Глава 13. Пьеса о вечном (1/2)

Возвращалась Тереза уже под вечер. Никто пальцем в неё не тыкал и не шушукался, но она чувствовала, как над её головой сгущалась тревожная гулкая туча. Дома всё было как обычно. Мать ещё не знала. Отец не вернулся с работы. Брат должен был приехать только послезавтра из пансионата. Тереза села в своей комнате и стала думать. Думать и ждать.

Ожидание хуже всего — уж лучше бы её сразу пристрелили, чем испытывать это вечное тошнотворное клокотание в желудке! Что теперь с ними будет? Тереза пыталась вспомнить, сколько лет тюрьмы сейчас давали за такие отношения, и готовилась понести наказание сполна — только бы потом вернуться к любимой Кристине…

Система сплетен в городе работала слаженно: если новость и правда шокирующая, ей хватит и пары часов, чтобы добраться от гостиной знатной дамы до кабинета нужного человека. Да и какая эта новость на этот раз, просто загляденье для местных салонов!.. Взрослая женщина, да ещё и вдова, охомутала и совратила дочку госслужащего под предлогом фортепьянных заняатий! Позор, да и только.

Отец вернулся настолько мрачным и сердитым, что Тереза впервые испугалась его. Даже когда в городе проходили какие-то восстания или бывали тяжёлые времена для власти, он никогда не приходил настолько злой. Он приказал Терезе спуститься вниз, позвал туда и её мать. Говорил сдержанно, но сурово. Рассказал всё. Мать рыдала, взывала к совести Терезы, спрашивала, чем они с отцом заслужили от неё такое наказание. Отец же был спокойнее — наверное, выстрадал своё в одиночестве, на работе, и только мрачно спросил у Терезы, что она может сказать на это.

Они оба ожидали, что она бросится к ним в ноги, будет вымаливать прощение, скажет, что запуталась и её очаровала престарелая соблазнительница. Даже Кристина этого бы хотела. Но огонь несправедливости, столь свойственный юности, заполыхал в сердце Терезы. Она начала спорить, говорить об истинной любви, рассказывать о том, как они были счастливы и что она никогда бы не познала такого наслаждения, как с Кристиной, ни с одним мужчиной в мире! Она обвиняла законы века, в котором жила, кричала, что в этом не было ничего греховного, что это такая же любовь, как между мужчиной и женщиной, даже чище и прекраснее. Что когда-нибудь, она в это верила, наступят светлые времена, и люди, полюбившие хрупкой, изломанной любовью свой пол, смогут жить свободнее, проще, лучше, не боясь оказаться в зловонной тюрьме, наравне с убийцами и истязателями!

В общем, она раздухарилась, спорила с отцом так, как никогда бы не посмела. Наконец, у того лопнуло терпение. Он ударил её — впервые в жизни, затем ещё и ещё, а потом поволок за волосы в её комнату и закрыл там на ключ. Тереза горько-горько рыдала, понимая, что её жизнь кончена, а сердце разбито.

В тот день она возненавидела семью. Мать только причитала и плакала, молилась и стенала. Никакого сочувствия, никакой помощи единственной её дочери! А Терезе было больно вовсе не от синяков — удары отца вышли не такими уж сильными и ужасными, а от того, что его сердце так ожесточилось, что он посмел поднять руку на родную дочь. И ради чего — ради своих традиционных старых принципов!.. Для него её слова стали оскорблением всего того, во что он свято верил. Он не хотел заглянуть дальше, туда, где начинался новый мир и счастье его дочери. Он избрал гнев, хотя потом ещё долго корил себя за то, что сделал. Но она не знала. И никогда бы не хотела знать, никогда бы не простила…

Когда приехал Томаш, то сразу почувствовал: в доме сотряслась жуткая беда. Он тогда ещё не знал о скандале. До пансионата такие вещи доходили медленно и втирались вязко. Только на следующей неделе мальчики вернутся из родительских домов, начинённые самыми свежими сплетнями, и будут тыкать пальцами в Томаша или сочувственно ему кивать. Запертая сестра, заплаканная мать, угрюмый отец… Томаш ринулся вызнавать правду и наконец по кусочкам её собрал. Родители преподнесли новость в сгущенных, мрачных красках: твою сестру жестоко совратили, обманули, надругались над ней. И сделала эта старая пианистка, прокляни Бог её душу! А Тереза сошла с ума, выгораживает её, несёт бред, в общем, совсем попала под её пагубное влияние!

Томаш им не верил, но сделал вид, что разделил их мнение. Они решили пустить его к сестре — та отказывалась от еды уже второй день, чтобы он разговорил её, заставил поесть и, возможно, одуматься. А насчёт Кристины отец уже решил, что разберётся. Ему хватит и пары слов, чтобы над ней начался суд. Терезу он выставит невинной жертвой — это нетрудно, учитывая её возраст. Но вот что делать с её карьерой, с замужеством?.. Кому охота будет связываться с такой дрянной девчонкой, попавшей в мерзкую историю? Отец вздыхал, охал и ахал, мать ему вторила, только уже рыданиями. Они беспокоились только за свою репутацию, со злостью понял Томаш. Потом его отвели к сестре.

Он не поверил ни единому слову родителей. Не казалась ему уж такой страшной эта приятная женщина-пианистка… Ну не могла она силой взять невинную Терезу! Да и сама Тереза: разве стала бы она молчать о таком? И почему… почему отец отметал версию с любовью? Почему она не могла возникнуть между двумя женщинами, пусть и с большой разницей лет? Томаш это откуда-то понимал, хотя ему только исполнилось восемнадцать.

Тереза ждала его с нетерпением и долго плакала, уронив голову ему на грудь. Он с ужасом заметил синяки по всему её телу и потому распорядился, чтобы слуги сбегали за заживляющей мазью в аптеку. Сам же принялся расспрашивать её, как же всё произошло… Сердце его изнывало, когда он глядел на такую Терезу: бледную, измученную, несчастную, выпотрошенную. И кто виноват в этом? Собственная семья, которая должна была поддержать её!

Томаш не знал, как помочь, чем облегчить страдания самого близкого ему человека. Он искренне и безотчётно любил её, даже несмотря на то, что в последние годы они, в силу взросления и своих увлечений, немного отдалились. Но это не имело значения: Тереза всегда спасала его, будь он пятилетним неразумным мальчиком, который поранил коленку, или же статным юношей, что тяготился одиночеством и неизбежной ответственностью.

Сейчас он чувствовал себя таким бесполезным!

Тереза рассказала ему всё, не тая. Она обрадовалась его обществу, даже перекусила, чтобы не утратить сил, и долго-долго обнимала его. Томаш тихонько предложил ей: давай я тебя освобожу из комнаты и ты сбежишь к Кристине? А потом вы вместе срочно уедете — неважно, куда. Тереза улыбалась ему печально и обречённо.

— Тогда отец изведёт тебя, мой милый Томаш. Да и слуги не дадут мне вырваться, они все сторожат мою комнату — пусть и вдалеке, но всё равно… Нет, нет, — она покачала головой. — Это не вариант. А если мы оба станем затворниками, будет ещё хуже… — тут она вздрогнула, будто вспомнила о чём-то, подскочила к столу и достала из потайного ящичка свёрнутое письмо. Сунула его Томашу во внутренний карман пиджака. — Это письмо Кристине, — зашептала она. — Адрес её ты знаешь. Отнеси ей, срочно! Прямо сейчас! Отец ничего не заподозрит, особенно, если скажешь ему, что я успокоилась, поела и заснула, — сжав его ладони в своих, лихорадочно объяснила Тереза; глаза её нездорово блестели, но Томаш понимал её чувства. — Я написала ей, чтобы она срочно уезжала. Одна. Ты ведь в курсе, что отец готовится подать на неё в суд?.. — голос её треснул, слёзы заволокли глаза. — О, Томаш, этого нельзя допустить! Он её изничтожит, заставит сгнить в тюрьме! Тебе ли не знать, что в работе наш отец — жестокий человек? А сейчас это дело стало для него работой…

— Хорошо, конечно, я всё выполню, сестра… — бормотал Томаш и уже готовился подняться с кушетки, как Тереза остановила его, схватив за сюртук.

— Знаешь, вчера… — всхлипнула девушка и достала платок, — она приходила сюда. В наш дом.

Томаш опешил и снова упал на кушетку.

— Как так? И… как отреагировал отец?

— О! — Тереза опустила лицо, скрылась за платком, но горькая усмешка ранила даже оттуда. — Я слышала его даже здесь… Любимая моя, милая Кристина пыталась убедить отца не наказывать меня, говорила, что это только она виновата и, верно, испугалась, что не увидела меня хотя бы краем глаза, хотя бы издалека… Она всё поняла и заволновалась пуще прежнего. А отец говорил: да как тебе хватило смелости прийти сюда? Обозвал такими словами, какие я не могу произнести вслух… — Тереза устало уронила руки на колени, платок выскользнул из пальцев на пол. Томаш подобрал его, но не стал возвращать, а дал свой, чистенький и новый. Тереза благодарно ему улыбнулась и вытерла слёзы.

— В общем, разговор не получился, как ты уже понял. Он обещал её уничтожить и захлопнул перед ней дверь. Отсюда из окна мне даже не было видно, как она уходит, только клочок улицы, только её хрупкая тень… — Тереза повернулась к окошку и посмотрела на него так тоскливо, что сердце Томаша не выдержало, стиснулось жалостливо и больно от вида невыносимых страданий любимой сестры. Поцеловав её, он распрощался до вечера и сказал, что выполнит всё, как она просила, предупредит Кристину, а если она будет отказываться — попробует убедить!

Тереза проводила его грустной, потерянной улыбкой. Такая у неё теперь будет всегда.

В доме как-то необычно стихло: отец куда-то пропал, мать мучалась с мигренью в своих покоях. Томашу мало понравилось это затишье, он даже подумал было осуществить свой план побега для сестры, но всё же дом полнился слугами, которые обо всём знали и строго следили за покоями Терезы, а ключ хранился у самого мерзкого и педантичного человека в доме — дворецкого. Да и сестра поручила ему важное дело, следовало бежать изо всех сил!

День успел склониться к вечеру, пока они с Терезой разговаривали и он старался привести её хотя бы немного в чувство. Синие, удушливые сумерки клубились по узким щербатым улочкам Праги. Фонари светили подслеповато, тускло, настороженно, словно сами боялись подсвечивать тёмные уголки мистического, опасного города — мало ли, что крылось в его тенях… Томаш натянул капюшон поглубже на лоб, чтобы скрываться от прохожих — из-за скандала всю их семью сейчас знали в лицо. И отправился пешком (точнее, бегом) по этой же причине.

Запыхавшись, он подбежал к нужному дому. Ни в одном окне не горел свет. Это одно уже напугало его. Стены были исписаны неприличными картинками и заляпаны экскрементами. На двери красовалось выскобленное слово, которое юный Томаш никогда бы не посмел сказать вслух. Оно так смутило его, что он, пока ждал ответа, прятал глаза куда угодно, только бы подальше от надписи…

Никто не открывал. Он простоял минуту, две, три. Попробовал подёргать дверь — заперто. В темноте прохожий, видно, принял его за почтальона-мальчишку и окрикнул:

— Ну чего ты туда ломишься, почтальонишка? Не видишь, дверь закрыта? Забрали проклятую содомитку, сегодня днём ещё! — мужчина зло сплюнул на дорогу, а у Томаша похолодело на сердце. Он зарылся в капюшон глубже и обернулся. Постарался совладать с голосом, не хрипеть и не выдавать себя.

— Как забрали?.. — всё равно вышло очень глухо, убито и расстроенно. Но прохожий не заметил и только удивился:

— Да ты что, последние дни спал? Не слышал, какой скандал тут случился? Да ещё и господин Шимек был туда втянут! Конечно же, он распорядился поскорее арестовать дамочку и бросить её в тюрьму! Я даже думаю, что пока мы говорим, над ней уже свершился суд и вся бюрократия давно улажена. Хотя обычно на это требуется несколько дней, если не недель. Ну и правильно, поделом ей! Такую милую девушку совратила, вот же тварь!..

Дослушивать его Томаш уже не мог, рванул с места и побежал домой. Хотелось плакать, рыдать, заклинать отца и просить его сжалиться над бедной Кристиной. Что, если он и правда сживёт её со света? О, у него так налажены связи с судом и тюрьмой, ему это будет проще простого!.. Томаш задыхался от ужаса, когда представлял, что скажет ему Тереза. Он её подвёл! Опоздал! На целые часы! Надо было вернуться домой раньше, ведь хотел же! Ещё вчера раздумывал, не выехать ли вечером, что-то тянуло в его душе, мерзкое и волнительное. И в итоге — проигрыш. Он чувствовал себя разбитым и уставшим, когда добрался до дома. Будто это его собственная возлюбленная сейчас томилась в тюрьме, а не сестры…

Тереза всё поняла по его лицу, когда он ворвался к ней в комнату, буквально силком вырвав у дворецкого ключ. Тот его, конечно, вернул и обещал пожаловаться хозяину, но Томаш только рассерженно плюнул ему в ноги и закрыл за собой дверь. Отец устроит ему взбучку, но плевать он хотел на этих жутких стариков-маразматиков, державших взаперти его любимую Терезу.

— Бедный Томаш… — почему-то сестра успокаивала его, а не наоборот; он понял это, когда очнулся на её коленях, а она поглаживала ему голову. — Бедный мой, милый Томаш, как ты расстроился!.. Не надо так переживать, не разбивай себе так рано сердце… Мы что-нибудь придумаем. Кристина справится в тюрьме, всё будет хорошо… Поговорим с отцом, попытаемся укоротить её срок… Всё будет в порядке…

Что-то странное звучало в этих словах — надорванное, сломанное и смертельно тоскливое. Он поднял голову и посмотрел на неё. Тереза тихонько покачивалась, перебирая в пальцах его волосы, и глядела сквозь него, сквозь всё, мутным и отрешённым взглядом. Губы повторяли одно и то же, тихо и тускло, а плечи мелко подрагивали.

Томаш понял, что она не в порядке, и позвал слуг. Вместе они дали ей успокоительное, выписанное недавно врачом, и отнесли в постель. Тереза наконец перестала повторять одни и те же, уже бессмысленно зациклившиеся предложения и притихла. Только смотрела на Томаша — с грустной и бесцветной улыбкой. В глаза её он смотреть боялся. Они были мёртвыми.

Томаш поостыл до прихода отца. Решил, что бросаться к нему с обвинениями и угрозами было бы глупо — тогда он тоже может потерять свободу и не сумеет помочь сестре. Уж лучше повременить со словами, пускай хотя бы пройдёт время… А там, глядишь, и сам отец одумается, пелена злости спадёт с его глаз, и он изменит своё суровое наказание.

Три месяца тянулось это неопределённое, вязкое бремя. Каждый день — испытание. Сестру уже не держали под замком в её комнате, она могла спокойно гулять по дому и саду, но на улицу не выпускали. Отец нашёл удобную причину: счёл её, вместе с подкупленным врачом, повредившейся психикой после такого позора и срама. А Тереза, хотя и была печальной, тихой, разбитой, рассудком всё-таки не тронулась. Такое отношение её оскорбляло, но что она могла поделать? Томаш старался облегчить и раскрасить её жизнь, как мог, но видел: всё без Кристины для неё потеряло прежний вкус. В том числе и фортепьяно… Она обходила его стороной, ни разу не села за него и только с тоской перебирала старые ноты.

Отец решил так: где-нибудь через год скандал забудется, мало ли, какие новости будут к тому времени бушевать, они жили в непростое время! Затем он потихоньку вернёт дочь на публику, может, снова будет устраивать балы и вечера, ведь его семья — пострадавшая сторона, никто не осмелится обвинить их в чём-либо. Потом он постарается спихнуть дочь уже хоть какому-нибудь жениху — чтобы она наконец покинула его дом навсегда и уехала жить под крыло другого мужчины, который и будет нести ответственность за её позоры, скандалы и грешки. Идеальный план! Томаш подслушивал эти разговоры и ненавидел отца ещё сильнее. Так вот что, значит, для него были его дети? Всего лишь тяжкий груз, который поскорее бы сбросить?..

Томаша с детства готовили к юриспруденции. Близилось время профильного образования, а дела в учёбе успехами не блистали: он совсем забил на занятия, нарушал все немыслимые правила пансионата и убегал по ночам домой, к сестре, только чтобы побыть рядом с ней. В качестве исключения ему даже поначалу разрешали брать лишний выходной на неделе, но потом отец, заметив просадку в его успеваемости, отменил это решение.

Томаш очень гордился тем, что спустя месяц безуспешного мытарства по душным кабинетам тюремных зданий он узнал наконец — не без помощи невероятных подкупов и льстивых слов, где держали Кристину, и добился с ней нескольких встреч. Женщина выглядела плохо: болезненно худая, вмиг постаревшая на десяток лет, с полностью поседевшими волосами. Одежда на ней уже висела — её плохо кормили… Томаш, как мог, поддерживал её, носил еду, давал тёплую одежду, да видно было, что это всё куда-то девалось, как только она переступала порог комнаты для свиданий…

Она всё спрашивала про Терезу, Томаш отвечал так, чтобы слишком её не расстраивать, но при этом и не врать. Кристина это понимала и терзалась ещё больше. Эти встречи Томаш бережно переносил в своём сердце для сестры, будто, поговорив с ним о возлюбленной, та могла хоть на секунду приблизиться к ней, вспомнить её лицо, прикосновения, улыбку и даже забыть, что мир вокруг рушился, что счастье уже погасло на горизонте…

Томаш тоже невероятно страдал. Он врал Кристине о Терезе, чтобы она держалась, и врал Терезе о Кристине, чтобы она окончательно не утратила веры. При этом видел, как плохо положение обеих, и гулко рыдал ночами в подушку — от безысходности и стыда. Деньги у него потихоньку кончались, отец перестал выдавать, видимо, догадался про его выходки, но вслух ничего не говорил, а надзиратели, которым Томаш платил, чтобы встретиться с Кристиной, уже бессовестно шантажировали его тем, что больше не пустят к заключённой и раскроют все его махинации отцу. Гибельное, шаткое положение.

В один из последних визитов к Кристине, когда он отдал ухмыляющимся надзирателям все свои деньги, та выглядела заболевшей и много, глухо кашляла. Кашлять она начала уже давно, и никакие микстуры, тайно пронесённые ей Томашем, не помогали. Её держали в ужасных условиях: одиночная, холодная камера. Близилась зима, и ни о каком отоплении речи не шло. В таких тюрьмах держали самых мерзких преступников, в душе надеясь, что они скоро умрут.

Кристина рассказала ему об этом, и ни один мускул на её лице не дрогнул. Томаш уже хотел было предложить какую-то помощь — сделать хоть что-то, не мог он равнодушно наблюдать, как эта приятнейшая женщина заживо умирала! Однако она перебила его, посмотрев откровенно и смело:

— Томаш, ты хороший человек. Ты уже так много помог мне и Терезе. Но я должна признаться в том, что умираю. У меня серьёзное воспаление в лёгких, я это чувствую. У меня всегда было слабое здоровье, а здесь, в тюрьме, оно быстро подорвалось… Пожалуйста, не говори это Терезе раньше времени: она и так сейчас слаба…

Её слова перемежались ужасным, хриплым кашлем. Томаш никогда не слышал такого. Это значило: она и правда на самой финальной, гибельной стадии.

— У меня есть к тебе последняя просьба, Томаш. Я знаю, что визиты ко мне даются тебе с трудом, что ты уже и так потратил много денег на подкупы охранников и что теперь весьма стеснён в средствах. Пожалуйста, не ходи ко мне больше, лучше выполни кое-что… — она прокашлялась в платок, на нём остались красные пятна. — Проникни в мой дом. Его наверняка уже давно взломали и ограбили, так что ты войдешь без проблем. В моей спальне, на третьем этаже, отыщи самый старый и пыльный комод около шкафа. В первом ящике на крышке есть потайной кармашек, достаточно сдвинуть тонкую доску в сторону. Там лежит конверт. Внутри него — музыкальное произведение. Я написала его… — она хрипло вздохнула, переборов приступ кашля, — написала для Терезы. В нём вся моя любовь к ней, в нём она, я, мы… те дни, когда мы были так счастливы! — Кристина всё-таки закашлялась — так долго и пронзительно, что Томаш испугался за неё и подошёл, чтобы удержать на стуле. Потом налил воды, и она благодарно, маленькими глотками, её выпила.

— Передай эту пьесу ей, пожалуйста! — хрипящим шёпотом попросила она, взяв его за руки. — Пусть она сыграет её — ради меня! Она всё поймёт… Я ведь давно хотела преподнести ей это как подарок, — грустно улыбнулась Кристина и опустила голову. — Думала, как роскошно всё произойдёт: у меня дома, при свечах, под бокал хорошего шампанского! Я буду стесняться и краснеть, как школьница, бояться, что получился опус, а она улыбнётся мне и положит руку на плечо, чтобы успокоить и сказать — всё хорошо! — женщина прикрыла глаза и откинула голову назад. Она растворилась в своих сладких, мучительных, уже нереальных фантазиях. Это разорвало сердце Томаша на части.

Он пообещал выполнить просьбу и покинул её. В последний раз.

Первым же делом он рванул к её особняку. Как и говорила Кристина, дом разграбили подчистую: вынесли всю драгоценную мебель, разбили зеркала, обчистили каждый закуток от золота, украшений, статуэток и книг. Пианино же досталось хуже всего: его почему-то разбили и сломали. Томаш шёл по тёмному, растерзанному особняку, чьи обои свисали клочьями со стен, а порванные портьеры болтались на ветру, как призраки. Унылый и печальный вид места, где его сестра была так счастлива…

Он нашёл конверт без проблем: комод был так неприметен, что никого не заинтересовал. А если даже в нём кто-то и покопался, то тайник точно не нашёл. Томаш вернулся домой и рассказал сестре про пьесу, которую ей посвятила Кристина. Тереза сразу же поникла, расстроилась и заплакала. Он ничего не сказал ей про состояние Кристины, но она как будто почувствовала!..

— Я сыграю потом, братец, — шептала она, склонив голову. — Сейчас мне очень больно возвращаться к фортепьяно.

Он понимал и, конечно, не настаивал. Но сам ради интереса взглянул на произведение. Его способностей не хватило бы, чтобы исполнить его виртуозно и красиво, передать все оттенки эмоций и любви, но проигранное в голове начало мелодии звучало хорошо. Сестра тщательно запрятала конверт, чтобы никто посторонний его не нашёл. Томаш сдержал обещание и больше не ходил к Кристине. Но совесть мучила его: как она там одна, без хорошей еды и тёплой одежды?.. Он перестал спать ночами и весь исхудал.

Спустя ещё месяц состояние Терезы отчего-то ухудшилось: она мало ела, мало двигалась, слабела день ото дня и больше не улыбалась шуткам Томаша, как бы он ни пытался её подбодрить. Он вспоминал милые моменты из их детства, надеясь, что Тереза как-то отвлечётся, но она скудно реагировала на рассказы, которые раньше так обожала. Они больше не лечили её израненную душу. Что-то в ней окончательно сломалось. Томаш боялся идти в тюрьму и спрашивать о состоянии Кристины. Боялся оттого, что, если узнает горькую правду, не сможет укрыть её от Терезы — да она и сама всё поймёт… Правда бы разорвала её в клочья. А она и так была очень слаба…

Но однажды он всё-таки решился. Как раз в тот день в тюрьме дежурил наиболее мягкий и сговорчивый среди всех охранников. Томаш успел скопить нужную сумму — отец теперь выдавал ему скудные деньги и часто контролировал, куда он ходит. Однако в тот день он был на работе и ничего не мог ему сказать.

Томаш сунул пачку купюр охраннику и попросил отвести его к Кристине. Мужчина тяжело вздохнул и вернул ему деньги. Томашу стало нехорошо: от лица отлила кровь, сердце пронзила боль.

— Она умерла. От какой-то болезни лёгких, уж не знаю, пневмония это или что-то другое. Ещё неделю назад, — тихо ответил охранник. — Забирай свои деньги, юноша, и уходи поскорее! Пока не пришёл мой напарник, а он подкуплен твоим отцом и приглядывает за тобой. Если ты здесь ещё раз попадёшься, тебя тоже ждёт что-то нехорошее…

Повторять дважды Томашу не надо было. Он сгрёб свои жалкие кроны в карман и рванул из тюремного закутка. На улице его вывернуло прямо на булыжную мостовую. Ноги дрожали, глаза застилали слёзы. Ему было жалко милую, хорошую Кристину, так полюбившую его сестру. Но он был просто ничтожен в своих силах против отца, который, по ощущениям, мог купить хоть весь город! Томаш шёл домой, пошатываясь, как пьяный, и не разбирал дороги из-за рыданий. Кое-как он привёл себя в порядок перед тем, как показаться перед сестрой. Врать он не умел, ложь, подобно гнили, разлагалась в его душе и требовала выхода.

Он рассказал ей правду.

Тереза, вопреки его ожиданиям, не закатила истерику, не рыдала и не кричала. Только две слезы стекли по её щекам, глаза потускнели, и жажда жизни из них исчезла теперь уже навсегда. Она склонила голову, глубоко вздохнула и выронила из рук книжку, которую толком и не читала.