь годы спустя. Что мировой революции с передовой педагогикой, кажется, не по пути.