Пролог (1/2)
Ночь неподвижна, как застывшая молитва. Тёмное небо, лишённое звёзд, висит над миром тяжёлым, бездонным куполом. Лишь ветер, словно шёпот давно ушедших, бродит между надгробий, раскачивая сухие травы, заставляя мёртвые листья закружиться, как души, потерявшие путь. В воздухе пахнет сырой землёй и чем-то ещё — чем-то неуловимым, тонким, старым, забытым.
По длинной узкой дорожке идёт женщина. Её шаги размеренные, но твёрдые, будто сама земля склоняется под этой поступью. Годы не смогли согнуть её спину, не смогли лишить её величия. Ей шестьдесят три, но в этой тишине она всё та же. Высокая, гордая, несгибаемая.
Чёрное платье, как воплощение самой ночи, струится за ней, скользит по камням, цепляется за ветви и сухую траву. Но она не замечает. Ткань шуршит в такт её дыханию, длинные рукава скрывают руки, окутанные гладкими чёрными перчатками. Её пальцы, всё ещё сильные, цепко держат цветок — азалию, алую, словно запоздалый крик среди этой ночной немоты.
Серебристые волосы падают ей на спину, больше не заключённые в строгие узлы. Когда-то они были закованы в жемчуг, в сложные прически, в правила, но теперь они свободны. Как и она сама. Или, по крайней мере, так должно быть.
Её лицо… Ах, сколько оно видело. Красота никогда не покидала его, но она сменила своё обличье. Высокие скулы, резкие, горделивые. Морщины, словно следы прожитых войн, пролегли у глаз и рта — там, где когда-то жили искренние улыбки и горькие слёзы. В глазах — океан воспоминаний, но никто не знает, что скрыто в его глубине.
Но сейчас она не думает о себе.
Её взгляд устремлён вперёд, в темноту. Туда, где среди множества безликих камней возвышается один-единственный. Он стоит особняком. Он — её вечная цель.
Она подходит ближе, и ветер словно усиливается, будто хочет остановить её. Порывы треплют подол платья, раскачивают голые ветви деревьев, но она не замечает. Она не чувствует холода.
Она стоит перед могилой.
Высокий мраморный камень, гладкий, но уже начавший темнеть от времени. Надпись на нём чёткая, как резкий вдох:
Рио Видаль
Её пальцы сильнее сжимают стебель азалии.
Как долго она ждала этого момента? Как часто представляла, как опустится перед ней на колени, как прижмёт ладони к холодному мрамору, как, возможно, скажет слова, которые застряли внутри неё вот уже год?
Но слова — тщетны. Они не оживляют мёртвых.
Она делает последний шаг вперёд, медленно опускается на колени, не заботясь о том, как влажная земля промокает через слои ткани.
Бережно, с той самой осторожностью, с какой когда-то касалась её кожи, она кладёт цветок на камень. Её пальцы скользят по выбитым буквам, вырисовывая каждую из них, словно пытаясь оживить их прикосновением.
И только теперь, в абсолютной тишине, Агата закрывает глаза.
Ей шестьдесят три.
Но в этот миг она снова семнадцатилетняя девочка, впервые слышащая смех, который навсегда запечатается в её сердце.
Время было её палачом. Оно отняло у неё всё. Оно не позволило ей насладиться вдоволь этими губами, мягкими, вызывающе пухлыми, которыми ей никогда не удалось насытиться. Оно украло возможность целовать их так, как хотелось, жадно, страстно, без страха, без оглядки. Оно отобрало у неё время, оставив лишь пустые воспоминания, из которых невозможно сложить живого человека.
Церковь называла её любовь грехом. Священники говорили, что подобное желание — порождение дьявола, грязное, гнилое, мерзкое. Муж называл её чудовищем, его плеть оставляла на её спине следы, но даже кровь, даже боль не могли искоренить из неё то, что поселилось там, в груди, ещё в семнадцать лет.