15. (2/2)

— Милла боялась лошадей до того, как отец потерял ногу, — она вспоминает первое, что приходит ей на ум. — А после… — Марлен глотает ком в горле. — После я работала в борделе, разносила напитки, танцевала…

— От внимания наверняка не было отбоя.

Марлен хмычет, кивает.

— Меня заметил какой-то самовлюблённый бард по имени Эльдас, начал оказывать знаки внимания, — Марлен ведёт плечом, кривится. Вспоминать неприятно. — То руку поцелует, то букет цветов после выступления принесёт, — она глухо хмыкает, опускает голову. — Я как малолетняя дура повелась на этот дешёвый фарс, бросила работу, начала работать вместе с ним и его труппой, — двумя бардами, — Видиром и Филло.

Марлен чувствует, как холодные руки оплетают её крепче, а сам Астарион не издаёт ни звука. Он слушает так внимательно, что на её паузу склоняет голову, чтобы посмотреть на неё.

— Я начала подворовывать, тех денег, которыми раскидывались пьяницы, мне стало не хватать, хотя их было даже больше, чем выручка из борделя, — Марлен снова немного оборачивается, периферийно смотрит на Астариона. Он кажется задумчивым. — Та брошка… Она была для тебя дорога?

Астарион мотает головой.

— Эта была брошь Касадора.

Марлен поджимает губы, хочет спросить вновь, но Астарион опережает её:

— Он приказал мне обливать себя проточной водой, — и вновь опережая её вопросы, сухо выдаёт: — Считай, что проточная вода для вампиров как лава.

Марлен втягивает носом воздух, хочет вновь что-то сказать, — Астарион крепко сжимает её руку.

— Говори дальше.

Она отворачивается от него, смотрит на тёмные лоскуты палатки Лаэзель. Иногда Марлен себе представляла, что она спит только с мечом под боком, но нет. Меч лежит в палатке, это правда, но не рядом с ней. Она спит на спине, из палатки выглядывают ступни в плетёных сандалиях.

Она не может, точнее, не хочет говорить дальше, но язык отстаёт от нёба, совсем неслышно цокает. Марлен закрывает рот. Возможно, это снова его очередная игра. Как паук плетёт свою паутину вокруг неё, а она, маленькая мошка, даже не понимает этого.

— Почему ты хочешь это знать? — она оборачивается на него, смотрит прямо, испытывает, хмурит брови. Она не разорвёт с ним зрительный контакт, пока он не скажет ей правду.

Он пожимает плечами.

— Мне интересно, — Астарион тоже смотрит ей в глаза, в его тёмных глазах видны блики костра, её маленький силуэт, обагрённый огнём. — И ты мне интересна.

— Правду. Говори мне правду, — Марлен шипит, её шрамы хотят вскрыть, надрезать, сломать. Он хочет её сломать, ведь со сломанными и послушными гораздо интереснее. Или нет?

Астарион возмущённо выпускает воздух изо рта.

— Ты странная, — она приподнимает бровь, хочет отшатнуться, но Астарион крепче сжимает пальцы. — Ты хотела правду, — вот она. Для меня ты кажешься странной, нелюдивой, агрессивной, когда я просто хочу узнать тебя. Ты сразу говоришь, что это не моё дело, что конечно является правдой, но…

Он так быстро тараторил, что Марлен пришлось закрыть ему рот рукой. Астарион моргает, рвано убирает руку со своего лица. Хмурится теперь он. Марлен улыбается уголками губ.

— Открою тебе маленький секрет.

— И какой же?

— Когда ты говоришь правду, то начинаешь тараторить и нервничать.

— Ничего я не тараторю! — Астарион дёргает подбородком в сторону. — И не нервничаю!

Марлен наклоняет голову в сторону, всё ещё незаметно улыбается.

— Мило. Думаю, ты заслужил продолжение.

Астарион вновь моргает, опускает голову и будто не верит, тоже наклоняет.

— Серьёзно?

Марлен кивает, бубнит нечто похожее на «угу» и отворачивается от него. Она чувствует, как его подбородок упирается в её плечо. Она не хочет, чтобы он видел её. Приходится делать глубокий вдох, чтобы собраться с силами и мыслями. Дальше ей будет совсем не радостно. Марлен сглатывает нарастающий ком, хочет, чтобы Астарион впился в неё ногтями. Когда больно — меньше желания плакать. Но она молчит, настраивается, а Астарион не торопит, молча сидит позади неё. Его пальцы мягко водят по линиям вен на ладони.

— Я… Я не думала, что кому-то вообще буду это рассказывать, — точнее тому, кому она совсем не доверяет.

Голос в голове начинает настойчиво нашёптывать: «Эльфам нельзя доверять». Она гонит его прочь из своего разума. Если он воспользуется её слабостью, значит это ошибка. Значит она слишком расслабилась. Значит надо начинать всё с самого начала, возвращаться в тот ад, который она своими собственными руками построила как крепость от чужих. Значит в этой крепости трещина и эту трещину он активно расширяет, попадает внутрь и видит все эти шрамы, рубцы и раны. А после он её ломает. И в этом конец. Марлен моргает несколько раз. Глаза щиплет от пепла, запах палёной древесины попадает в нос. Она видит, как Астарион тянется за ещё одним куском бревна, чтобы сделать костёр больше и теплее. Марлен проглатывает слова «уходи», «оставь меня».

— Я… Я сдавала все награбленные побрякушки ломбардщику. Угрожала ему расправой, если он расскажет про меня Кулакам. Начала обворовывать свою труппу. Они как-то это прознали, — Марлен делает короткий вдох, чувствует, как рука Астариона сжимается на рёбрах. — В тот вечер, когда мы должны были встретиться… Они оставили мне шрамы на лице. Видир ударил меня затылком и я потеряла сознание. И… — Марлен хватает ртом воздух, чувствует ком. Она не может его проглотить. — Они… Они привели меня к нему. Договорились с ним, чтобы я побыла их личной шлюхой на пару часов, — Марлен делает резкий выдох, живот содрогается и первые слёзы начинают течь через распахнутые глаза. Она чувствует, как начинают дрожать руки. Астарион сжимает их, не даёт ей вылезти из его хватки. Он знает, что будет. Она начнёт тереть запястья. Вместо этого он начинает их гладить. Дрожь бежит вверх по рукам. — Они… Они насиловали меня пять часов втроём, били меня, душили и…

Марлен начинает икать, запинаться. Глотает слезы, шмыгает носом.

— Не нужно. Не говори.

— Ты спрашивал, кто такой «Б», — становится холодно спине, его руки ускользают от неё, дрожь начинает усиливаться. Он сбежит. Разумеется он сбежит. — Его… Его зовут Бран… Брандуил. Тот самый владелец ломбарда, — она останавливается. Треск дров, сопение и храп. Моргает, тянет ртом воздух, но на середине содрогается и весь воздух выходит обратно. — Он… Он приказал своей прачке вырезать мне яичники, чтобы у него не было бастардов от личной рабыни-шлюхи, и зашить меня, потому что ему нравятся девственницы, а потом он…

Она чувствует, как холодные ладони обвивают её лицо, тёмный силуэт закрывает костёр и яркие всполохи. Она видит смазанного Астариона, видит, как он смотрит прямо ей в глаза. Она видит блики в его взволнованных глазах. Она вновь глотает слёзы, втягивает воздух через зубы. Он хотел узнать её. Пусть узнаёт всё до мельчайших подробностей.

— Остановись. Хватит.

— Он не дал мне и дня спокойствия с того самого дня, — она говорит словно через сильнейшую боль, через зубы, шипит и стонет. Слёзы текут по щекам и его ладоням, по большим пальцам, которыми он пытался убирать этот поток эмоционального срыва. — Каждый гребаный день меня приволакивали ему из подвала как кусок мяса. Я была этим куском мяса. Знаешь, что он делал со мной? — она говорит это с такой ненавистью, что начинают чесаться руки. Марлен хватает себя за запястья, трёт их до реальной боли, до красноты кожи и маленьких красных надрывов. — Он рвал меня перед зеркалом своим старым, прогнившим членом. Час, два или три, как и сколько ему хотелось. А после он заставлял меня смотреть в то самое гребаное зеркало ещё столько же часов, потому что он мог это сделать. Он заставлял смотреть, как моя собственная кровь и его сперма стекали по моим ногам. После этих пыток меня возвращали в подвал, где меня вновь зашивала та самая старуха, где меня вновь привязывали к колонне верёвками как скотину, — Марлен вытаскивает руки, показывает Астариону свои красные запястья. — От них у меня шрамы, — она видит, как он стыдливо смотрит на неё, её руки и лицо, сжимает губы. Марлен чувствует, как внутри кипит ярость. Она хочет показать ему, что на самом деле с ней творится. — Что тебе ещё рассказать? М?

— Марлен…

— Что? Я упустила какую-то деталь? — она чувствует льющиеся слёзы, дрожащие руки. Она чувствует, как сердце бьёт в рёбра с такой силой, что становится больно дышать. Он наверняка это слышит и она рада, что слышит. Пусть. Пусть знает. — Ах да, совсем забыла! — это не похоже на другие разы. В другие она молчала или пыталась быть тише, а теперь, когда она не может остановиться, становится очень больно. — Забыла рассказать, что он морил меня голодом на протяжении нескольких лет! А после того, как я чуть не умерла, меня стали кормить одним куском плесневелого хлеба, который я никогда не могла прогрызть! Мне приходилось давиться им, даже если я хотела умереть! А знаешь, что я пила? Воду из-под себя, когда меня мыли! Прямо с того самого грязного пола, где была моя кровь и его сперма! Мне приходилось это пить! А знаешь, что ещё он делал? Он записывал мои крики, когда меня насиловал, заставлял каждый день это слушать! А ещё один раз меня изнасиловал один из его приспешников. Знаешь, что он с ним сделал? Он отрезал ему член и заставил его сожрать. Этот психопат называл меня своим «ангелом», что к «его ангелу» нужен особый подход и воспитание.

В глазах мутнеет всё сильнее, Астарион становится лишь очертанием самого себя. Марлен снова глотает слёзы, снова проглатывает ком и снова проживает весь этот кошмар.

— Я выбралась, когда он хотел меня перепродать другому за девочку, — Марлен втягивает носом воздух, дрожит, руки Астариона всё ещё на её лице и это действительно отрезвляет. Она хрипит, шепчет, не упускает мутного Астариона с глаз. Наверняка она выглядит как сумасшедшая. — Мне было двадцать восемь, когда я попала к нему. Он сотню лет насиловал меня ежедневно и ежедневно я была уверена в том, что умру в этом кошмаре. Я убила одного из его приспешников вилкой, а после начались очередные восемьдесят лет ада.

— Остановись.

— Я выживала как дикарка, — она вновь тянет воздух носом, хватается дрожащими руками за запястья Астариона. — Я питалась сырыми белками, блевала белками. Я убивала приспешников Брана. Я даже не знаю сколько их полегло, но одно знаю точно, — много. Я убивала их так часто, что ты и представить себе не можешь. Знаешь, какой был рекорд отсутствия встречи с ними? Неделя. Гребаная неделя. Я пыталась попасть домой, потому что я дура, глупая, ни на что не годящаяся девчонка, раз сразу не могла понять, что люди не живут сотню лет, — Марлен сжимает пальцы на худых руках, пытается держать и без того устойчивые на её лице ладони. — Я не нашла их трупов. Только кровь, кровь и кровь. Я нашла игрушку моей младшей сестры прямо посреди коридора всю в кровавых детских отпечатках пальцев.

Она видит, как тот меняется в лице, его стыдливое выражение лица превращается во взволнованное. Марлен трясёт, но ей нужно это всё выговорить, иначе она потонет в этом. И кто, как не Астарион годится на роль подушки для слёз, раз сам хотел узнать её получше?

— Я… я убила младенца, — это признание вырывается из неё прежде, чем она может это осознать, камень вины вновь давит в спину и Марлен сутулится. Её держат только руки Астариона. — Её звали Рози и этот ни в чём не повинный ребёнок умер из-за меня. Потому что я тварь, последняя тварь, которая никогда не может остановиться, я…

Она заикается, чувствует, как Астарион укутывает её сильнее. Её голова тут же падает, руки пробирает мелкая дрожь, Марлен пытается сжимать их в кулаки, но дрожь только усиливается.

— Тебе нужно отдохнуть.

Марлен ему не отвечает, молча плачет, даже не всхлипывает и не пытается тянуть воздух. Она рассказала. Всё до мельчайших подробностей. И теперь он этим воспользуется, потому что у Астариона не всё так просто. Ему не нужна её откровенность, честность или открытость. Ему нужно то, чего он хочет. Ему плевать на неё, на её душевные боли. Она это знает.

Астарион берёт её на руки, дрожащую как от лихорадки, относит в её палатку. Она не хочет его видеть, но он остаётся рядом, за пологом. Она видит его профиль, то, как он сосредоточено о чём-то размышляет. Для неё он слишком большая загадка.

***

Астарион не спрашивает, остаётся рядом с её палаткой. Потому что времени мало. Если бы у него билось сердце, — оно смогло бы пробить дыру в ребрах. Он слышит, как со временем её сердце успокаивается, дыхание выравнивается и она засыпает.

У Астариона чешутся зубы, болят дёсна, но он терпит. Лиса действительно оказалась дурой. Теперь он знает, что нужно с ней делать. Никакого принудительного секса, на радость ему, никакой пошлости. Ему нужно быть просто слегка глуповатым и романтичным. На таких дур это хорошо работает, а если всё дойдёт до интима, тут Астарион позволит себе вольность использовать её так, как душе угодно. Она из тех, кто будет говорить о любви, а не о её отсутствии. Наверняка та знаменитая тройка слов и вовсе растопит это маленькое, прелестное, вкусно бьющееся сердце.

Астарион моргает, когда понимает, что навис над ней. Точнее, над её шеей. Клыки уже почти касаются мягкой кожи, за которой прячется деликатес. Он отшатывается, сжимает зубы. Но может… если совсем незаметно? Совсем немного, пара маленьких глотков? Нет. Рискованно.

Он возвращается на место, но руку оставляет в палатке. Почти незаметно, только пальцем, прикасается к мягкой оголённой коже талии. Лиса хмурится во сне, переворачивается на живот. Он кладёт ей аккуратно ладонь на спину, проводит вдоль позвоночника. Там же тоже есть сосуды. Может там не слишком заметно? Астарион хмурится, поднимает руку, сжимает и разжимает пальцы, и снова кладёт на спину. Стук её сердца, гулкое дыхание отдаёт ему в руку вибрацией. У неё в палатке пахнет чем-то сладковатым, цветочным. Ромашкой. Мылом.

Это странно. Нет, не то, что он не может держать себя в руках. Его слишком тянет сюда. Запах крови, идиотский домашний запах ромашек, её дыхание, мягкие мышцы, кожа. Запах её пота, даже это, невыносимый для него запах от других, заставляет сжимать зубы. Её хотелось укусить, сжать, вжать, задушить, убить. Что угодно. Ему хотелось всё и всё было ему отвратительным. Одновременно. Ему впервые хотелось кого-то. Не потому что заставили, не потому что принудили. Не сквозь тошноту и отвращение. Нет. Ему этого просто хотелось. Как крови, как решения собственных проблем. Только эти две вещи не вызывают толпу мурашек по телу, не заставляют сжимать руки в кулаки, чтобы просто не сжать мягкую плоть. А она ведь даже не затянула его в постель, он не видел её обнажённое тело. Конечно, частично он видел, но этого мало. Её хотелось кусать, пробовать, видеть на бледных щеках пунцовые пятна, приоткрытые от жара губы, искусанные в кровь, приоткрытые от усталости и желания глаза. Ему хочется сломать эту милую мордашку, хочется показать, что она пережила лишь грамм того, что действительно называется адом.

Но в то же время вина колет изнутри. С ним поступали также, его принуждали также, его заставляли. Он ненавидел это. Он ненавидит это. И делать то же самое с ней… Что-то внутри сжимается. Неприятно. Другой голос в голове произносит: «А какое тебе дело до неё?». И в самом деле. Ему не должно быть никакого дела до неё, её проблем и остального.

Астарион убирает руку с её спины, слышит, как она недовольно ворчит, переворачивается на бок спиной к нему. Открыт лишь маленький, совсем незаметный участок кожи между шеей и спиной. Астарион с силой отворачивается, тянет по привычке воздух носом. Уже ненавистное им ощущение скребущих внутри кошек снова возвращается. Что для него самое удивительное и одновременно ненавистное в этом чувстве, — полное отсутствие понимания из-за чего это происходит. Он помнит некие отголоски возможных вещей, спровоцировавших этот «эффект скребущих кошек», но они настолько… далёкие от него, что он просто не в силах вспомнить всё до мельчайших подробностей.

Ненависть к Касадору растёт с каждым днём, Астарион даже представить себе не мог, что он умеет так ненавидеть, — до тряски в руках без возможности провалиться в черноту транса или начать вспоминать прошлое. И он не знает, что больше не переносит на дух, — вечную темноту или видеть перед глазами ярость женщины, которую в прошлом любил. Любил — сильно сказано, поскольку он никогда её в жизни не видел… в этой и до этой. Хотя эти две сотни лет вряд ли можно считать за жизнь.

Он слышит шорох. Лиса снова ворочается. Она хмурится, переворачивается на спину. Астарион видит, как по её лбу течёт пот. Хотя несколько минут назад она была совершенно спокойной и не было даже испарины. Он тянет к ней руку, касается пальцами и отдёргивает, когда его ошпаривает от жара её кожи. Он слышит, как громко и непрерывно стучит её сердце по рёбрам. Он может поклясться, — из её закрытых век текут слёзы. Она начинает очень быстро дышать, как от горячки.

Астарион смотрит на её рюкзак рядом с ним. Он знает, что у неё точно лежит фляга с водой и тряпки. Брать рюкзак в руки он не спешит. Он смотрит на лису непрерывно, как она уже с трудом тянет воздух в лёгкие. Если она умрёт, возможно, его идиотское поведение исчезнет? Он перестанет пытаться быть с ней ближе, перестанет помогать ей. Потому что ему нет до этого никакого дела. Ему нет никакого дела до неё.

Она словно выныривает, резко садится на постели и громко дышит через рот, а после заходится в рыданиях. Астарион садится перед ней, чтобы она видела его и когда она это делает, — хватает его за плечи. Её глаза дикие. Словно она видела не кошмар, а что-то похуже.

— Что случилось? — он хочет выдать голос за волнение, но ему даже и не надо. Старые связки дрожат без его контроля.

— Я видела её, — говорит она с придыханием, сквозь слёзы и дрожь в руках.

— Кого?

— Миллу.