14. (1/2)

Двадцать восемь лет кажутся совсем небольшой цифрой, когда Бран в один из дней со всей отвратительной радостью сообщает ей, что она у него уже век. Век одних мучений, насилия и страданий. Она боится говорить, потому что она целую сотню лет слушала свои вопли и крики до потери голоса. Он сказал, что она, его ангел, не навсегда с ним. Что совсем скоро она попадёт в руки другого, а вместо неё пришлют новую. Более молоденькую, потому что ангел умеет стареть и у неё появляются морщины, а её вагина…

Упаси её Боги от того, как отвратительно он назвал её половые органы…

Её вагина больше не такая узкая и что смотреть на неё стало противно.

Она даже радуется, что он наконец перестал испытывать к ней хоть что-то кроме отвращения. Но её отдадут такому же извращенцу, как этот ублюдок, а вместо неё в этом аду окажется невинная, маленькая девочка. Она не хочет, чтобы та самая девочка познала этот ужас. Но она не бессмертна. Рано или поздно она умрёт и эта девочка всё равно окажется в аду.

Нет, она уверена, все Девять Преисподних покажутся раем по сравнению с этим.

Её снова вытаскивают из подвала. Она не смотрит, куда её ведут, по стоящей в воздухе влажности, скорее всего купальня. Впервые за сотню лет её сажают в горячую ванну, от чего кожа покрывается мурашками, а она сама выпрыгивает из воды. Ей кажется, что её облили лавой и она плавится. Прямо сейчас от неё не останется ничего, кроме пепла. Но этого не происходит. Её сажают обратно силой, вычищают абсолютно всю грязь с её тела, волос и ногтей. Она впервые за сотню лет видит свои белые волосы. Она хочет заплакать. Удивительно. Она за сотню лет забыла, какого цвета у неё волосы.

Пока её мыли, она думала. Она помнит, как её зовут. Марлен Эвенвуд. Она помнит свою семью. Мама — Арвин Эвенвуд, папа — Рэндал Эвенвуд и её младшая сестра — Милла Эвенвуд. Она эльфийка, альбинос. У неё правый лиловый глаз, а левый красный — бесцветный. У неё шрам под правым глазом и на левой щеке от ножа, их оставил Видир, один из музыкантов её труппы. Они все втроём сговорились против неё, отдали Брану, но перед этим изнасиловали. Она умела танцевать. Любит зелёные яблоки, ягодные пироги и томатный суп.

Потом её одели. Наконец-то за сотню лет она чувствует ткань на своём теле. Это платье. Старое, большое для неё и висящее мешком. Она очень сильно похудела. Хотя, если быть точнее, она просто стала призраком. Призраком самой себя. Ранее она была фигуристой, по сравнению с другими эльфийками она даже была полноватой. Она, как сейчас, помнит: мясистые, как говорила мама, бёдра, полная грудь. У неё даже был животик. Милле он слишком нравился. А сейчас… Сейчас только кости.

Её отвели на кухню к кухаркам и служанкам, приказали приготовить ей поесть столько, сколько она попросит. Она никогда не отвечала, если её спрашивали. Когда её усадили за стол и дали в руки ложку, она уронила её дважды, прежде чем сжала её в руках до боли в суставах, а после трогала резные узоры на ручке. Она не может даже держать ложку.

Завиток влево, завиток вправо, вырисовывается роза. Перед ней поставили тарелку с супом, картофельное пюре и кусок подгоревшего мяса.

Она неуверенно подвинула ближе к себе суп. Там плавает картофель, несколько мясных фрикаделек. Руки дрожат от напряжения, она не может выпустить из рук ложку. Кухарки хотят ей помочь, но она только протестует мычанием. Она не говорит. Она многое забыла. Когда в рот попадает первая ложка бульона с куском картофеля, Марлен чувствует боль в зубах от температуры. Она не может прожевать, расталкивает кусок картофеля языком, но продолжает есть. Она чувствует, как по щекам идут слёзы. Она ест. Она впервые за сотню лет ест что-то горячее. Она начинает рыдать навзрыд, но продолжает есть. Ей больно и так хорошо одновременно.

Она слышит, как одна из кухарок называет её «бедной девочкой». Эта же самая кухарка помогает ей, вытирает слёзы и пролитый мимо рта суп. Когда она доедает из последних сил суп, смотрит на кухарку. На словах «хочешь ещё?» она кивает и ей наливают такую же порцию. Она съедает её за пять минут, а после тянется дрожащими руками за вторым. Кухарка сидит рядом и помогает, держит её под локоть. У неё слишком дрожат руки от напряжения, что содержимое на ложке падает обратно в тарелку. «Бедное дитя», вот как стали звать её кухарки.

С каждым днём руки стали привыкать, они дрожат, но теперь она может их контролировать. У неё стали кровоточить дёсна. Она ела всё больше и больше с каждым днём. Кто знает, когда в следующий раз она поест? Ту кухарку, что помогала ей есть зовут Джессаиль, другие кухарки называют её коротко — Джи.

В очередной раз, когда она ела, нет, проглатывала еду, Джи сидела рядом, рассказывала о своих больных детях и что работа у Брана лишь вынужденная мера. Женщин «с прицепом» на работу в таверны или ночлежки не берут, мол, постоянно будут отсутствовать, а из-за больных детей и того подавно никогда не появятся.

— А у него работа доступная, — Джи совсем слегка улыбается, на её лице крупные морщины заламываются от любого движения мышцами. — Платит он конечно мало, но для моих ребят хватает, — она не отвечает на рассказ Джи, та замечает это и тут же виновато опускает голову. — Прости, лапонька. Тебе точно в самую последнюю очередь хочется слушать про него.

Она мотает головой. Пусть говорит. Побольше узнает, прежде чем убить его.

— Он только на молоденьких засматривается, — Джи поддерживает её за локоть, когда рука начинает крупно дрожать. — И не на тех, кто уже повзрослел, — Джи убирает её мокрые после горячей ванны волосы за уши. — Всё ещё не могу свыкнуться, что я работаю у такого ублюдка. Ломать жизнь невинному дитя… Представить не могу, насколько он жалок.

Её откармливают и отмывают ещё неделю. В последний, как ей показалось, день, её усадили не на кухне, а в зале за длинным столом. В зале окна в пол и большие, тяжёлые, плотные шторы. Чтобы солнечный свет не попал. Она сидит напротив окна, смотрит на зелёный газон и чуть дальше лес. Он не густой, но надо постараться, чтобы выбраться из него. На её месте только ложка, никаких острых предметов. Джи и остальные кухарки разносят блюда. Когда Джи ставит посередине напротив неё запечённого поросёнка, она вытягивает из рукава вилку и аккуратно кладёт ей рядом с ложкой. Джи наклоняется, шепчет очень быстро.

— Сейчас придёт один охранник, у тебя пять минут.

Она не смотрит вслед кухарке, стягивает со стола вилку и прячет в слоях юбки. Пять минут. Она впервые чувствует, как сердце клокочет в груди, бьёт по рёбрам и не даёт дышать. Пять минут.

Она видит периферийно, к ней подходит собачка Брана, стоит слишком близко для того, кто должен держать дистанцию. Она дёргает ушами, слышит девичий крик. Пять минут. Он отворачивается на долю секунды, достаточно, чтобы она схватила его за волосы и рывком дёрнула голову назад, острыми зубцами вонзая вилку прямо под кадык. Горячая кровь брызжет на руки, пальцы. Он падает. Они слышали. Они идут сюда, она слышит их быстрые шаги.

Она слышит, как кухарки ей кричат «окно!». Всё бывает впервые, ведь так?

Она разбегается что есть мочи на ватных ногах, закрывает себя собственным плечом. Звон стекла. Она падает на землю. Это сад. Здесь растут лилии. Исключительно лилии. Сад пропах ими. Она слышит «поймать!», поднимается на ноги, не обращает на острую боль в плече и ступнях, бежит в сторону леса, спотыкается об юбки платья, подбирает его. Она слышит, как свистят стрелы где-то вблизи её ног. Она нужна им живой.

Она чувствует, как под свистящий звук бегут слёзы. В глазах мутнеет, нужно бежать.

Бежать. Бежатьбежатьбежатьбежатьбежать. Под ногу попадает острый камень, врезается прямо в нерв. Она падает, прокатывается ещё несколько раз, кричит от стреляющей боли в ступне. Стрелы всё ещё свистят, голоса ближе. Во рту привкус железа. Она стонет, переворачивается, сплёвывает слюну с примесью собственной крови. Нужно выбираться.

Собачки Брана доходят до оврага, куда упал ангел. Доказательством того, что она по крайней мере была там служит порванное в нескольких местах платье. Один из них спускается в овраг, чтобы определить, куда она пошла по следам, второй пошёл осматривать округу.

Она едва может дышать, нос полон крови, приходится дышать через рот.

— Видно следы? — говорит тот, что обходит. Он с каждым шагом становится ближе.

— Видно только, что она выбралась из него.

— Как тогда она проскочила мимо нас?

— Без понятия.

Второй подходит почти вплотную, она держится на весу ветки одного из деревьев, готовая прыгнуть сверху. Идиоты не смотрят в небо.

Она спрыгивает на него, когда тот оказывается прямо под ней, бьёт с размаху по виску и резким движением хватает за голову, ломает его шею.

— У тебя есть что-нибудь?

Когда первый не получает никакого ответа, он снова спрашивает в пустоту.

— Грим? Ты давай без шуток, эта хитрая сука точно где-то рядом.

Первый тянет руки к корням, хочет подтянуться и вылезти. Его хмурые до того глаза распахиваются. Она стоит на вершине, где ранее стоял второй по имени Грим, с его луком и натянутой тетивой.

— Эй, слушай, — он тут же отпускает корни, поднимает руки и неискренне улыбается. — Я понимаю, Бран не особо хороший мужик, но…

Она натягивает тетиву сильнее, разноцветные глаза сверкают от напряжения сквозь хмурые брови и белые ресницы.

— Как тебя звать? Меня вот Бор зовут, — он пытается достучаться до неё. Она видит, как слегка подрагивают его руки. — Слушай, у меня правда нет выбора. Если я приду с пустыми руками, он же с меня заживо шкуру сдерёт, как с того парня! Он ему член отрезал, а потом скормил ему же! Бран совсем сумасшедший! Пожалуйста! У меня четыре сына и жена! Я… Я лучше сдохну, чем вернусь к нему! А если попробую сбежать, он же найдёт меня! Прошу тебя!

— Мне жаль твою жену.

С оглушительным свистом стрела пронзает Бору глаз.

Марлен выбрасывает лук и подходит к мёртвому Гриму, стягивает с него одежду и быстро надевает. Она уже слышит, как новые собачки бегут в этом направлении.

***

Это первая за четыре дня остановка. Скрываясь в густой листве дерева, Марлен осматривает себя. Плечо ноет, зудит. Ступни от боли бьют током по всем ногам, что невозможно наступить. Она отворачивает к себе ступню, видит несколько мелких осколков стекла в пятке и пальцах. Она едва хочет прикоснуться к вздутой коже, но отдёргивает себя. Это нужно достать. Через силу, через боль, это нужно достать. Марлен суёт себе в рот кусок рубахи, сжимает его до скрипа зубов. Она это сделает. Она сильная, она справится.

Первым пробует самый большой в пятке, он немного выглядывает, пальцами зацепить можно. Она делает глубокий вдох, ещё пару быстрых, когда берётся за кусочек стекла и медленно вытаскивает под собственный крик, заглушённый рубахой. Слёзы навернулись моментально, Марлен выбрасывает кусок стекла подальше в сторону, откуда она пришла. Она держится за ногу ещё несколько секунд, стонущая всевозможные проклятия через дряхлую ткань. Она смаргивает слёзы, рычит что-то себе под нос, но приступает к следующим более мелким. Что делать с теми, что застряли глубже и их не подцепить, Марлен пока не знает. Нужно найти что-то острое, нож например.

Она заканчивает с одной пяткой и переходит к следующей. Там всё более плачевно. Сразу два крупных осколка встали углом друг к другу и подцепляя один, другой уходит глубже. Марлен рычит себе под нос, что в гробу она видала такую жизнь и хватается сразу двумя руками за два осколка и резко выдергивает их. Ткань вываливается изо рта и Марлен кричит на всю округу. Она приваливается к стволу здоровым плечом, позволяет ногам повиснуть с ветки, на которой она сидит. Она чувствует, как кровь капает со ступней вниз на траву.

Осталось плечо, но столько боли на короткий промежуток времени может ввести её в болевой шок. Оставлять осколок нельзя, тем более на такой длинный срок. Марлен стонет, снова садится прямо и стягивает с тела рубашку. Она не чувствует мышц плеча и лопатки, куда угодил осколок. Она видит только один со своей стороны. Ей нужно зеркало. Спрыгивать вниз она не станет, наверняка её крик слышали и сейчас идут сюда. Ей нужно быстро покончить с осколком и бежать дальше. Она трогает место рядом со стекляшкой, шипит, когда грязными пальцами натыкается на открытую рану. Она берётся пальцами за осколок, снова медленно тянет. Она чувствует, как далеко он вошёл, как упирается в мышцу. Если она порвёт её, это будет конец. Она тянет медленно, ищет подходящий угол. Больно.

Больнобольнобольнобольнобольнобольно.

Наконец осколок выходит с громким всхлипом облегчения. Марлен плачет бездумно, смотрит, как осколок размером с её ладонь лежит у неё в руках. В её крови. Её пальцы полностью запачканы в грязи и собственной крови. Она слышит шорох, переговоры чужих голосов. Марлен прижимается к стволу дерева, поджимает к себе ноги. Их трое. Три голоса. И все мужские.

— Да ладно вам, она не могла убежать далеко. Дыхалки не хватит. Я уверен, мы у неё на хвосте.

— А если она вообще не в этом направлении побежала? Мир огромен, а она одна. Это как искать иголку в стоге сена.

— Давай вместе подумаем, куда пойдёт идиотка, у которой из спасательных мест есть только тот бордель на Драконьем перекрёстке и дом?

— Она могла сбежать куда угодно, не обязательно домой. Она дура, но не настолько, чтобы идти в такое очевидное место.

— Вы не шибко дурочек встречали, как я погляжу.

Марлен сжимает осколок в руке. Видит идущих трёх мужчин под собой. Они видели осколки и капли крови. Марлен второй рукой сжимает рот. Сердце бьёт по ушам до боли в голове.

— Ну, что я говорил?

— Ладно, твоя взяла.

— Осмотримся.

Дрожит всё тело. Не смотреть вниз, не смотреть вниз. Ноги пульсируют от боли, что она почти из не чувствует. Вряд ли она сможет хотя бы держаться на них, чего уж говорить о том, чтобы бегать или драться. У неё три осколка. Она может попробовать бросить в них. У неё нет права на ошибку. Ей нужны их слабые места. Шея или глаза. Осколок кость не пробьёт. Достаточно близко к ней ещё одно дерево, она может перепрыгнуть, если ничего не получится.

Марлен свистит. Три головы разворачиваются на звук.

— Ангелочек устал? — первый, кто знатно насмехался над ней с уверенностью, что она идёт домой, внимательно смотрит в кроны. — Слезай, красавица, и мы все вернёмся к Брану. А если ты не пойдёшь добровольно, мы знатненько тебя вымотаем и пойдёшь как миленькая.

Он стоит на месте, она видит его хищный оскал, смотрит выше её, значит не видит. Его она оставит напоследок. Двое других обходят её со стороны, сально смеются. Марлен должна бояться. Но вместо этого чешутся руки. Разве она должна их бояться? Нет. Они должны её бояться. Три куска стекла звенят между друг другом, скрипят. Горячая кровь течёт по рукам и локтям. Двое, что обошли её со стороны, смотрят наверх. Марлен засовывает один осколок стекла между зубов, берёт остальные два в обе руки и одновременно кидает в двух собачек. Одному осколок попадает в шею, другому в глаз. Третий, что стоял на другой стороне, тут же стреляет в крону. Мимо. Даже не близко. Она вытаскивает осколок и кидает в него, попадает над глазом и задевает ухо. Он стреляет ещё раз. Марлен спрыгивает с дерева, сквозь зубы терпит стреляющую боль в ступнях. Она оставляет за собой кровавые следы, когда быстро сокращает расстояние с ним, попутно увиливая от его стрел. Когда Марлен подходит слишком близко он достаёт нож. В голове гудит только одно слово — »убить».

Убитьубитьубитьубить. Убить его.

Марлен не помнит, как мужчина замахнулся на неё, не помнит, как она отбила его удар, как тот схватил её за горло и одним резким движением прибил к земле, как душил, а она ударила его в кадык. Она приходит в себя от собственных рыданий, когда большими пальцами давит в его закрытые веки. Кровь брызжет ей в лицо и глаза, когда ногти и подушечки пальцев наконец проникают в глаза и выдавливают их.

Марлен с громким вскриком боли, рыдая, отползает от него и хватается грязными кровавыми пальцами за ноги. Они трясутся от боли, руки дрожат от снижающегося в крови адреналина. Она только сейчас начинает осознавать, что этот ублюдок мог её убить. Она дышит сквозь зубы от пульсаций, что уходят вверх к коленям. Ей нужна обувь. До тех двух далеко ползти. Она вновь подползает к трупу, что ещё дёргается в конвульсиях. Резким движением Марлен стягивает с него сапоги, даже не проверяет размер, засовывает ноги. Они слишком большие, размера на четыре точно. Лучше, чем ничего.

Нужно идти дальше.

***

Марлен выловила белку и ест её сырой прямо на дереве. Костёр не разводит, боится. Ночью холодно, но не холоднее подвала. Одежда Грима старая, большая. А волосы… Волосы, сбитые в колтуны, она кое-как заплела в косу и спрятала под рубахой. Не хватало, чтобы её поймали так глупо.

Она ест у белки всё. Сдирает сырое мясо с костей вместе с мышцами, органы она съедает через тошноту, высасывает глаза. Одной идиотской белки мало. Полностью перепачканная в крови и грязи, Марлен спит в половину глаза, крепко обняв ветку дерева. Упадёт — она труп.

Где-то сквозь дрёму Марлен думает. Может дома её ждут. Или думают, что она давно мертва и они похоронили не её, так её вещи на заднем дворе в конюшне. А если никого уже нет? Что, если там уже давно нет ни Миллы, ни мамы, ни папы? Что, если там чужие люди? Сотня лет. Сотню лет быть отрезанной от мира, чтобы вернуться дикаркой. Во рту вкус железа, шерсть застряла между зубов. Может она настолько изменилась, что домашние её не узнают и погонят как мальчишек Бакмэнов тогда?

Она думает так до рассвета и снова идёт дальше. Домой. Она идёт домой.

Когда появляются привычные ей кусты дикой черники, Марлен начинает бежать. Она бежит через кусты, перепрыгивает через заборы чужих домов, не смотрит никуда. Только на дом с большим крыльцом, с садом сбоку и мамиными любимыми занавесками в мелкий голубой цветочек. Она останавливается на половине пути, когда видит открытую нараспашку дверь.

Марлен снова срывается на бег, теперь отчаянный, нуждающийся.

Нет. Нетнетнетнетнетнетнетнетнет. НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ.

Марлен врезается в дверной косяк входной двери, жадно осматривает дом.

— Мам?

Ответ съедает гнетущая, мёртвая тишина.

— Мама?

Горло сильно сжимает. Больно. Очень больно.

— Пап? Папа?

Её тело и голос дрожат. Она едва может стоять на ногах. Горячие слёзы бегут по щекам, как ей кажется, мертвеца. Она едва хватается руками за дверь, когда ноги не в силах её держать. От бессилия и боли она начинает только рыдать. Её стоны и всхлипы сжирает эта бесконечная тишина, убивающая её изнутри с каждым вздохом.

Она замечает Пирата. Он лежит прямо посреди коридора и только сейчас Марлен понимает, видит, — весь коридор, все стены и пол залиты давно застывшей кровью. Она едва держится, шаркает ногами к игрушке.

— Нет… Нет-нет-нет-нет… — она стонет, плачет, падает на колени перед Пиратом. Когда берёт медведя в дрожащие руки, она видит на нём маленькие кровавые отпечатки пальцев. Детские отпечатки. Она прижимает игрушку к себе, сжимается. Ныне холодные, солёные капли слёз падают на кровавый пыльный пол. Марлен складывается от боли. Она хочет лечь прямо здесь, посреди коридора в обнимку с этой чёртовой игрушкой и умереть. Марлен трясётся, её рыдания отдаются по стенам, оглушают. Стены давят, рвут её на части. Она всхлипывает, стонет.

Почему все говорят только о физической боли, почему никто и слова не произносит о боли утраты? Это намного сильнее. Это намного больнее.

Даже сейчас, когда весь накал опасности спал, а Марлен трясёт не то от боли, не то от количества адреналина в крови, она чувствует только нескончаемую пустоту и боль в груди.

***

Она приходит в себя на том же некогда деревянном полу. Вонь давнего железа врезается в ноздри. Она уснула или потеряла сознание здесь? Скорее всего второе. Её тошнит, голова кругом. В руках все ещё одноглазый медведь, а там, где она лежала лицом, — разводы от слёз. Марлен поднимается на вялых ногах, упирается рукой в стену, сжимает медведя в руке так, словно он — спасение от этого мира. Возможно так и есть. Это единственное, что от неё осталось. Произносить это имя даже в мыслях больно.

Марлен проглатывает солёную, отвратительную на вкус слюну. Вода. Ей нужна вода. Ноги сами несут её на задний двор к колодцу. Пусто. Она глубоко дышит, закрывает глаза и выдыхает. Едкая желчь обжигает горло, Марлен хватается за каменный бортик колодца, сблёвывает непереваренную белку, падает на колени и блюёт уже желчью. Она кашляет, вытирает грязный рот рукой. Марлен чувствует неимоверную слабость. Она снова идёт в дом, в свою комнату. А её будто ни разу и не открывали. Все лежит так, как она оставила в прошлый раз. Даже кровать заправлена также. Только вмятина на кровати выдаёт, что кто-то здесь был. Маленькое, размером с детское тельце.

У неё уже нет сил плакать. Она садится по другую сторону от кровати, словно на этой вмятине кто-то есть, аккуратно ложится, переворачивает лицом к вмятине. Глаза сами собой закрываются от усталости. На секунду ей даже кажется, что на этой вмятине действительно кто-то лежит. Кто-то тёплый, мягкий, кудрявый. От этого «кто-то» пахнет ромашками и этот «кто-то» обнимает её, утыкается в грудь как от кошмара. Марлен открывает глаза только к рассвету из-за ноющей спины. Она пролежала в одной позе почти двенадцать часов. Она моргает, на глаза тут же наворачиваются слёзы.

Вечность плакать она не может. Это их не вернёт. Марлен сползает с кровати на пол, протирает глаза грязными руками. От неё пасёт как от трупа, даже принюхиваться не надо. Нужно сходить к озеру. Если оно ещё не высохло за сотню лет её отсутствия. Марлен попутно забирает с собой всё, куда можно налить воды. Пить ту воду, в которой она смоет всю эту грязь не хотелось. И несколько мисок для черники. Она также берёт с собой мамин нож. Он лежал на деревянной доске, будто она что-то готовила. А потом её прервали. Марлен сглатывает ком. Не думать.

Озеро не высохло, но заросло сильно. Оно небольшое, можно спокойно увидеть другой берег и даже доплыть до него. Мелкая постоянно пряталась в камышах, когда играла в прятки. Не думать. Первым делом Марлен набрала в мамину кастрюлю, в несколько вёдер воды и отнесла в дом. Она увидела старый засохший кусок ромашкового мыла на полке и взяла его с собой.

Марлен почти рывком сняла с себя тряпки и сапоги. Надевать одежду этих ублюдков она больше не будет. Она заходит в воду по пояс, закрывает нос пальцами и окунается полностью. Вода холодная, почти ледяная. Но у неё нет на это времени. Она берёт кусок мыла и намыливает абсолютно всё. Лицо, руки, грудь, волосы. Она моет абсолютно всё. Она хочет смыть с себя, содрать эту сотню лет. Она счёсывает грязь руками. Когда дело доходит до места ран от осколков, она проходит более бережно. У мамы в личном ящике точно должны быть нитки и иголки. Больно поднимать правую руку. Марлен смывает с себя мыло и бежит обратно в дом, запирает дверь. Она слышит и чувствует как по телу стекает вода на окровавленный пол, но пытается не обращать на это внимание.

Первым делом она ищет собственное бельё. В её шкафу всё также. Мама даже не трогала тот бардак, что она навела. Марлен берёт только самое необходимое, идёт в комнату родителей. В её комнату она не заходит. Она лезет в мамин шкафчик, находит маленькую коробочку с нитками и иголками, берёт и тонкую ленту.

Ноги сами несут её к зеркалу. Она не смотрит на себя, только на волосы. Их нужно заплести. Марлен берет в руки копну мокрых и спутанных волос, стискивает зубы от боли в плече, с трудом распределяет их на три пряди, плетёт что-то похожее на косу и завязывает конец лентой.

Марлен снова проглатывает ком в горле и поворачивается спиной к зеркалу, наконец видит весь ущерб, кривится. Она видит ещё несколько мелких осколков вокруг раны. Марлен дышит глубоко, часто. В ход идёт мамин нож. Она пытается достать первый, щурится, случайно режет себя. Тонкая струйка крови быстро скользит вниз по плечу. Она залезает кончиком прямиком в рану, шипит, стонет, но вытаскивает первый мелкий осколок. Она делает так ещё с десяток раз, прежде чем быть полностью уверенной, что осколков не осталось. Марлен снова лезет в мамин шкафчик, на этот раз за спиртом. Она выливает малую часть на рану, сквозь зубы пытается не закричать от жжения. Она обливает также и иголки с нитками. Осталось самое худшее, — зашить. Марлен снова глубоко дышит, когда проходит иголкой в кожу между разорванной частью. Когда она делает первый стежок, то бьёт по стоящему рядом шкафу и прикладывается к нему лбом, бьётся пару раз по деревянной поверхности, но продолжает. Она делает второй, третий стежок, пока не начинает плакать от боли, но даже так она не перестаёт зашивать себя. Нужно обработать ещё и ступни.

Когда с плечом было покончено, она забирает из маминого шкафчика бинты, тоже обливает их спиртом. Она обливает свои ступни. Жжёт уже не так сильно. Либо у неё болевой шок, либо её болевой порок более высокий, чем она думала. Она зашивает свои ступни сидя на родительской кровати, забинтовывает ноги до щиколоток и только тогда одевается.

В ход идёт мамина рубашка, собственные штаны, сапоги и бельё. Марлен смотрит на родительский шкаф, не сдерживается, поднимается и открывает его. В глаза бросается папина любимая куртка. Точнее её любимая. Она всё грозилась её отжать, на что папа лишь смеялся. Марлен забирает её, смотрит на чёрную кожу, трогает каждый залом. Она вдыхает совсем слабый запах пота и лаванды. Мама всегда закладывала в карманы веточки лаванды. Марлен надевает куртку и понимает, что в ней будет неудобно. Нужно подшивать.

Снова мамиными инструментами, она сначала отрезает лишнее, а после подшивает и надевает на себя. На этой ушло больше трёх часов. Только тогда она даёт себе выдохнуть. Марлен снова идёт к себе в комнату. Колчан и лук стоят на том же месте, что она оставила. Пояс с кинжалами тоже лежит рядом. Сапоги тоже тут. Марлен садится рядом с этим местом. Она боится к этому прикасаться. Вдруг пропадёт. Вдруг это снова сон. Всё слишком легко. Не может такого быть.

Она тянется к ремню, трогает рельеф, тянется к ручкам кинжалов. Они даже не заржавели. Рядом она замечает ещё два ремня. Папин — для колчана и второй — для лука. Она так долго упрашивала отца о ремне для лука, что смирилась с его отсутствием. Он сделал его без мерок. Ремень большой. Наверняка делал с наметкой на будущее. На будущее… чего? Марлен не особо видит себя в роли пузатой женщины, которая бегает по лесу и охотится на оленей. Это не в её стиле. Она надевает свои сапоги. Как раз. Как и сотню лет назад.

Ржание коней, топот копыт. Мужские голоса. Марлен подрывается на ноги, смотрит сквозь тонкие занавески из угла как они идут к дому. Бежать. Надо бежать.

Обратно в лес, там лошадям будет сложнее её догнать.

Марлен бежит на задний двор, уже слышит крики. Ветер свистит в ушах, холодный воздух бьёт по щекам. Она перепрыгивает через забор, цепляется за него хлипкой косой. Марлен рывком выдёргивает волосы, но не достаточно быстро, чтобы её не догнали. Она вновь срывается на бег в чащу леса, слышит как ей свистят, как смеются. Марлен держит слёзы, съёживается, бежит и не оглядывается.

Бежатьбежатьбежатьбежать. Голоса в голове кричат, воют бежать всё чаще и громче. Она даже не слышит из-за громкости голосов приближающийся топот копыт. Вырывает её из мыслей резкая боль. Её схватили за концы волос и с силой дёрнули назад. Да так, что смогла пролететь чуть назад и прокатиться по земле. Она бьётся спиной и коленями о выступающие сквозь землю корни деревьев, стонет. Ей кажется, что сломан позвоночник, но двигаться она может. Краем глаза замечает двух лошадей и двух их наездников. Они спрыгивают с лошадей, подходят к ней.

— Ангелочек любит побегать.

На корточки присаживается один из них, Марлен видит у него на щиколотке накладки с тайными ножнами. Папа покупал как-то такие на ярмарке, но со временем износились и их пришлось выбросить. На его бедре меч и нож. Она может дотянуться до ножа, если он окажется чуть ближе. Так и происходит. Он наклоняется к ней на несколько сантиметров, — достаточно, чтобы она рывком вытащила нож из чехла и всадила ему по самую рукоятку в глаз. Он падает, Марлен резко поднимается на ноги, но её тут же тянут вниз, придавливают к земле тяжёлой тушей. Второй зря время не терял, сам вытащил нож и приставил его к горлу Марлен.

— Тш-ш-ш, тише, ангелочек, не дёргайся, — в нос отдаёт резким запахом спирта. Она видит только один глаз мужчины — левый закрыт повязкой. Сам он улыбается так широко, что видно его жёлтые, даже в некоторых местах сгнившие зубы. — Мы просто поиграем в одну игру, Бран тебя уже этому научил, — Марлен начинает дёргаться ещё чаще. Когда он тянется к её штанам, она начинает громко кричать, извиваться и пытаться бить его по лицу. Он хватает её за руки и прижимает к земле. — Давай не будем тратить время зря, ангелочек. Я тебе всё-таки честь оказываю.

— Нет! Нет-нет-нет-нет-нет! НЕТ-НЕТ, ПРОШУ, НЕ НАДО, УМОЛЯЮ!

Она не узнаёт свой голос, прорезающий грубую плёнку слёз. Надрывистый, сиплый.

Мужчина смеётся. Марлен шарит по земле в поисках хоть чего-нибудь. В руки попадается камень. С громким вскриком отчаяния Марлен заносит его в висок мужчины, оглушает и принимает позицию сверху. Она с очередным вскриком заносит камень над головой и бьёт мужчину в голову ещё раз, потом ещё раз и ещё. Она бьёт до разбитых в мясо тканей, до пробития костей его лобной доли и височной, ломает ему нос и челюсть. Она разбивает его голову в месиво из крови, мяса и костей. Она рыдает, наносит удар за ударом, пока не заканчиваются силы. Она отползает от него в истерике, в трясущихся от страха конечностях. Она задыхается от собственных слёз, но не перестаёт рыдать. Она закрывает рот кровавыми руками, на которых даже есть ошмётки мозга или чего-то иного. Марлен смотрит на труп перед ногами с таким ужасом, что тряслось всё внутри.

Повязка, сквозь отвратительное кровавое зрелище, была красным флагом перед глазами. Марлен забирает её.

Она снова уходит в дом в состоянии шока не чувствуя ног. Только что её пытались изнасиловать. Снова. В очередной раз. Марлен глотает с трудом, когда заходит обратно в дом, падает на колени. Он даже не успел ничего сделать, но Марлен пробирает первобытный ужас. Никогда. Больше никогда ей не причинят вреда. Даже если придётся лишиться абсолютно всего.

Марлен закрывает глаза и пытается вдохнуть полной грудью сквозь дрожащее тело. Она считает от пяти до одного ровно пять раз, прежде чем снова открыть и закрыть веки. Когда дрожь сходит полностью со всего тела, Марлен поднимается. Никакого больше страха. Это они должны её бояться.

Она твердит эти слова ещё несколько раз, когда заходит в комнату родителей, встаёт около зеркала, берёт мамин нож и отрезает волосы до самых корней затылка. Она смотрит на себя, на отрезанные в её руке волосы и на те короткие, что у неё на голове. Короткие для мамы. Для неё они слишком длинные. Всё ещё могут схватить. Марлен находит ножницы в мамином шкафчике и отрезает остатки волос до короткой щетины. Чтобы точно не ухватились. Когда она убирает остатки отрезанных волос с головы, и поднимает глаза на своё собственное отражение, в ней мелькает ощущение холодного восхищения.

Потому что в глазах больше нет страха. Только ярость.

***

Теперь её передвижение стало намного быстрее, когда Марлен забрала у одного из собачек лошадь. Она скрыла свои едва видные белые волосы капюшоном плаща, отмыла повязку от мозговых кусков и надела на левый глаз, а нижнюю половину лица закрыла платком. По меркам Марлен этого достаточно, чтобы скрыть внешность должным образом. Много у кого лиловые глаза.

Погода пока что благоволит ей, но бьющий где-то позади гром явно не заставит её долго ждать ливень. Она в движении уже неделю. Пока что личный рекорд на отсутствие собачек. Вода постепенно кончается, но останавливаться Марлен не планирует. Отвратительная идея, разумеется, заходить в людные места, но вскоре дождь станет явной помехой для неё. И лошадь нужно чем-то кормить. Было принято решение переждать дождь в трактире по дороге.

Когда Марлен спрыгивает с лошади, видит ещё шестерых в стойлах. Свою она привязывает хлипко. На всякий случай.

Дверь в трактир скрипит, даёт знать о новом посетителе, из-за чего на Марлен обращается семь пар глаз, включая трактирщика. Марлен не обращает внимание ни на кого, идёт в сторону хозяина заведения. Она долго не пила, чтобы понизить голос.

— Что из еды? — Марлен спрашивает коротко, но понятливо, голос хрипит, его почти не слышно. Трактирщик оглядывает её с ног до головы. Она прикладывает руку к ножнам под плащом.

— Курица, — также коротко говорит трактирщик. Его губы кривятся, глаза быстро метнулись в сторону других посетителей. Подозрительно. Слишком. — А выпить элю.