Глава 4 (1/2)
Так просто, без долгих сроков, без мучительных раздумий, без обещанных волнений и тревожных ожиданий. Так просто, будто кто-то взял её жизнь и перевернул последнюю страницу, даже не дав ей времени прочесть, что там написано.
День свадьбы пришёл и наступил, без предупреждений, без отговорок, без возможности остановить или отложить, как топор палача, который уже поднят и должен опуститься.
Агата шла по выстланной цветами дорожке, и каждый её шаг звучал как гвоздь, вбитый в крышку гроба. Её платье — искусное творение мастериц, расшитое серебряными нитями, с тончайшим кружевом, с десятками мелких пуговиц, которые держали её тело в плену — казалось оковами. Невесту нарядили, как жертву перед жертвоприношением.
Кремовый шёлк сиял в свете церковных свечей, как лунное сияние, но она чувствовала его как смирительную рубашку, как кокон, из которого не выбраться. Ткань была слишком плотной, слишком тяжёлой, словно хотела вдавить её в землю, сковать её движения, чтобы она не смогла бежать.
Корсет, затянутый так, что её дыхание было медленным, сдержанным, выверенным, не позволял ни вдохнуть глубоко, ни выдохнуть с облегчением. В каждом движении чувствовалась насмешка судьбы: её заставляли выглядеть живой, пока внутри всё было мёртвым.
На шее — жемчужное ожерелье, холодное, как змея, свернувшаяся у её горла. На запястьях — тонкие браслеты, подаренные матерью, как символы принадлежности к семье, которой она уже не принадлежала. В ушах — массивные серьги с каплями алмазов, слишком тяжёлые, слишком показушные, словно вес её будущего должен был лечь на плечи и вдавить её в землю окончательно.
Она не шла — её вели.
Как скот на продажу. Как девушку, которую ведут к алтарю, чтобы передать из рук в руки — от одной клетки к другой.
Агата смотрела прямо перед собой, но видела, как перед глазами расплывается золочёная резьба церкви, как свечи кажутся слишком тусклыми, как запах ладана разъедает ноздри, оседает на языке, делает воздух густым, вязким, невозможным для дыхания.
Ладан. Его терпкий аромат мешался с цветами, с воском, с пылью, с липкими молитвами, которые веками тянулись к потолку, но никогда не были услышаны.
Она знала, что все смотрят на неё.
Дамы в пышных нарядах, сидящие рядами, — кто-то с восхищением, кто-то с завистью, кто-то с холодной оценкой. Они изучали её осанку, её лицо, её платье, её шаги — всё, что можно оценить, всё, что можно потом пересказать в шёпоте за веерами.
Мужчины — высокие лорды, седые отцы семейств, молодые наследники, блестяще одетые и одинаково пустые — смотрели иначе. Они видели не женщину, а чью-то удачу, чей-то выигрыш, чей-то товар, которому предстояло перейти в другие руки.
Агата слышала их мысли.
«Как повезло Лестрейнджу».
«Какая цена за такое богатство?»
«Красивая девочка. Жаль, что в этом браке больше политики, чем страсти.»
Они все знали.
Их это не волновало.
Но хуже всех был священник.
Старый, сухой, с худыми руками, с лицом, у которого не было возраста — только морщины, только складки, которые, казалось, прорезала не жизнь, а вечное осуждение.
Он стоял у алтаря и ждал, пока приведут очередную невесту, чтобы прочитать над ней слова, освятившие сделку.
Его ряса, чёрная, с золотым шитьём, напоминала саван.
Его губы, сухие, потрескавшиеся, двигались медленно, как будто он наслаждался церемонией, растягивал её, давая всем прочувствовать каждое слово, каждый вздох.
Ему было всё равно.
Он знал, что она невеста, которая не радуется.
Он знал, что этот брак — сделка.
Он знал, что перед ним стоит девушка, которую ведут на заклание.
Но он знал и другое: что никто не возразит, что никто не осмелится сказать, что это неправильно.
Бог был там, где было правосудие.
Здесь не было Бога.
Здесь была церковь, в которой продавали и покупали судьбы.
Агата сделала ещё один шаг.
Её туфли, кремовые, расшитые тонким золотом, с острыми носами и шёлковыми лентами, тихо скользили по дорожке, выстланной лепестками белых роз.
«Какая красота» — сказали бы люди.
Но лепестки были уже мёртвы.
Она остановилась.
Только теперь позволила себе обернуться.
И увидела её.
Рио сидела во втором ряду.
Спокойно. Лениво. Как будто это был не день свадьбы, а очередной скучный вечер, который не заслуживал её внимания.
Её платье было тёмным, вишнёвым, почти алым в свете свечей.
Глубокий вырез, тонкий шёлк, перчатки, доходившие до локтей.
Она не смотрела, как все остальные.
Она изучала.
Её глаза были лениво прищурены, губы сложены в лёгкую, почти невидимую усмешку.
Она не хлопала ресницами в восхищении, не прятала эмоции, не играла роль гостя, которого тронула эта церемония.
Она смотрела прямо в неё.
И её взгляд говорил только одно.
«Я вижу тебя.»
Агата почувствовала, как внутри что-то сжалось, как будто тугой узел затянули ещё сильнее.
Она отвела взгляд первой.
И это было её поражение.
Агата отвернулась. Это должно было быть просто — повернуть голову, сделать шаг, снова стать той, кого они хотят видеть.
Но теперь платье стало ещё тяжелее, будто шёлк набрал воды и тянул её вниз. Ладан стал гуще, удушающим, как руки, сжимающие горло.
Она чувствовала её взгляд.
Даже не видя, даже не глядя в ту сторону — она знала, что Рио всё ещё смотрит.
Как будто смакуя её шаги.
Как будто запоминая её выражение лица.
Как будто прожигая насквозь.
Каждый шаг по лепесткам казался приговором.
Церковь раздулась до огромных размеров, её своды теперь напоминали пасть, а колонны распятые кости.
Священник поднял руки, призывая к тишине, и церковь затихла.
И тут же тишина стала мучительной.
Все взгляды были на ней.
Все ждали.
Агата почувствовала омерзение.
Это не был её день. Это было их представление.
Это было их пиршество.
Это было их торжество лжи, где она играла главную роль, но не имела ни голоса, ни воли.
Священник заговорил.
Его голос дрожал, как сухая бумага, как ветхий пергамент, а слова были тяжёлыми, как гвозди.
Он говорил о союзе, о божественном благословении, о святости брака, о послушании, о долге.
Он говорил о любви.
Агате стало тошно.
Какая любовь?
Она не знала этого слова.
Оно не принадлежало ей.
Оно принадлежало тем, кому позволено любить, тем, кому позволено выбирать.
Агата не выбирала.
И не любила.
Рядом с ней стоял Роберт, её будущий муж. Высокий, в идеально сидящем сюртуке, с ледяными серыми глазами, с губами, сжатыми в тонкую, ровную линию.
Его голос был низким, спокойным, ровным, когда он повторял за священником слова клятвы.
Так же спокойно, как человек подписывает контракт.
Так же ровно, как зачитывают условия сделки.
Так же холодно, как обсуждают цену.
Агата смотрела на него и думала: этот человек никогда не любил, не будет любить и не поверит, если кто-то скажет, что любовь существует.
И вдруг ей стало страшно.
Потому что это был её муж.
Её тюрьма.
Её неизбежность.
Её последний день свободы.
Священник повернулся к ней.
— Миледи Агата Харкнесс, даёте ли вы клятву...
В этот момент она снова почувствовала взгляд.
Она не должна была смотреть.
Но она посмотрела.
И снова увидела её.
Рио всё ещё смотрела.
На этот раз с лёгким наклоном головы, с тем же безупречным, ленивым спокойствием, но в её глазах было что-то новое.
Чёрное.
Глубокое.
Разрушающее.
Она была здесь не случайно.
Она не просто пришла посмотреть.
Она пришла, чтобы Агата знала, что она здесь.
Что она будет здесь всегда.
Что она видит, как её продают.
Что она будет помнить этот день.
Что она никогда не забудет, как Агата стояла у алтаря и произнесла слова, которые должны были похоронить её.
Агата почувствовала что-то похожее на боль.
Но боль была не там, где её ожидали.
Боль разлилась внутри, в костях, в лёгких, в горле, в пальцах, которые должны были принять кольцо.
Священник ждал.
Гости ждали.
Роберт ждал.
Агата молчала.
Время остановилось.
И тут Рио улыбнулась.
Она не усмехнулась.
Не насмешливо изогнула уголки губ, как делала обычно.
Нет.
Это была другая улыбка.
Медленная.
Тёмная.
Глубокая.
Улыбка, полная тайны, полного знания, полной власти.
Как будто она знала что-то, чего не знала Агата.
Как будто она видела, чем это всё кончится.
Как будто она знала, что Агата не должна говорить «да».
Как будто она была уверена, что Агата не скажет.
И тогда Агата произнесла это.
— Да.
Звук разлетелся по церкви, как удар.
Как щелчок замка.
Как последний гвоздь.
Как смертный приговор.
Рио перестала улыбаться.
И тогда Агата поняла, что проиграла.
Кольцо было холодным, слишком тугим, слишком гладким, как капля ртути, застывшая на её пальце. Роберт взял её руку с тем же спокойствием, с каким человек берёт вещь, которая теперь принадлежит ему. Его пальцы — чужие, сухие, слишком твёрдые — сжали её ладонь, как если бы он проверял, насколько послушным будет его новый приз. В его глазах не было волнения, не было страсти, не было даже намёка на эмоцию. Только уверенность. Уверенность человека, который получает то, что хотел.
Она смотрела, как он поднял её руку к губам, как его дыхание скользнуло по коже, как этот поцелуй — холодный, выверенный, наполненный лишь ритуалом, но не смыслом — стал последним подтверждением того, что сделка заключена. Он скрепил этот союз так, как скрепляют приговор: не жестом любви, а жестом собственности.
Она подняла глаза, встретилась с его взглядом, и в этот момент что-то в ней окончательно сгорело.
Всё это было игрой. Каждый шаг, каждый жест, каждый вдох. Она должна была улыбнуться. Должна была выглядеть счастливой. Должна была взирать на него с благоговейной благодарностью, как подобает новой жене. Но внутри не было ничего. Только стеклянная пустота, в которой глухо били барабаны.
Они стояли у алтаря, как два солдата, пережившие битву, но не победившие в ней. Не любя. Не ненавидя. Просто подчинившись неизбежному. Аплодисменты вспыхнули, словно огонь, прорезая воздух хлопками, такими же пустыми, как всё происходящее. Она не слышала их. Не чувствовала их. Её вёл Роберт.
Его рука была твёрдой, его шаги — уверенными, его присутствие — тяжёлым, как оковы. Она не шла сама. Он вёл её. Вёл через толпу, через этот зал, через эти ряды, через эти лица. Это был не её путь. Это был его путь. И он держал её, как держат осуждённого, которого ведут к виселице.
Она слышала всё.
Как каблуки её туфель стучали по полу, словно гвозди, вбитые в крышку гроба.
Как шелестело её платье, словно саван, тянущийся по камню.
Как свечи трепетали в высоких канделябрах, словно последняя слабая надежда, догорающая прежде, чем её можно схватить.
Как воздух становился гуще, как взгляды толпы прожигали кожу, как за её спиной слышался шёпот, вздохи, тайные улыбки, полные зависти и презрения.
Она была их зрелищем. Их развлечением. Их предметом обсуждения.
Агата не принадлежала себе. Она была подчинена его руке, его шагу, его власти. Она была его вещью, его собственностью, его купленным будущим.
Они двигались медленно, но не могли остановиться. Каждый их шаг был выверен, неизбежен. Один. Второй. Третий. Она чувствовала его рядом — его уверенность, его спокойствие, его равнодушие. Он вел её так, как ведут жертву на заклание, с ленивой снисходительностью, зная, что сопротивление бессмысленно.
Толпа раздвигалась перед ними, точно так же, как когда-то толпа раздвигалась перед приговорёнными, идущими к эшафоту. Их взгляды не были добрыми. Они были оценивающими. Жадными. Бесстыдными.
«Какая удача для Лестрейнджа.»
«Какая высокая цена за такую красоту.»
«Какая покорная невеста.»
Они ничего не знали.
Они не знали, что внутри неё сопротивление.
Они не знали, что в её сердце мрак.
Они не знали, что если бы она могла, она бы разорвала этот день на части.
Роберт вел её дальше. Его шаг был таким же ровным, таким же холодным, как и его голос, когда он произносил клятву. Он был мужчиной, который не знал сомнений. Мужчиной, который всегда добивался своего. Мужчиной, который теперь держал её в руках и не собирался отпускать.
Они подошли к двери.
Агата остановилась.
Не потому, что хотела. Потому что что-то внутри неё заставило её это сделать.
И тогда она оглянулась.
И тогда она увидела её.
Рио всё ещё сидела во втором ряду.
В тёмном платье, слишком ярком, слишком вызывающем, слишком живом для этого проклятого дня. Её губы были чуть приоткрыты, её пальцы лениво касались тёмного кружева перчаток, её глаза…
Её глаза были бездонной пропастью.
Она не смотрела, как смотрели остальные.
Она смотрела так, как смотрит тот, кто знает.
Она не хлопала ресницами, не прятала эмоции, не изображала любопытство.
Она видела.
Она видела её.
Она видела её сделку.
Она видела её поражение.
Она видела её смерть.
И в тот миг, когда их взгляды встретились, что-то в Рио дрогнуло. Её губы дрогнули, уголки рта чуть приподнялись, не в усмешке, не в насмешке, а в глубоком, опасном, хищном понимании.
Она знала.
Она знала, что этот день не конец.
Она знала, что Агата не сломлена.
Она знала, что свеча может погаснуть, но её можно зажечь снова.
Агата не отвела взгляда.
И Рио тоже.
Но дверь позади неё открылась.
Роберт слегка надавил на её руку.
Больше не нужно было слов.
Она сделала шаг вперёд.
И ещё один.
Свечи трепетнули, но больше не освещали путь.
Свеча потухла.
Деревяшка открылась.
Верёвка вокруг шеи натянулась, ломая кости.
Барабаны замолчали.
Дверь за ними закрылась.
Но где-то в темноте, где воздух ещё хранил её имя, рука с чёрным лаком для ногтей скользнула по свече, и пламя вспыхнуло снова.
Живое.
Непокорное.
Тёплое.
Огонь, который нельзя задуть.
Рио смотрела на него так, как смотрят на что-то родное.
На что-то своё.
И свеча загорелась.
***
Агата пила. Много. Отчаянно. Жадно. Она пила всё, что попадалось под руку, не разбирая вкусов, не чувствуя жжения, не ощущая сладости вина или горечи крепких напитков. Она пила, чтобы заглушить мысли, чтобы погасить страх, чтобы хоть на мгновение заставить себя забыть, что её ждёт.
Если раньше она думала, что ей может быть страшно, то теперь знала — она ошибалась.
Страх — это то, что ты испытываешь до того, как всё случается.
Но самое ужасное происходит, когда всё уже неизбежно.
Агата стояла в центре зала, большого, светлого, великолепного, богатого до неприличия. Этот дом, её новый дом, был роскошен, как дворец, но она чувствовала себя пленницей, запертой в золотой клетке. Высокие потолки, колонны, массивные хрустальные люстры, свисающие с лепных карнизов, отбрасывали тысячи бликов на полированные мраморные полы. В каждом углу сверкали позолоченные рамы картин, тяжёлые шёлковые портьеры струились по окнам, скрывая за собой темноту ночи.
Этот дом был тщательно спланированной ловушкой.
Здесь всё было безупречно: мебель из красного дерева, обитая дорогими тканями, высокие зеркала в изящных серебряных рамках, массивный камин, где потрескивал огонь, заполняя зал теплым, почти удушающим ароматом горящего дерева. Каждая деталь была выверена, каждый предмет говорил о власти, о статусе, о богатстве. Но всё это было чужим.
Здесь не было её.
Здесь был он.
Роберт.
Этот дом пах Робертом.
Этот воздух принадлежал Роберту.
И этой ночью её тело тоже станет его.
Она сжала пальцы на тонком хрустальном бокале, чувствуя, как дрожь пробегает по её рукам. Алый след вина растёкся по краям бокала, как кровь, как знамение. Она бросила взгляд на своё отражение в зеркале напротив — на девушку в изысканном свадебном платье, чьи волосы распущены, тяжёлыми волнами ниспадая на плечи. Её кожа бледная, губы яркие от вина, а глаза…
В её глазах не было жизни.
Она выглядела, как женщина, которая уже умерла, но ещё стоит на ногах.
Стук шагов раздался за спиной.
Роберт вошёл в зал.
Женщина не повернулась. Она просто сделала ещё один глоток.
И Агата не сразу поняла, что с ней что-то не так.