Глава 16. Легенда о музыканте (1/2)
Возвращались домой они в задумчивом молчании. Обоих мучили одинаковые чувства. Близость опасности, мрачная атмосфера колдовского холма, трогательный конец злосчастной легенды ожидаемо взъерошили адреналин внутри них. Кровь настойчиво лупила по вискам. Тело казалось таким лёгким и одновременно чувствительным, будто ощущало любую пылинку на себе. Страсть шипела по тоненькому фитилю, приближаясь к их благодатным пороховым душам. Мгновение — и взрыв поглотит их в гранатовых вспышках.
Но пока они тряслись и ехали в холодном трамвае по набережной, до этой неизбежности ещё лежала целая вечность. На улице не светало, но небо сменило чернильное покрывало на посеребренную пылью синюю портьеру. Снег перестал и только грустно блестел в свете неисправных бледных фонарей. Ян, хотя и не чувствовал ног, сейчас бы не заснул, да и кофеин ещё полностью не выветрился из головы. Часы показывали десять минут пятого. Как же сильно они задержались на Петршине! Казалось, что всего-то пробыли там не больше часа. «Наверное, время на холме идёт по-другому…» — удивлённо решил Ян и посмотрел на молчаливого Томаша, сидевшего у окна. Тот безразлично разглядывал серую подмёрзшую Влтаву, подперев голову рукой, и казался ещё более желанным, нежным, сумрачным. Ян притаптывал в себе желание развернуть его и зацеловать до глухих мольб. Это было бы слишком жестоко…
Внезапно Томаш подал голос — глухой и окрашенный в соблазнительную меланхолию. Ян даже вздрогнул от неожиданности.
— А ведь знаешь, я так и не рассказал тебе кое-что… Почему моя тень в Бальной зале посмотрела тогда именно на тебя, — Томаш скосил взгляд в сторону и грустно улыбнулся. Ян убрал за ухо его мешающие пряди и коротко дотронулся пальцами до щеки, но тут же их убрал. Не сразу вспомнил, что от него ожидали короткий вежливый вопрос:
— И почему же?
А ведь если отбросить всё это дурманное наваждение, его это и правда интересовало. Тогда он решил, что увиденное — лишь какой-то глюк и юный Томаш смотрел вовсе не на него.
— Я долгое время думал, что это просто игра воображения, — Томаш снова глядел на пролетавшую мимо Влтаву. — Дело в том, что это был мой первый выход, скажем так, в свет. Первый взрослый бал. И сестра, славная выдумщица, чтобы ободрить меня, как мне тогда показалось, рассказала удивительную историю. Дескать, зала эта непростая, воодушевление молодых людей впиталось в её стены и пол и сделало волшебной. В свой первый приезд молодые девушки и юноши могут увидеть свою будущую любовь, если в полночь вглядятся в сумрак проёма, что разделял залу и холл. Я тогда думал: что за сказка, я ведь уже совсем взрослый! Но когда мы подъехали туда, я как-то резко стушевался и занервничал: всё мне казалось таким ярким, безумным и громким… И вот тогда пришлась кстати легенда сестры! В предвкушении увидеть лицо возлюбленной, я сделался смелее и много танцевал, чтобы скоротать время. Когда часы пробили полночь, я поглядел туда, куда говорила Тереза, и…
Томаш сконфуженно улыбнулся — судя по всему, тогда он был огорчён увиденным. Ян чуть ли не смеялся.
— Хороша же возлюбленная!..
— Тебе лишь бы издеваться, Ян! — намеренно обиженно воскликнул Томаш и подтолкнул его в бок. Ян перехватил локоть и пододвинул его ближе к себе. Опустил голову себе на плечо и крепко обнял. Рваные горячие поцелуи тут же осыпали шею — подлый контрудар со стороны Томаша… К счастью, рассказ ещё не окончился:
— Но в общем, ты в чём-то прав, — всё-таки признал он, задумчиво теребя его рукав. — Я почти что испугался. Терезе ничего не сказал, да и она то ли устала в тот день, что не вспомнила, то ли слишком хорошо меня знала… Представь себе удивление пятнадцатилетнего юноши в том веке, когда вместо какой-нибудь милой девушки он видит, что его возлюбленным будет странно одетый рыжий парень, безусловно красивый, но как будто не от мира сего и к тому же такой замученный на вид! Я всё ещё думаю, что́ это было и как оказалось возможно. Наша встреча была предрешена? — Ян не увидел, но почувствовал его острый вопрошающий взгляд на себе.
— Тогда это самое худшее и лучшее решение в мире…
— Ты прав, — как-то легко и отстранённо согласился Томаш. — Знаешь, когда я увидел тебя впервые в своей тюрьме — церкви Святого Николая, то не сразу вспомнил, кто ты такой… Да и давнее юношеское воспоминание старался скорее забыть — уж слишком оно меня потрясло. А потом, когда мы ходили к заколдованным львам, всё сложилось, и мне захотелось кричать от бессилия. Потому что всё вышло в точности, как нагадало нам это жуткое здание. И это выпотрошило мою душу. Ведь я знал: влюбиться в тебя очень легко. Даже как-то странно быть рядом с тобой и не любить. Но ещё я знал, чем всё это закончится, знал, почему мы встретились, и от несправедливости мне до сих пор хочется выть от боли. Понимаешь, Ян?
Томаш вырвался из его объятий и поглядел взглядом раненого, загнанного в ловушку зверя. Отчаяние горело на губах, глаза лихорадило тенями прошлого — возможно, теми самыми, которыми они были в той зале. Вот бы остаться ими навсегда…
— Я люблю тебя, Ян, и желаю тебя всего целиком, — грустно улыбаясь, прошептал Томаш и опустил голову. — Но мы как две стороны одного несчастья: как ни повернуть, всё равно выпадет боль… От нас останется так ничтожно мало. Только твоя забытая всеми музыка. Но сможет ли в ней хоть кто-то разглядеть нас?..
Ян не знал. Собственная музыка всё ещё казалась наивной забавой, не больше. Он и не думал, что после всей истории кто-то захочет откопать его блокнот. Разве что он сам, когда в очередной раз пожелает упиться горем… Трамвай остановился около железнодорожного моста, и они сошли. Томаш выглядел бледно и огорчённо, да и сам Ян, поймав своё сумрачное отражение в стёклах машины, был не лучше.
Однако, когда они добрались до дома, то ли из-за тепла родной квартиры, то ли от мимолётности этой уж давно осознанной горечи, но их тяжёлые думы рассеялись, совсем как небо перед восходом. Горячий душ вернул телу прежнюю чувствительность, а то на Петршине, будучи долго среди разных загадочных существ, оно как будто начало расклеиваться и расползаться в разные стороны от реальности. Ну, и где-то в сердце вновь заклокотала напрасно забытая терпкая страсть…
Ян вышел в одном халате, протирая полотенцем голову. Томаш ждал его, сидя на диване в гостиной, так же задумчиво и напряжённо, как в тот раз, когда они вернулись после упокоения Терезы и своего дикого поцелуя, а он не мог смириться с поражением. Стиснул ладони в кулаки, слегка наклонился вперёд и прожигал взглядом несчастный ковёр. Но стоило Яну войти, как он тут же расслабился, забыл обо всём и улыбнулся.
Ян отбросил полотенце и подошёл к нему. Взял за руки, отвёл в спальню. Томаш вздрогнул, только у кровати осознав, какое неизбежное и болезненное блаженство ждало их сердца. Ян развязал свой халат, но не стал снимать и присел на край кровати. Подвёл Томаша ближе к себе, распутал его пояс. Тот глядел на него заворожённо и сладостно. В комнате стоял приятный предутренний сумрак. Не в ночи любовникам стоило познавать друг друга, думал почему-то Ян, не при ярком свете электрических ламп, не в кромешной тьме, не в ослепительном солнце. А вот так, среди мягкого, утончённого сумрака, только распалявшего их желания.
Но вдруг Томаш почему-то опомнился, стыдливо запахнул свой халат и посмотрел на него с укором.
— Стой, Ян!.. Послушай… это плохая идея, — шептал, обнимая его; говорил о плохой идее, но только сокращал между ними расстояние. — Я совсем неопытен и дурен в этом. Да и потом… что останется потом? Одна лишь горечь! — настойчиво, хрипло оправдывался, а сам молил: «Не слушай меня, давай изопьём эту горечь до дна!» Ян видел, как сомнения выклёвывали в его Томаше страсть, видел, как стыд нервно опошлял его любовь. Он видел в нём себя, даже если убрать весь чёртов разговор об опытности или отсутствии оного.
И в этом-то была главная печаль.
— Ты говорил, что любишь меня, хочешь целиком… — отвечал Ян, всё-таки избавившись от его халата; ткань мягко прошуршала вниз и скатилась с прекрасного тела. — Так почему бы не быть счастливыми, хоть на миг? Почему бы не делать всё то, что подсказывают нам наши сердца? — Ян пододвинул его ближе и осторожно поцеловал грудную впадинку. Томаш вздрогнул. Он вообще часто дрожал, даже от простых прикосновений, и требовались долгие минуты, чтобы он привык, осознал приятный импульс и отложил его в коллекцию своих эмоций.
Ян целовал медленно. Полоска кожи ниже живота всегда отдавала мучительной жаждой в теле. Ян не был дотошным любовником, который, если не исследует каждый дюйм тела, дальше не пойдёт. Таким был Матиаш — чёрт его побери, забрался даже сюда! Ян ласкал избирательно и умело. Знал, что место над тазовой косточкой самое чувствительное для неопытных юношей, которых так целовали впервые. Знал, что если долго манить и не дотрагиваться до главного, то можно распалить природную страстность человека. Собственное сердце трепетало, пока язык обрисовывал сеточку родинок на бедре.
И вот, наконец, Томаш приподнял его голову и припал к губам — готовый, разгорячённый, ошалелый. Ян даже не целовал, а скорее боролся. Где-то в этой борьбе они потеряли равновесие и всё в мире: халаты, пояса, одеяла… Остались только их обнажённые, уязвимые, бледные от недостатка солнца тела и скорбь первой интимной ночи, когда знаешь: всё закончится, всё точно закончится и эти минуты растворятся в безвременье. Но пока…
Томаш целовал его шею, гладил его тело — ноги, бёдра, спину, шептал его имя — жалобно и просяще, но при этом нависал сверху — такое несовпадение… Ян впервые наслаждался простыми, безыскусными ласками: робкий поцелуй в живот, робкие ладони, двигавшиеся неумело и соскальзывающе, робкое желание, которого он ещё боялся. Ян едва не излился в первые минуты — Томаш свёл его с ума. Запах, осознание, любовь… всё пылало в ярком букете, и его лепестки летели — к ним или от них — навсегда. Каким неумелым барахтаньем, должно быть, выглядело это со стороны! Но каким лучшим откровением стало в их жизнях…
Ян едва успевал ласкать Томаша в ответ, целовал всё, что попадалось под губы: плечо, ключицу, кисть, ладонь. С улыбкой нашёл его твёрдое возбуждение и сорвал блаженное шипение с губ, когда медленно провёл ладонью. Влажно, горячо, приятно. Ян вёл его по тропе страсти со знанием дела, покусывал кожу, когда приятному млению требовалась острота, соприкасал их губы, когда огонь нуждался в нежности. Томаш едва держался на руках и только чудом не упал. Ян мог бы завершить их познание друг друга короткими поглаживаниями — их сполна бы хватило для такого чувственного юноши, как Томаш. Но он хотел показать ему всю палитру любви и греха, показать все мельчайшие оттенки, которые вызовут в нём восторг. Раньше он ненавидел это делать, но сейчас чувствовал себя покорённым и глупым.
— Хочешь меня? — прошептал в шею. Томаш на миг отодвинулся, и сквозь замутнённые наслаждением глаза прорезалось сомнение. Сомнение и (о, Ян это точно знал!) тайное желание.
— Я… не хочу делать тебе больно. Да и неопытен я, ты же знаешь… прекрати меня стыдить! — щёки Томаша налились по-детски капризным румянцем. Ян улыбнулся и придвинул его себе, обняв за шею. Внимательно и серьёзно посмотрел в глаза и, перемежая слова с поцелуями, ответил:
— Никто тебя не стыдит. Просто делай то, что подсказывает тебе тело. А я помогу, — Ян знал, что уже уговорил его. Сделав это, Томаш захлебнётся в пучине сладкого греха и чистой любви. Захлебнётся, погибнет и воскреснет, чтобы наконец понять, кто же он.
Совсем немного подготовки. Ян сделал всё сам и повернулся на живот — теперь дело только за самим Томашем. Некоторое замешательство, скорые лихорадочные поцелуи по спине, чтобы скрыть страх, первые неловкие касания и движения. Ян вдохнул глубже, когда ощутил его. Глухой стон раздался над ухом. Томаш был так осторожен, неуклюж и медленен, что Ян даже жалел, что не мог видеть его лицо в этот момент. Тело наполнил предательский огонь, когда Томаш наконец прочувствовал, что значило это терпкое единение. Ян принимал поцелуи, как разменную монету, цеплялся за его волосы, переплетал их пальцы, молил о вечности. И она наступила.
Его милому неопытному Томашу хватило и нескольких минут, чтобы увязнуть в ней. Ян об этом прекрасно догадывался и ощутил, что почти кончил и сам, хотя сокрушительными ласки Томаша назвать было трудно. Он сдавленно крикнул, обмяк и тут же попросил прощения. Он был так невинен и прост, что Яну захотелось отдавать ему себя каждую ночь, каждую минуту, пока он желает.
Но Томаш не замер, не привалился на бок и не задремал, как делали почти все юные любовники. Он подтянул Яна к себе, обнял его сзади и довёл до оргазма сам. Ян не успел даже очнуться, что-либо понять, как был низвергнут туда же, куда недавно отправил любовника. Быстрые, резкие движения, сокровенный шёпот в затылок, его имя, вытканное из сладости, благодарности и греха, и вот сознание улетело к мириадам звёзд. Должно быть, где-то там они и начинали, ещё когда не были людьми, и в момент ярчайшего наслаждения стремились обратно. Побег на землю был головокружительным и тихим. Ян тоже захлебнулся от звёздного небытия и теперь тяжело дышал, остывая в руках Томаша. Их тела — влажные и ещё напряжённые от удовольствий, их мысли — перепутанные и взорванные. Ян запрокинул голову и посмотрел сверху вниз на Томаша. Он улыбался и целовал его лицо. Сердца колотились в унисон.
Счастье и горечь были познаны. Ян никогда не забудет той хрупкой тишины, застывшей между их страстями. Тот блаженный миг, когда существовали только они, разнеженные и искрящиеся от содеянного… Ян уже слышал, как звучал этот миг на органе: слияние тысяч труб, звуков, регистров воедино. Это всё и ничего. Страх и победа. Любовь и тоска.
Прошли, наверно, часы, прежде чем они заговорили. Томаш целовал его рыжие локоны и немного виновато говорил:
— Прости, Ян, я был так неуклюж… но ты так прекрасен, так изящен, что я не сдержался! — щекотал поцелуями его шею, лицо, плечи, затылок — безумными, одурманенными поцелуями. — Как можно вообще сдержаться? Не желать тебя нереально… — мягко покусывал его кожу, зарывался носом в волосы. — О, Ян… моя погибель не могла выглядеть иначе.
Ян ощутил влажную капельку, упавшую ему на щёку, и обернулся. В прекрасных глазах Томаша блестели застывшие сожаления. Ян испил их все до одной, пока они скатывались по его щекам, и целовал, целовал, целовал… Пока мог, пока они ещё были друг у друга. Запоминал то, чем будет уничтожать себя в скором времени.
К восходу они задремали. Но Ян забылся только беспокойным сном и скоро проснулся. Разглядывал спящего Томаша, вспоминал, как лишил его невинности, улыбался, осторожно гладил по тонкому носу. Прошептал в ответ, хотя ответа никто не ждал:
— Двое юношей-призраков, объединённых одним несчастьем, но с разными историями. Всегда вместе, бок о бок, наедине со своими тайнами навзрыд, лихорадочными чувствами и страхом. Пропитываемые друг другом, распахивающие души напоказ. До отчаяния одинокие и жаждущие любви. Предназначенные друг другу ещё дрянной Залой для балов в далёком-далёком веке. Это ли не погибель, мой милый Томаш? Это ли не однозначный конец, предрешённый ещё до нас, за нас и при этом нами?..
Но Томаш его не слышал и, к счастью, мирно спал. Ян горько усмехнулся и привалился рядом с ним. Глупые мысли вслух. Но ведь разве не об этом он думал, когда в первые недели бешено отгонял от себя любые безумные вольности по отношению к Томашу?
Неизбежность. Слишком тоскливое и при этом обнадёживающее слово. Вот чем они были.
Наступили блаженные и тихие дни. Ян упивался откровенностью, которой они достигли, и при этом глубоко внутри раскаивался, чувствуя стылое дыхание будущего. Как, в сущности, проста и неказиста была их любовь на словах!.. А может, это просто слова не были её достойны? Ян путался и не знал. Он слишком плотно увяз в этой истории, чтобы оценивать её без пристрастий. Но что теперь толку было рассуждать? Скорбная точка невозврата блестела уже далеко позади них. Теперь идти до самого агонизирующего конца.
Ян взялся за сочинение музыки лихорадочно, безумно и с лёгкой паникой. Томаш честно признался, что немного побаивался его в такие моменты, когда творческая жила не иначе как мощным потоком смывала всё разумное в нём. Ян тогда совсем себя не помнил: мысли утопали в идиллических грёзах, страхи вылетали неровными гармониями, а любовь растворялась в чарующем переливе верхних регистров. Карандаш едва терпел его нажим, часто ломался и тупился, но верно служил своей горькой доле: оставлять после себя музыку.
Ян не обманывался на свой счёт: композитор из него был откровенно средний. В силу его образованности, конечно, не самый ужасный — и это радовало, но уж точно не гений. Особенно в такой сфере, как органная музыка, которую привыкли воспринимать только как мрачную, готическую, созданную для увещевания неграмотных крестьян о Страшном суде. Но Ян пытался — если не блюсти строгие правила, то хотя бы отдавать этим нотам свои чувства. И вот в такие моменты, когда он зарывался в мыслях, как в лабиринте, полностью теряя связь с реальностью, его зажигало по-настоящему светлое вдохновение.
Впервые он переписывал какую-либо из частей, злился, что музыка была так неидеальна для их любви, и нервно грыз кончик карандаша, когда написанное казалось совсем пресно. Но потом старался всё-таки отходить от изматывающего творчества и возвращался к Томашу, в его тёплые объятия, в их нагретую постель, где временами соседствовали такие невинности с такой страстью, что могло показаться, будто это два разных места. Иногда Томаш превращался в верного услужливого ученика, старавшегося от занятия к занятию всё усердней: в том, как ласкать его, как доводить до изнеможения их тела, как возбуждать Яна своим резким властным движением руки, прижимавшей его спину или отодвигавшей бедро. Но иногда сам Ян учился у него душевным тонкостям, о которых прежде не знал: как обнимать с самой чистой невинностью, как гладить по макушке, играя волосами, и при этом напевать что-нибудь успокаивающее, как вложить в поцелуй искренность и тепло, которые они так долго и безутешно искали. Они учились друг у друга старательно, медленно, но желанно. Может быть, именно в этом и заключалась суть любви?
В книгу, выдающую задания, Ян долго не заглядывал и даже как-то боялся этого. Боялся прочесть новый абзац с заглавием «Вышеград» и осознать: они в мгновении от расставания. В колкой вспышке от своих прощальных слов, гулких поцелуев и немых слёз. Ян бы даже не хотел прощаться — уж слишком это претенциозно и невыносимо… Томаш же книгу изредка открывал и с видимым облегчением не находил в ней нового задания. Судьба благочестиво подарила им целых две недели разнеженной любви и домашнего, уютного ожидания Рождества. Словно оно у них могло быть, словно они и правда должны были встретить его вдвоём, как настоящая пара…
Ян спешил, чтобы дописать наконец хоть и небольшую, но сложную часть своего произведения. Оно вымотало его, вытянуло из него все эмоции. Поэтому логично, что он захотел послушать его вживую. С выбором места не мучился — и так понятно, что в Вышеградский собор он больше ни ногой, раз там роились тени его прошлого. Поэтому только собор Святого Николая, где они с Томашем нашли друг друга — в своём горьком счастье и сладком наказании. Ян понимал, что этот собор всё ещё был для Томаша напоминанием о собственном падении и пытках, и даже не просил его идти вместе с собой. Но Томаш, узнав о его внезапной вечерней прогулке, вызвался сам. Сказал, что послушает, как и прежде, на ступенях, снаружи. День Ян выбрал правильный, когда там дежурил глуховатый сторож, так что ничего не должно было им помешать.
Как только дело коснулось музыки, нервозность отравила прежнее спокойствие. Ян вдруг ощутил себя таким глупым и бесталанным, что почти был готов свернуть назад, домой, если бы не Томаш рядом. Не хотелось показывать себя таким уж слабым… Ян усмехался: а показывал ли он когда-нибудь Томашу свою сильную сторону? Всё время, что они были знакомы, Ян только и делал, что жаловался, страдал, вспоминал и отчаянно рвался к прежней жизни. Томашу хватит и этого.
Но страх горел ядовитой розой внутри души, и роза эта ласково цеплялась за грудную клетку, прорастала между рёбер и обещала если и убить, то нежно, с любовью. «Я наверняка забыл, как играть на органе, да и пальцы мои уже не те, что прежде… А что до музыки, то, боюсь, как только Томаш услышит её, то выдавит похвалу лишь потому, что любит меня, и не захочет обидеть!» — вот такие мысли неслись по кругу в голове Яна. А каким бессмысленном набором нот казались теперь записи в блокноте!.. Весь вечер он приводил черновик в читабельный вид, исправлял, стирал, дописывал там, где оставлял пробелы, думая, что в будущем сможет лучше, но не смог.
В общем, когда они дошли до собора, погружённого в зеленоватую хмурь ускользающего дня, Ян успел разочароваться в себе много раз. Томаш остановился на ступенях и легонько дотронулся до его ладони. Успокаивающе улыбнулся, кивнул. Невинно поцеловал в уголок губ — только он один мог делать это так искренне и беспечно! Ян лишь нервозно усмехнулся, наскоро прошептал благодарность и рванул обходить собор — он всё ещё не забыл, что вход здесь был с другой стороны. Как и прежде, он вошёл легко, пост охраны пустовал — старенький сторож наверняка отдыхал где-то внутри, уж сильно холодно теперь было в Праге. А дальше — пустой молчаливый собор.
Ян шёл медленно, внимательно оглядывал зал и поражался тому, каким разным входил сюда за эти месяцы. Впервые, как юный органист, вошёл в начале репетиций, за месяц до концерта. Он ни о чём не думал, был беспечен, недоволен и даже зол на жизнь. Концерты начали его утомлять, музыка то ли перестала приносить удовольствие, то ли единственная ещё держала его на плаву. Репетировал он тогда классически сильно, впечатляюще, но безэмоционально.
Если исключить эти блеклые репетиции, то затем он вошёл сюда другим на свой концерт и тогда впервые почувствовал, что был здесь не один — всё это время. Сыграл он отлично, теперь уже вложив эмоции и краски. А очнулся в другом мире — потеряв себя и обретя вместе с тем всё.
Затем он входил в собор, уже зная Томаша, но едва ли представляя себе, к чему приведёт их знакомство. Он сыграл токкату — очень трогательно и душевно. Около собора его ждал Томаш с признанием: теперь он знал, откуда в Яне такая боль. И потом всё закружилось, словно разноцветный снегопад за витражным окном.
А теперь Ян входил сюда до одури влюблённым и несчастным. Точнее, счастье так плотно переплелось в его душе с несчастьем, что он не мог отделить одно от другого. Возможно, и не надо, думал сейчас. Ведь свет и тьма не могут существовать друг без друга…
Серебряные сумерки ползли по мраморным колоннам, уютно прилипали к потолку чёрной сеточкой на фресках и дразнили огоньки свеч своими невидимыми руками. Ангелы, как и прежде, смотрели с осуждением и тоской. И у всех, как показалось, были лица его любимого Томаша… Ян прошёл мимо пустых холодных скамеек и вышел к боковой лестнице. Забрался на второй этаж, на место органиста. Клавиатура покрылась пылью, ноты лежали в беспорядке так, как он их оставил. Никто не убирался здесь, будто все ждали призрачного органиста, когда он придёт и наконец сыграет свою любимую фугу.
— Ну вот он я! — прошептал в стылый воздух Ян, выпустив облачко пара. Протёр крышку, клавиатуру, собрал листы нот и сложил в стопку рядом. Достал свой блокнот и поставил его. Страницы разворачивались легко, корешок уже хорошо прогнулся за те дни, пока Ян писал музыку. Когда пальцы застыли над клавишами, роза страха впилась в него шипами. А вдруг он и правда растерял способности? Вдруг музыка не просто плоха — а ужасна?..
Громовой раскатистый звук сжёг все сомнения к чёрту. Ян попробовал вступления знаменитой кантаты Баха. Если не он сам, то пальцы всё ещё помнили старую технику, помнили, как летать по клавишам и какие регистры переключать на панели. Орган звучал жалобно и тоскливо; Ян не мог поверить, что у музыкальных инструментов не было души, что они не скучали без музыки и своего исполнителя.
Он давно представлял этот момент, когда его ноты оживут и набросятся на реальность — вот тогда пути назад точно не будет. И как же легко, как естественно прозвучал первый, скромный, будто только пробующий мир на вкус звук! Ян помнил, как писал его: ночью, после их первого успешного задания, лёжа на гостиничной кровати. Рядом спал Томаш. А потом… потом они пошли смотреть на Пражские куранты, и вот тогда лёд тронулся. Стало смешно думать, будто они равнодушны друг к другу, будто они — всего лишь случайные попутчики.
Вторая часть — более зрелая. Ян уже знал, чего хотел от этой музыки — не признания, вовсе нет. Правды. Правды и даже в какой-то степени — покаяния. Он уже не боялся выписывать Томаша со страстью, вкладывать любовь в строки и лететь к верхним регистрам. Они неминуемо сближались, и Томаш, одиноко стоящий сейчас на ступенях собора, должен был это услышать.
Третья часть разбивала сердца. Сколько мрака и боли выдержали бедные возлюбленные девятнадцатого века! Ян полюбил Терезу, будто знал её всю жизнь, будто она была его старшей сестрой. Ну и то, что случилось около рояля, чуть позже… Ян будет лелеять это сладкое воспоминание до конца своей дурацкой жизни. В ней было посредственно всё, кроме любимого Томаша. Наверное, это как-то просочилось в музыку — возлюбленный потом будет недоумевать и смущаться: «Почему так много меня, Ян, почему?» «Да потому что ты и есть самое главное», — ответит лишь в мыслях Ян.
Потому что музыканты желают запечатлеть в вечности не себя, а тех, кого любят.
Ну, и заливистая, яркая четвёртая часть. Уже никто не помнил про историю ведьмы и колдуна, но она тоже блистала где-то на фоне — всё-таки возлюбленные нашли примирение и теперь их потомки не страдали от заклятия. Однако ж главным бриллиантом сияли они с Томашем, их сладостное безумие и упоение друг другом. Если бы кто сейчас проходил мимо собора по площади, то удивился бы, что орган звучал так светло и бегло, что он не опускал в чан с тоской и страхом, а лишь подталкивал наверх, к солнцу. Ян был слишком откровенен на этих страницах. Если знать, о чём они, то румянец неосознанно подкатывал к щекам. Томаш потом пожурит его за это. Но не без доли гордости в глазах.
Ян закончил, склонившись над клавишами и тяжело дыша. Каждый раз как в первый — ничего не менялось со временем! Всё так же он отдавал себя музыке, всё так же растворялся в ней без остатка и не щадил ни себя, ни старый угрюмый орган. Теперь Ян сидел довольный и счастливый, хотя руки ощутимо тряслись, а сердце неслось вскачь. Покидал он сиденье с неохотой и неожиданным осознанием: собственная музыка не претила ему! Немножечко он был ею даже доволен. Все сомнения в одну секунду разлетелись о мраморные полы собора осколками, а роза страха пожухла.
Но прежде чем покинуть собор, чтобы выйти наконец к замёрзшему Томашу на ступеньках, Ян обернулся и задумчиво оглядел тёмные сияющие трубы в глубине собора на той стороне. Мысль резанула по нему, как смычок Матиаша по струнам, когда он хотел воспроизвести тот скрежещущий плаксивый скрипичный звук.
Ян больше не хотел своей прежней жизни. Возвращение к ней казалось теперь уже наказанием. В конце он бы хотел остаться тем, кем он был сейчас — такой же беспризорной душой, которая будет целую вечность влачить за собой воспоминания о той лучшей осени в её жизни. Воспоминания и эту музыку. Гремучее смешение, чтобы сойти с ума, наполниться очищающей скорбью и пропасть в небытие.
Ян покинул собор — раздосадованный на самого себя и пребывающий ещё на той границе между творческой манной и серостью мира реального. Томаш преданно ждал его у собора, спрятав руки в карманы и кутаясь в шарф. Как только увидел, подбежал первым и с налёта обнял его — уронил голову на грудь, объял туловище руками и, содрогаясь, говорил и говорил, только бы не дать тишине всё сломить:
— Ян, это слишком… ты безумец! Ты гений! Почему ты принижал себя? Почему сомневался? — Томаш не поднимал головы, боялся: если поднимет, станет жутко уязвимым. — Это лучшее, что я слышал! Это и чувственно, и дерзко, и грустно…
— В тебе говорит любовь, — насмешливо прошептал Ян в макушку, когда объятия Томаша подослабли и он смог вытащить руки, чтобы прижать дрожащее тело к себе. — Только любовь и ничего не больше.
— И пусть, если любовь! — воскликнул Томаш и смело поглядел на него. В глазах застыли несбывшиеся грёзы о счастливой жизни и всё самое слабое, уязвимое и отчаянное, что так боялся показать в себе Ян, а теперь поражался, когда видел подобную откровенность в другом. — Даже правильней, если любовь; есть ли в этом что-то постыдное? Я честен с собой, обожаю и тебя, и твою музыку, готов боготворить всё, что выйдет из-под твоего покусанного карандаша. Я — твой самый преданный слушатель, Ян…
Ян поспешно накрыл его губы поцелуем — уж лучше так, чем такая правда… она вспарывала сердце и сшивала его заново, как хотела. Слишком больно, слишком опасно. Томаш отвечал лихорадочно, быстро, нервозно покусывая его губы и стараясь захватить больше за раз. Одна лишь тёмная снежная улица была свидетелем их распалённого поцелуя. Дома они предались исступлённым, изматывающим ласкам — лишь бы не думать о той музыке…
Пятое задание рассекло их смутное, короткое счастье в середине декабря, как раз перед самым Рождеством, в разгар этого броского, елово-пряничного периода, когда, думалось, моргнёшь, а в твоих ладонях уже будет лежать яркая ленточка. Однако короткая строчка изумила Яна, как бы он ни готовился к тому, что должен был прочесть. Он ожидал увидеть задание про Томаша — это бы логично и изящно завершило их печальную историю. Но Судьба насмехалась над ними и здесь:
«Пятое задание будет связано с Вышеградом. В базилике Яна ждёт давний друг, история с которым не закончена… Вам нужно упокоить душу Матиаша — это финальное задание»
Ян отложил книжку, грустно улыбнулся, ушёл в другой конец комнаты и задумчиво выглянул в окно. Позади него тяжело вздохнул Томаш — кто, как не он, мог разделить его боль? Ян закрыл глаза и прислушался к царапающему звуку, с каким снежинки бились о стекло. Вдали раздался гудок поезда. Снова комната будто поехала вслед за скорым вагоном, в чужие города и страны. О, как бы Ян желал открыть сейчас глаза и оказаться где-нибудь в другом месте! Только бы не идти в угрюмый храм, где жила его обманутая любовь…
— Если… если тебе покажется это слишком личным, ты только скажи. Я не пойду за тобой в собор, если ты не захочешь… — тихо проговорил Томаш за спиной; горячая ладонь успокаивающе коснулась плеча. Ян открыл глаза — чуда не случилось, за окном всё так же мело серой зыбкой прохладой — и горько усмехнулся. Покачал головой и слегка склонил её к Томашу.
— В этом нет необходимости…
— Только не открещивайся тем, что видел тайны моей жизни и хочешь отплатить тем же! — прервал его Томаш и крепче сжал плечо. — Я не приму таких причин! — и сам заметил, что чересчур разгорячился, поэтому замолчал, немного подумал, а затем добавил мягче: — Всё-таки это твои прошлые, очень сложные отношения… я видел, как вина до сих пор тяготит тебе сердце. Возможно, лишний свидетель здесь ни к чему.
— Ты не лишний свидетель, — Ян развернулся к нему лицом и откровенно посмотрел в глаза. — Ты — тот, кто может дать мне силу, когда я почувствую себя совершенно не готовым к этому заданию, к этой встрече, — взял его ладонь с плеча и нежно поцеловал; румянец вовсе не от этого короткого поцелуя вспыхнул на щеках Томаша — его смутила терпкая правда, сочившаяся в словах. — Пожалуйста, поддержи меня… — шёпотом рисовал просьбу на его коже Ян, водя по ней губами. — Не бросай… в конце концов, узнай, что такое ты полюбил, к чему тебя влекло всё это время. И такой уж ли он идеал, как ты полагал…
Приятно было после этих слов очнуться в объятиях — до забвения, до одури тёплых и родных; когда-то воспоминания о них убьют — с душевным скрежетом и ломким хрустом разбитого сердца. Но теперь — только растаять в них, позволить себя целовать, ласкать, прижимать и говорить застывшие в вечности банальные слова. Ян будет помнить — каждый оттенок, каждый аромат, каждую минуту, пока Томаш его и между ними не века и не измерения жизни, а только несчастные куски тканей. Чувства от этого делались будто острее и печальнее; может, именно так мы можем постичь истинное несчастье любви?
Томаш предложил идти завтра — предложил явно с неохотой и с надеждой искал во взгляде Яна поддержки. «Только скажи: следующая неделя или месяц, и мы перенесём, будем переносить так долго, как ты захочешь!» — лихорадочно пылало в его глазах. Но Ян всё понимал и осознанно не отвечал на этот призыв. Завтра так завтра, равнодушно ответил он, и они вернулись к обычным делам. Ян знал: промедления только уничтожат их, никакой лишний час не облегчит участи расставания. Да и сам Томаш только скрывал, с каким отчаянием боролся каждый день против беспокойства своей неупокоенной души… Ян больше не мог выносить его страданий.
Ночь перед решающим днём… Нет, пусть это лучше останется их ласковым секретом, желанной смертью, насмешливым восходом и болезненным смехом — чем угодно, только не запечатлённым где-то фактом. Ян не напишет об этом в своей музыке ни строчки. Ян оставит это в своём сердце.
Вышеград встретил их безжизненным, будто выжженным лесом с редкими островками зелени и свободы. Всюду пожухлая трава, голые деревья, тонкий слой снега, покрытые рыжиной мха старые камни и запустение. В сплетении веток занудно тянули сойки. Кладбище находилось только в северной части Вышеградского комплекса, но его атмосфера расползлась, как болезнь, по всей территории: кусты вяли, дома темнели, статуи печалились, а собор превращался в надгробную плиту. Яну претил этот жуткий парк и его закутки, полные печальных воспоминаний. А ведь когда-то они с Матиашем ходили здесь, среди осеннего засыпающего великолепия, и ничто не напоминало им о грядущем мраке!
Пахло стылой землёй, поздним туманом и сладковатым шлейфом из какой-нибудь кухоньки ресторана, которые возникали здесь на пути так же внезапно, как призраки. Но Ян и Томаш не сбивались, шли по булыжным тропкам наверх, к двум рожкам Вышеградского собора. Перед строгим неоготическим фасадом, с резными арками входов, окном-розеткой посередине и шипастыми шпилями, они уже услышали тонкую скрипичную музыку. Ян узнал сразу: сюита Баха номер 1, соль мажор, прелюдия<span class="footnote" id="fn_32878992_0"></span>, правда, для виолончели, но Матиаш любил перекладывать её на скрипку. Тревожная и красивая мелодия, полная собственных поисков и вопросов, которые вбрасывались в слушателя и оставались без ответов. Ян тяжело вздохнул и всмотрелся в приоткрытую дверь, откуда лилось золотое марево и убийственная музыка. Томаш сжал его ладонь и кивнул.
Настало время встретиться лицом к лицу со своим болезненным прошлым.
Ян даже не удивился, когда узнал, что Матиаш остался духом именно здесь, в соборе. Как всё выходило меланхолично-литературно, ведь умер он не в тот момент, когда прыгнул из окна, а именно здесь, услышав от возлюбленного жестокие слова и наконец осознав, кого же он полюбил.
Они вошли в собор, и в лица им пахнуло тёплым, пропахшим ладаном ветерком. Горели все свечи — электрические и обычные, как воссоединение блеклого настоящего и экзотического прошлого. Около алтаря играл Матиаш, повернувшись к ним спиной. Он был всё таким же, как в их последнюю встречу: поэтически растянутый крупной вязки свитер, чёрные джинсы, взлохмаченные волосы… Томаш снова дотронулся до его ладони и прошептал на ухо: «Я буду на балконе». Ян кивнул и проводил его взглядом. Они условились ещё дома, что Томаш станет только немым свидетелем, который устроится на втором этаже и оттуда посмотрит «весёлое» представление. Слышно ему будет мало, и это дало бы их разговору с Матиашем оттенок приватности. Так пожелал сам Томаш — чтобы не смущать Яна и не лезть в его болезненно скомканные отношения. Он всё изумительно, до эмоции понимал. «Как же мне с ним повезло!» — только и оставалось сокрушаться.
Ведь скоро это всё сгорит в прошлом.
Матиаш закончил и опустил скрипку. Вполоборота глянул на гостя, но сначала аккуратно положил любимый инструмент в футляр и застегнул его. Ян шёл медленно, изредка дотрагиваясь до холодных спинок скамеек, словно так пытаясь проверить: нет, это не сон, не тень прошлого, это настоящий Матиаш! А Матиаш же смотрел на него даже равнодушно и насмешливо — Ян ни разу не видел у него такого выражения. Ну, кроме как в тот злосчастный день…
Но голос его прозвучал вполне беззлобно и мягко:
— Здравствуй, Ян. Вот мы и встретились.
— Здравствуй, Матиаш…