Глава 3 (1/2)

Ночь умирала медленно, тяжело, цепляясь за горизонт потерянными клочьями тьмы, но рассвет уже взбирался по краям холмов, острым, как лезвие ножа. Серебряная мгла висела над землёй, превращая всё вокруг в призрачную картину — мир, где каждое дерево, каждый камень казались ненастоящими, как если бы существовали только в её воображении.

Агата летела сквозь этот мир, её чёрный жеребец рвал копытами сырую, сонную землю, оставляя за собой длинные глубокие борозды.

Ветер вгрызался в её лицо, ледяными когтями пронзая кожу, но она не замедляла хода. Она прижималась к гриве, ощущая, как горячие мышцы жеребца напрягаются под её ладонями. В каждом его прыжке было дикое, неукрощённое движение, чистая свобода, которой она никогда не знала.

Жизнь в клетке научила её двум вещам.

Первая: клетка может быть красивой, золотой, сверкающей, но от этого она не перестаёт быть клеткой.

Вторая: даже если на секунду кажется, что ты свободна — это обман.

Ветер играл с её плащом, раздувая его, как тёмные крылья. Шнуровка корсета впивалась в её спину, но она не обращала внимания. Брюки, заправленные в высокие сапоги, чётко очерчивали силуэт её ног — дерзкий наряд для женщины, который она не позволила бы себе ещё несколько месяцев назад.

Теперь же ей было всё равно.

Её одежда говорила правду.

В платье она была жертвой, которой приказывали, как сидеть, как дышать, как улыбаться.

Сейчас, в этом костюме, в этом бешеном полёте на грани безрассудства, она была всадником, который сам выбирает путь.

Но было ли это правдой?

Её волосы, собранные в сложную высокую причёску, всё же вырывались из-под заколок. Кудрявые пряди метались вокруг лица, цепляясь за губы, за воротник, как будто сами хотели почувствовать свободу, даже если ненадолго.

Она думала, что может забыться, раствориться в этом скачке, превратиться в чистое движение, в лошадь, в ветер, в вспышку копыт на мокрой траве.

Но её мысли возвращались назад.

Назад, к сделке.

Назад, к слову «жена», которое сжимало горло тяжёлыми холодными пальцами.

Жена.

Слово, звучащее как приговор.

Как печать на товаре.

Она видела себя со стороны — в белом платье, с венком из жемчуга, с руками, сложенными в идеальной, благопристойной позе.

Она знала, что другие женщины мечтали об этом.

Мечтали о мужчине, который обеспечит, о доме, о будущем.

Но будущее, которое предлагал ей Роберт Лестрейндж, не было её собственным.

Это был его мир, его правила, его границы, за которые она не могла выйти, даже если бы захотела.

Даже если бы он позволил ей всё, кроме одного — забыть, кому она принадлежит.

Агата резко дёрнула поводья, и жеребец вздыбился, испуская рваный, злой храп.

Она ощущала себя так же.

Дикой. Запертой. Готовой лягнуть.

Лошадь вновь рванулась вперёд, но теперь её скачка была безрассудной, с оттенком отчаяния, с тенью гнева, который она не могла ни высказать, ни выплеснуть.

Потому что гнев должен был быть красивым.

А она была женщиной.

Женщине не позволено быть яростной, не позволено терять контроль, не позволено рвать воздух криком.

Только внутри.

Только внутри, где никто не видит.

Она приближалась к краю холма, и на мгновение ей показалось, что если дать жеребцу волю, если отпустить поводья, то они могут полететь.

Может быть, настоящая свобода — это не брак, не сделки, не возможность вести себя, как хочется.

Может быть, настоящая свобода — это падение.

Но прежде чем эта мысль могла окончательно поселиться в её сознании, она резко натянула поводья.

Жеребец встал на дыбы, пронзительно фыркнув, и Агата ощутила укол реальности.

Она всё ещё жива.

Она всё ещё принадлежит этому миру

Она смотрела вниз, туда, где в утреннем тумане проступали силуэты деревьев, где деревня ещё дремала в своих низких домах, где люди готовились к новому дню, не зная, что в нескольких милях отсюда молодая женщина решила свою судьбу.

Они не знали, что она уже не свободна.

Но она никогда и не была.

Жеребец спустился вниз по склону, осторожно ступая копытами по влажной траве, пока над головами рассыпался рассвет, разрезая ночь на тонкие золотые нити.

Агата не знала, зачем едет сюда.

Но её влекло что-то невидимое, как шёпот, который нельзя ослышаться.

Она помнила эту реку ещё с детства — спокойную, вечно движущуюся, вечно свободную, как вода, которая не знает, что значит быть в клетке.

Ей хотелось видеть её живую гладь.

Но она не знала, что увидит большее.

Река раскрылась перед ней, когда деревья разошлись, образуя тихую, скрытую от глаз поляну.

Вода текла лениво, с шелестом, в котором угадывался смех, отражая в себе разорванные облака и первую бледную синеву неба.

Но Агата не смотрела на воду.

Она замерла.

Потому что в самом центре этого утреннего сна стояла женщина.

Рио Видаль.

Обнаженная, как первородный грех.

Её кожа казалась гладкой, как омытый дождём мрамор, капли скатывались по плечам, по изгибам позвоночника, терялись в ложбинке спины, исчезали между бёдер.

Длинные тёмные волосы намокли, тягучими, тяжёлыми прядями касаясь ключиц, лопаток, изгибов талии.

Она выглядела не как человек, а как существо из другого мира.

Как падший ангел, которому в аду не нашлось места.

Как сам дьявол, сошедший на землю, чтобы соблазнять праведников.

Агата не дышала.

Её пальцы сжали поводья, но тело не слушалось её, будто она сама стала одной из статуй, украшающих их бальный зал.

Она должна была отвернуться.

Она должна была закрыть глаза.

Но не могла.

Рио двигалась медленно, её тело изгибалось в воде, как змея, её пальцы скользили по собственным рёбрам, по животу, по шее.

Она запрокинула голову назад, и капли стекали по её лицу, по губам, по скулам, пока она не рассмеялась тихо, словно наслаждаясь моментом.

Этот смех ударил Агате в грудь, как плеть.

Она не понимала свои ощущения.

Она не могла их назвать.

Это было не возмущение, не смущение, не злость.

Это было нечто другое, темное, растущее в животе, тёплым пульсирующим жаром, которому она не знала имени.

Ей хотелось развернуть лошадь.

Бежать.

Но тело не двигалось.

Рио, всё ещё не замечая её, подняла руку, медленно проведя ладонью по влажному изгибу бедра, вверх, по животу, затем выше, к ключице, точно зная, что за ней смотрят.

Её плечи были острыми, её спина — идеальной линией изгиба, её бедра — опасным обещанием.

Каждый её жест был гладким, намеренно ленивым, растянутым, как затянутая пауза между вдохами.

И тогда она подняла глаза.

Встретилась с взором Агаты.

И улыбнулась.

Эта улыбка была самой опасной вещью, которую Агата когда-либо видела.

Потому что это не было случайностью.

Потому что Рио всё знала.

Потому что она видела, как Агата не уехала, не отвернулась, не остановила себя.

Она видела её слабость.

И она наслаждалась этим.

Агата почувствовала, как её горло сжимает сухая, мёртвая боль.

Как пульс стучит в висках, в кончиках пальцев, в самой глубине тела.

Как всё, чему её учили, рушится в одно простое мгновение.

Рио сделала ещё один шаг в воду, уходя глубже, но не отворачиваясь, не скрываясь, не теряя этого взгляда.

И Агата знала:

Она играет с ней.

Она испытывает её.

Она тянет её в бездну.

Но почему, во имя всего святого, Агата не сопротивляется?

Рио не отводила взгляда.

Вода ласкала её тело, покрывая кожу жидким серебром, отражая тусклый свет рассвета, делая её похожей на создание, рожденное из самой ночи.

Она стояла по пояс в реке, и течение едва касалось её бедер, как невидимые пальцы, неспешно ласкающие плоть.

Она была дьяволом, стоящим у входа в Ад.

И она ждала, когда Агата сделает шаг.

Агата не двигалась.

Она чувствовала, как внутри что-то выворачивается, горит, пульсирует, дёргается, как пойманный зверь.

Рассудок твердил одно:

Развернись.

Уходи.

Забудь.

Но тело…

Тело не слушалось.

— Вы следите за мной, миледи?

Голос Рио сорвался с её губ, как капля яда в бокале вина.

Агата поджала губы, заставляя себя дышать ровно.

— Если бы следила, то, вероятно, была бы ближе.

Рио улыбнулась.

— А кто сказал, что это не достаточно близко?

Она развернулась боком, позволяя Агате видеть изгиб своей спины, мокрую прядь волос, застрявшую между лопатками, а затем медленно, невыносимо медленно, подняла руку и провела ею по шее, по плечу, смахивая с кожи остатки воды.

— Зрелище вас смущает?

Агата встретилась с её взглядом.

— Мне скорее жаль вас, леди Видаль.

— Правда? — Рио лениво наклонила голову, разглядывая её.

— Утопать в гордыне — такое же проклятье, как утопать в воде.

— Но вы не спешите меня спасать.

— Возможно, я лишь жду, когда вы окончательно пойдёте ко дну.

Рио рассмеялась.

— Тогда боюсь, вы так и останетесь ждать.

Она сделала ещё один шаг назад, уходя глубже в воду.

— Или вы хотите спасти меня?

Агата сжала поводья.

— Я не спасаю тех, кто не хочет спасения.

— Как удобно.

Рио снова двинулась, её движения были неспешны, как у кошки, лениво разминающей лапы перед прыжком.

— Видите ли, миледи, мне всегда казалось, что человек, который действительно верит в свои слова, не стоит на холме, а идёт вниз.

Она бросила взгляд на Агату, оценивающе, хитро, опасно.

— Вы же здесь, не так ли?

Агата почувствовала, как что-то внутри треснуло.

Незаметно.

Едва ощутимо.

Но необратимо.

— Я здесь, потому что мне так угодно.

Рио чуть сощурилась.

— Вы здесь, потому что не можете не быть здесь.

Агата сглотнула.

Она не должна была позволять ей вести этот разговор.

Она не должна была позволять ей говорить.

Она не должна была позволять ей стоять там, в воде, в обрамлении оголённых деревьев, среди тумана, словно воплощение искушения, созданное самой природой.

— Вам не кажется, леди Видаль, что вы злоупотребляете моим терпением?

Рио подняла бровь.

— А вам не кажется, что ваше терпение обманывает вас?

Она сделала ещё один шаг назад, ещё глубже.

— Или вы боитесь воды?

Агата смотрела на неё, а затем медленно опустилась на землю.

Она не осознавала, почему делает это.

Но руки двигались сами по себе.

Сначала плащ. Затем шнуровка на перчатках развязалась, и ткань сползла с запястий, обнажая бледную кожу, хрупкие запястья, тонкие пальцы.

Она не отводила глаз, даже когда сапоги утонули в мокром песке берега.

Она стояла теперь так близко, что чувствовала запах воды, тонкий аромат трав, мокрых от росы, и что-то ещё — что-то, что пахло Рио.

— Какая смелая, — Рио улыбнулась, её голос стал ниже, тягучее.

— Я лишь отвечаю на ваш вызов.

— Тогда отвечайте до конца.

Рио провела рукой по воде, разбивая её поверхность, нарушая зеркальную гладь.

— Войдите.

Агата на мгновение замерла.

Её пальцы остановились на пуговицах жакета.

Этот шаг был слишком большим.

Этот шаг был опасным.

Но она его сделала.

Жакет упал на землю, за ним корсет, за ним всё, что удерживало её в рамках, созданных обществом.

Оставалась только длинная рубашка — невесомая, почти прозрачная, белая на фоне бледной кожи, тёмных волос и холодного утреннего света.

Она сделала первый шаг в воду, и пальцы ног ощутили пронизывающий холод.

Рио медленно улыбнулась, но не двигалась.

Она ждала.

Она любила смотреть, как ловушка захлопывается.

Агата вошла глубже.

Вода обняла её лодыжки, скользнула по коленям, по бёдрам, напоминая холодные губы, касающиеся кожи.