Глава 2 (1/2)

Воскуривался ладан. Его тягучий, терпкий аромат заполнял воздух, оседая на коже, впитываясь в ткани. Он мешался с холодным запахом камня, с воском свечей, с влажным духом старых стен, что веками слышали молитвы, исповеди и приговоры.

Здесь не было времени. Только тёмное пространство, наполненное пылающими свечами и тенями. Их мерцающий свет дрожал на полу, скользил по колоннам, искривлялся в позолоченных украшениях алтаря. Высокий свод, будто купол неба, сжимал церковь изнутри, придавливал её, превращая в клетку, где молитвы были не спасением, а оковами.

Агата стояла на коленях, пальцы плотно сжатые, кожа натянута на костях, как пергамент. Она не молилась. Она произносила слова — ровно, автоматически, бездумно. Как актриса, механически играющая свою роль. Она не чувствовала веры. В её груди была тяжёлая, густая пустота, как свинец, растёкшийся под рёбрами.

Где-то за её спиной слышались приглушённые шаги. Сухие, аккуратные, выверенные.

— Ты просишь прощения, дитя?

Голос священника был низким, строгим, почти равнодушным. Он стоял в тени, его лицо скрывалось под капюшоном, но Агата знала — он смотрит на неё. Взвешивает её грехи. Оценивает, стоит ли она спасения.

Она подняла голову.

— За что?

Вопрос прозвучал слишком резко. Она сразу поняла это, но не вздрогнула. Её спина оставалась прямой, лицо — бесстрастным.

Священник не ответил. Он знал. Она знала.

— Я никогда не причиняла зла невиновным, — добавила она чуть тише, без раскаяния, но с вызовом.

— А ты уверена, что сама не виновна?

Агата стиснула челюсти.

В её голове тут же вспыхнул образ: женщина в алом платье, с тёмными, насмешливыми глазами. Рио Видаль.

Грех.

Запретное.

Нечто, что следовало выжечь каленым железом.

Она сжала губы, с силой переплетая пальцы. Грубые швы перчаток врезались в кожу, оставляя красные следы.

— Вы говорите так, словно душа подвластна контролю, — ровно сказала она, не отводя взгляда.

Священник помолчал. Затем его рука поднялась, тонкие костлявые пальцы начертили в воздухе крест.

— Никто не управляет душой. Но ты отвечаешь за то, что в неё впускаешь.

Он повернулся, и его сутана бесшумно скользнула по каменному полу. Агата наблюдала, как он исчезает в глубине церкви, оставляя её в полумраке.

Она тяжело выдохнула и закрыла глаза.

Она не верила в Бога.

Если бы Он был, разве допустил бы всё это?

Разве создал бы мир, в котором женщина — товар?

Разве позволил бы матери продать её, как красивую породистую кобылу?

Агата ненавидела этот спектакль.

Молитва? Очередной ритуал, которым обкладывали её жизнь, как стены гробницы. Очередная обязанность, как искусно поставленная улыбка, как реверансы перед мужчинами, как танцы в светлых бальных залах, где решалась её судьба.

Бог был ещё одной иллюзией.

Агата поднялась на ноги, медленно, почти механически.

Звуки церкви стали громче: скрип скамей, перешёптывания старух, чей шёпот напоминал жужжание мух над падалью. Далёкий звон колоколов, мерный, приглушённый, как голос палача, читающего приговор.

Она вышла из-под тени алтаря.

Она продавалась.

Семнадцать лет.

Юбка из светлого шёлка, ослепительно чистого, как саван. Она даже одета как жертва.

Её выставили на витрину. Оцените товар. Посмотрите, какая она красивая. Как искусно подобраны перчатки, как сияют волосы, как изящно очерчены ключицы.

Год назад другая девушка уже стояла на этом месте. Она тоже продавалась. Теперь у неё муж и дети. А у Агаты?

Её ждала клетка. И клетки бывают разными.

Голоса женщин за её спиной звучали слаженно, как хор:

— Ты счастлива, дитя?

Счастлива.

Как может быть счастлива та, кого продают?

Агата не ответила. Она прошла мимо, не смотря, не слыша, просто идя вперёд, как идёт человек, которого ведут на плаху.

Она вышла на улицу.

Свежий воздух ударил в лицо, как пощёчина.

Церковная площадь встретила её холодным ветром, пропитанным запахами мокрой земли, дыма, конского навоза, уличной еды.

Торговцы на углу выкрикивали цены на рыбу и хлеб. Несколько монахинь переходили дорогу, их чёрные одежды развевались, как вороньи крылья. Дети бегали, смеясь, их лица были чистыми, живыми, настоящими.

Агата застыла.

Как это всё мерзко.

Этот город. Эти люди. Эта фальшь, которой дышит каждый, но делает вид, что не замечает.

Женщина, стоящая у рынка, забитая, сгорбленная, держащаяся за руку мужа, словно это её единственная защита.

Юная девушка в дорогом платье, нервно теребящая перчатки, её глаза испуганные, полные молчаливой мольбы. Скоро её продадут. Как и Агату.

Пьяный мужчина, валяющийся у стены, грязный, но свободный. Ему позволено быть ничтожеством.

А ей нет.

Вдалеке били часы. Каждый удар — как счётчик времени, которое у неё осталось.

Сегодня она ещё Агата Харкнесс.

Завтра…

Завтра она станет чьей-то вещью.

Она закрыла глаза.

В этом мире не было Бога.

Бог не стал бы играть в такие грязные игры.

***

Агата вошла в дом, и тепло ударило ей в лицо, резким контрастом после сырого уличного воздуха. Здесь пахло воском, палёным деревом и дорогими специями, которыми слуги ароматизировали комнаты, чтобы заглушить гниение старых стен. Этот дом был старым, уставшим, нуждающимся в спасении, как и сама семья Харкнесс.

Джен шагала чуть впереди, как тень, растянутая в длинном коридоре.

— Миледи, вас ждут в гостиной, — её голос прозвучал мягко, но слишком ровно.

Агата ничего не сказала.

Она знала, кто её ждёт.

Она знала, зачем её ждут.

Каждый её шаг звучал мерно, приглушённо, когда она шла по длинному коридору, где глаза старых портретов следили за ней из позолоченных рам. Здесь, в этих стенах, висели призраки прошлого — поколения Харкнесс, богатых, могущественных, но падающих в пропасть с каждым десятилетием.

Здесь всё было обманом.

Лестницы казались величественными, но на самом деле ступени скрипели, а ковры, устилающие их, были уже истёрты.

Колонны выглядели массивными, но прикасаться к ним не стоило — они дрожали от старости.

Даже цветочные композиции в вазах были фальшивыми — бумажные розы, которые должны были выглядеть как свежие.

Дом пытался выглядеть живым, но умирал.

Как и она.

Гостиная была теплее, чем остальные комнаты, и здесь было слишком много людей.

Агата замерла на пороге.

Мужчины.

<s>Покупатели.</s>

Они сидели в удобных креслах, откинувшись, держа в руках бокалы с вином. Безмятежные, расслабленные, словно пришли на аукцион, где их ждал ценный лот.

Тонкая сигаретная дымка медленно витала в воздухе, смешиваясь с запахом алкоголя и пудры, которой мать щедро осыпала грудь, подчёркивая, что в этом доме ещё есть что продать.

Камин пылал неестественно ярко, а в его отсветах бокалы, пуговицы и золотые цепи на жилетах мужчин сверкали, словно монеты в руках ростовщика.

Трое гостей.

Трое возможных женихов.

Первый.

Виконт Деверо — мужчина лет сорока, с тонкими губами и сухими глазами, которые метались по комнате, будто он искал здесь что-то ценное, но не мог найти.

Его ботинки были невыносимо начищены, а кольца на пальцах слишком массивными. Он бы брал её, как конюшенную кобылу — по породе, по крови, по практичности.

Агата взглянула мимо него.

Второй.

Герцог Рэндольф — седовласый, с рыхлой кожей и круглыми, блеклыми глазами, в которых не было ни желания, ни интереса.

Он уже был женат дважды, и его жёны умирали слишком рано.

Она знала, что он не ищет жену. Он ищет наследника.

Агата отвела взгляд.

Третий.

Роберт Лестрейндж.

Высокий, уверенный, собранный.

В тёмном костюме, идеально сидящем на его фигуре, с безупречно завязанным галстуком и ровной осанкой, он выглядел как человек, который всегда знает, чего хочет.

Хищник среди торговцев.

Агата мысленно выдохнула.

Ловушка захлопнулась.

Он был не старым, не слабым, не откровенно мерзким. Он был опасен, но не отвратителен. Это был её шанс.

Она позволила себе мгновение облегчения.

Потому что теперь всё было решено.

— Вот она, моя прелесть, — голос матери прозвучал сладко, но фальшиво, как засахаренный яд.

Эванора Харкнесс сидела в центре комнаты, как королева, ведущая переговоры о продаже своей лучшей лошади. Её губы были растянуты в механической улыбке, глаза блестели ожиданием сделки, а пальцы небрежно касались подлокотника кресла, словно она удерживала всю комнату в своей власти.

Агата вошла.

Медленно, точно, как должно входить женщине, знающей себе цену.

Она чувствовала, как на неё смотрят.

Оценивают.

Глаза мужчин скользили по ней, анализируя, взвешивая, подсчитывая стоимость, как купцы, которые хотят убедиться, что товар стоит своих денег.

Рост. Достаточно ли высокая, чтобы выглядеть статно?

Оснка. Выправка безупречна?

Тонкость запястий. Достаточно ли изящны, чтобы подчеркнуть утончённость крови?

Тон кожи. Достаточно ли бледный, чтобы соответствовать высшему обществу?

Красота.

Но не та, что восхищает.

Та, что подчиняет.

Виконт Деверо наклонил голову, рассматривая её с таким выражением, будто смотрел на антикварную вазу, в которой сомневался.

Герцог Рэндольф лениво вытянул губы в пустую улыбку, но в его глазах было отсутствие интереса. Он не искал женщину. Он искал матку для наследника.

Роберт Лестрейндж…

Смотрел иначе.

Он смотрел, как мужчина, который уже принял решение.

Он не сомневался.

Не оценивал.

Он выбирал.

Агата подняла подбородок, не позволяя себе отступить.

— Доченька, садись, — мать указала на кресло рядом.

Агата села.

На её лице было выражение лёгкой заинтересованности, но без излишнего внимания.

Она знала правила игры.

Женщина не должна быть слишком холодной — это отпугивает мужчин.

Но и не слишком заинтересованной — это делает её доступной.

Она должна быть дорогим, редким вином.

Достаточно утончённым, чтобы вызвать желание обладать,

достаточно сильным, чтобы оставлять послевкусие.

Она чувствовала, как мать наблюдает за ней с одобрением.

Эванора гордилась.

Она вырастила девочку, которая не испортит сделку.

Разговор был учтивым, плавным, ложным.

О погоде.

О бале.

О предстоящем сезоне.

О политике.

Ни слова о настоящем вопросе.

Но он нависал в воздухе, как острие ножа над шеей жертвы.

Виконт спросил о её увлечениях.

Она лживо улыбнулась и сказала, что любит музыку.

Герцог заметил, что у неё благородная осанка.

Она кивнула, хотя знала, что ему не важно, какая она — главное, чтобы могла родить здорового ребёнка.

Роберт молчал.

Он просто наблюдал.

Она чувствовала его взгляд.

Он смотрел не как остальные.

Не как человек, который решает, стоит ли её брать.

Он смотрел как тот, кто уже взял.

Как мужчина, который знает, что игра уже закончена.

— Агата, — раздался голос матери, — может быть, ты составишь мистеру Лестрейнджу компанию в прогулке? Немного свежего воздуха всегда идёт на пользу.

Приказ, замаскированный под предложение.