Глава 12. Две пианистки (1/2)
Семья Шимек, в которой родился Томаш и его сестра Тереза, проживала в собственном четырёхэтажном особняке на улице Штепанска. Ян долго не мог понять, что его смутило в этом доме, а затем посмотрел на другую сторону улицы и обнаружил — с горькой усмешкой и разочарованием — светло-лимонное здание, где снимал свои апартаменты. Пару лет он жил напротив места, которое уничтожило его будущего напарника, и даже понятия не имел! Всё выходило как-то странно и кособоко, издевательски и смешно. Судьба и правда была своевольной шутницей.
А особняк Томаша и правда был хорош: отделан тёмным камнем, по бокам виднелись эркеры, большие окна, украшенные пилястрами, колоннами и резными карнизами. Дверь, правда, не сохранилась и выглядела совсем современной, но вида не портила. В общем дом производил грандиозное, величественное впечатление, хотя не был броским, вычурно-красивым рококо или выкрашенным в яркие цвета. Но при этом не казался мрачным или жутким. Ян помнил, что раньше здесь обосновалось какое-то кафе и, может быть, даже чьи-то апартаменты, но когда они подошли к особняку, то никаких вывесок и признаков жилья тут не нашли. Дом выглядел глухо и даже заброшенно, правда, окна выбиты не были, а фасад не крошился от сырости.
Они долго стояли перед домом, не смея войти. Томаш, запрокинув голову, разглядывал здание — со странно-бесцветным выражением лица, которое так ненавидел Ян. Уж пускай бы он яростно метался, как сегодня утром за фортепьяно, но не так, только не равнодушие — оно убивало!
Томаш двинулся первым, положил ладонь на ручку двери и со скрипом её отворил. Изнутри повеяло старым домом — пылью, изъеденными молью тканями и отсыревшими стенами. Подъезд с полукруглым потолком встретил их пронзительным ветром, несущимся из внутреннего дворика. Томаш вёл уверенно, направился к лестнице, но перед дверью почему-то остановился и посмотрел в сторону дворика. Самый обычный городской дворик-колодец: всюду стены, даже ни одного деревца не посадили или горшка с зеленью не поставили!
— Сейчас там всё перестроили, — глухо проговорил Томаш, — а раньше вместо дворика располагался красивейший сад — небольшой, но уютный. Он принадлежал только нашей семье. Вокруг ещё стояло пару хозяйственных пристроек, не более. Сейчас же всё плотно застроено, словно было так важно изуродовать самое красивое, что тут есть…
Сказав это, напарник двинулся вверх по лестнице. Они вышли в прихожую — точнее, Ян об этом только догадался. Он удивился, когда увидел нетронутые картины на стенах, целые вазы и статуэтки на столиках и полках, зеркала, гардеробные шкафы и даже чьи-то забытые шарфы и пальто — словно никто и не уходил отсюда, словно и не прошло более века с тех пор, как здесь ступала нога человека. А если и ступала, то только с одной целью: переделать. Выбелить роскошно разрисованные потолки, содрать старенькие тканевые обои с растительным орнаментом, выскоблить или оторвать лепнину, скатать в тугие коконы потёртые дорогие ковры, привезённые откуда-то с Востока.
Ян едва успевал охватывать взглядом весь интерьер — Томаш вёл его быстро, сквозь череду тёмных, богато обставленных комнат, куда-то в определённое место. Но многое здесь пришло в упадок из-за ушедших хозяев: позолоченные рамы потускнели, пыль лежала толщиной в палец, делая каминные полки седыми и призрачными, статуи стыдливо жались по углам, полуприкрытые тканями, по стенам и потолкам кое-где извивались чёрные трещины, а жёлтые подтёки испортили некоторые картины и фрески. Подёрнутые паутиной секретеры и шкафы, скукоженные страницы позабытых книг, облезлые диваны и треснутые лампы — всё это навевало тоску и грусть. Ян хорошо мог представить себе этот дом, блестящий от хрустальных люстр, гудящий от десятков голосов — может быть, гостей или близких родственников, пылающий от жара каминов и благоухающий от ароматов вина, духов и фиалок в вазах.
Как, должно быть, был счастлив здесь когда-то Томаш!.. Пока какое-то ужасное горе не сломило его семью…
Напарник провёл его через три комнаты — в них Ян сумел разглядеть подобие холла, скучной приёмной и чего-то ещё, прежде чем они вышли в просторную большую залу. Сюда и стремились вывести гостей, здесь их любовно принимали, может быть, даже устраивали маленькие балы — вон впереди даже виднелся деревянный постамент для оркестра, и, конечно же, стоял роскошный рояль. Вот где Тереза наверняка поражала своим мастерством приглашённую публику!.. Ян даже на секунду прикрыл глаза и как будто услыхал её музыку — а позабыть её с того дня, как она играла, он не мог. Мать долго пыталась ему объяснить разницу между умением и талантом: всякий раз, как они слышали чью-нибудь игру на фортепьяно, она говорила — «Это ужасно: выхолощенная музыка без доли чувств!» или «А вот это здорово: по-настоящему гениально!» Ян долгие годы не мог научиться тому, как она это определяла, а затем навык пришёл, и вот теперь-то он и сам мог сказать: музыка Терезы — исключительная редкость.
Так что же пошло не так?
Томаш остановился в гостиной. Посередине стоял стол для фуршета, вокруг разбросало островки из бархатных кресел, журнальных столиков и кушеток, где гости отдыхали, уже разбившись на группы по интересам. Но места оставалось ещё полно: для танцев, книжных шкафов и письменного стола, где, может быть, решались какие-то важные политические дела. Портьеры были задёрнуты неплотно, сквозь них просачивался серый свет, который и позволял разглядеть всё убранство. Другая сторона залы расплывалась в сумраке, хорошо выделялся там только чёрный, как корабль во время крушения, рояль. Томаш же повёл его рядом со стеной, где, как разглядел Ян, висели портреты их семейства — все сплошь отличные полотна, высокие, большие, в пышных багетах. Фигуры на них — статные и суровые, задумчивые и деловые.
Томаш прошёл несколько первых портретов — наверное, это были его далёкие предки — и остановился около семейного портрета — большого, во всю высоту стены полотна. Ян пригляделся, хотя виАдно здесь было плохо.
Такие картины любили писать в середине девятнадцатого века, чтобы показать свой достаток и приверженность традициям, хотя уже появилось новое искусство — фотография. Писали не отдельных членов семьи, а всех разом, дабы сохранить для потомков память о единстве и достоинстве. В середине картины восседал на бархатном кресле глава семьи — видный, строгий мужчина, ещё не старый, но уже с проседью в бороде, усах и чёрной шевелюре. Глаза его, тёмные, пронизывающие, смотрели прямо на зрителя и заставляли неприятно вздрагивать — будто не просто хотели найти в тебе изъян, а знали, что он есть.
— Отца звали Кристоф, — тихо проговорил Томаш, равнодушно глядя на портрет. — Может пройти сколько угодно времени, а я так и не смогу глядеть на его лицо без упрёков и обвинений. И хотя я говорил, что спустя столько лет всё немного позабылось, сердце ещё помнит, какую боль он доставил нам всем.
Томаш старался говорить это бесцветно и будто даже спокойно, но Ян видел, как напряглись его скулы, как задрожали кулаки, спрятанные под рукавами.
— Моя мать, Анета, так и осталась для меня призраком, который никак в семейных делах не участвовал, — продолжил Томаш и кивнул на женщину, стоявшую с правой стороны от отца. Покорно сложив ладони на плечи мужа, она стояла к зрителю полубоком и смотрела робко, напряжённо, невесело стиснув губы. Она была, может быть, и миловидной женщиной: блестящие русые волосы, стянутые в узел, маленькие пухлые губы, утончённые черты, так здорово передавшиеся её детям, но всё-таки что-то в ней отталкивало. То ли после слов Томаша, то ли из-за её чересчур раболепной позы, словно только муж в её жизни значил хоть что-то… Ян не знал, но Томаш добил в нём это впечатление:
— Матушка во всём соглашалась с отцом, ни разу не перечила ему, даже когда положение в семье стало совсем критичным. Отец был строго религиозным человеком, да и её воспитывали в христианских традициях, так что во всём она потакала ему и в конце концов полностью отвратила от себя.
Томаш замолчал, дав себе передышку, а Ян тем временем жадно охватил фигуры, ради которых и пришёл сюда: по левую сторону от отца стояли двое его детей. Что за прекрасные создания, как контрастировали они в нежных улыбках и озорных взглядах с мрачными лицами родителей! Видно было, что художник выписывал их с особой любовью, старался поскорее закончить со взрослыми и перейти к ним. Даже та часть, где они стояли, казалась озарена светом и беззаботностью, будто где-то там находилось окно.
Томашу здесь было около одиннадцати-двенадцати лет — уже не мальчишка, но ещё и не юноша. И если остальным детям так не шёл этот сложный, ломающий тело и голос возраст, то маленькому Томашу он казался как раз. Весёлый, яркий ребёнок! Каштановые волосы закрывали уши, были растрёпаны во все стороны, хотя, видно было, гувернантки долго и упорно, по приказам матери, расчёсывали и завивали его локоны. Художник умудрился изобразить его в спокойной, расслабленной позе, когда он взялся за подлокотник кресла, где сидел отец, но Ян чувствовал, что поймать это мгновение было сложно: маленький Томаш выглядел так, будто только что озорно бесился и забежал в портрет случайно — таким естественным и подвижным он казался!
Позади него, привалившись к спинке кресла, стояла прекрасная Тереза. Её аккуратные пальцы держали листы с нотами — видимо, для придания особого шарма её образу, для того чтобы подчеркнуть её желание стать пианисткой. Она была так же хороша, как и на балу, только там Ян видел её гораздо старше. Здесь же она была совсем юной девушкой, ещё носила распущенными чёрные волосы, по плечам струились синие и белые ленты, вплетённые в причёску. А платье казалось простым и между тем изысканным: белое, с открытыми плечами и приколотой у груди розой. Тереза просто приковывала взгляд!.. Синие, внимательные, ласковые глаза глядели открыто и смело. Девушка не могла знать, какой зритель будет смотреть на неё спустя столетия после её смерти, но почему-то всё равно доверяла ему. И Ян неосознанно чувствовал это доверие, чувствовал, как болезненно похожи брат и сестра в нежности своих сердец и в терпкости своих привязанностей.
Глядя на этот портрет, невольно задаёшься вопросом: как у столь мрачных, претенциозных родителей могли появиться на свет такие изумительные, яркие дети? Тереза была красива утончённой, скромной, нежной красотой, как сама весна, спустившаяся с картин Боттичелли. Томаш — здесь ещё слишком мал, чтобы судить о нём, но уже видна была притягательность его улыбки, прекрасные ямочки на щеках, лукавый взгляд. Несколько лет — и он станет тем, кого Ян повстречал тогда в Бальной зале. А пока же Томаш настоящий продолжил свой рассказ:
— Я говорил когда-то, что лет до десяти жил в загородном доме, вместе с учителями и нянями. Родители же жили здесь. И сестрёнка тоже. Но они приезжали ко мне — два раза в год точно. Тереза иногда уговаривала их ездить ко мне и почаще… Знаешь, Ян, в детстве я был почти лишён родительской любви, хотя ни разу об этом не заикнулся. Отец был всегда скуп на ласки, да и считал негодным воспитывать сына в излишней любви. Мать же, такое ощущение, будто просто дважды разрешилась от бремени и всё — оставила нас на нянь и гувернёров, благо, что на это деньги были. Не помню, чтобы она ласкала нас с Терезой или хоть раз обняла… Странная, холодная женщина!.. Впрочем, это теперь мало значит. Тереза — вот что главное. Она заменила мне мать, хотя уж точно была не обязана… Когда приезжала ко мне, то одаривала вниманием, проводила со мной время, выслушивала мои детские бредни. А она ведь была всего лишь на пять лет меня старше! Откуда ребёнок знал, что её младшему брату тоже нужна ласка и любовь? Откуда она вообще нашла их в своём сердце, если сама никогда такого не видела?..
Вопросы застыли холодной риторикой в воздухе. Казалось, Томаш скорее недоумевал, почему его сестра так выделялась на фоне семьи, почему подарила тепло его сердцу, зачем сделала это, если потом оставила его одного? Сам он ни о чём таком не говорил, но Ян уже долгое время провёл рядом с ним, чтобы слышать невысказанные слова.
— Когда Тереза приезжала ко мне, мы часто играли на рояле — у нас в загородном доме стоял хороший инструмент. Идём сюда! — Томаш позвал его за собой и подошёл к шкафу со стеклянными дверцами, что стоял рядом с фамильным портретом. Там лежали стопки потрёпанных толстенных альбомов. Картонные страницы немного покорёжило — из-за сырости и влаги, но фотографии ещё держались, только кое-где фотобумага вздулась и разъелась пятнами.
— Отец заказал портрет скорее из желания покрасоваться, чем из надобности, скажем так, — с усмешкой объяснил Томаш и развернул один из альбомов. — В те годы в моду прочно вошла фотография: и быстрее, и дешевле, а результат намного точнее, чем краски и способности одного художника. Поэтому мы много раз вызывали профессионального фотографа и снимали всё подряд. Вот здесь мои любимые фотографии, — Томаш показал на желтоватые, чёрно-белые фото — не слишком чёткие, но всё равно разборчивые. Серия снимков, где маленький Томаш, один или с Терезой, в загородном доме. На фоне бесконечных лужаек и водоёмов, роскошных садов с душистыми цветами или внутри богатых комнат. С нянями или гувернёром. Мальчик казался везде растерянным, недоумевающим и расстроенным. И дело даже не в фотографе — чужом человеке со странной штукой, из которой вылетали ослепляющие вспышки. Он словно не мог найти себе место в этом огромном, не по размеру ему, доме.
Но дальше появлялись фотографии с Терезой, и Томаш на них совершенно менялся. Девочка брала его на колени, садила рядом с собой, обнимала и давала уроки игры на рояле. Здесь мальчик уже не боялся улыбаться в камеру и много-много смеялся. Чёрно-белая сепия не могла передать всех красок и цветов, но счастье так и сверкало на её матовой поверхности.
Томаш открыл следующий альбом — там он уже переехал в Прагу и отправился учиться в пансионат, как и рассказывал. Шесть дней в неделю он жил в пансионате, только на воскресенье мальчиков отпускали в родительский дом. Но это было гораздо лучше, чем редкие встречи в году с сестрой!
— Теперь мы проводили больше времени вдвоём… — говорил Томаш, пролистывая целые страницы с квадратиками и прямоугольниками фотографий. — Она всерьёз занялась игрой на фортепьяно, это уже перестало быть детской забавой. Ни отец, ни мать, слава богу, этому не противились, а вовсе даже наоборот: не жалели денег на знатных учителей для неё, купили вон тот роскошный рояль, чтобы у неё было всё только самое лучшее, водили на лучшие концерты, иногда даже приходилось ездить в соседние страны — мы жили во времена как великих композиторов, так и великих исполнителей. Это была роскошная жизнь… Правда, — он улыбнулся, — я был не так хорош в игре на фортепьяно и играл-то лишь потому, что таким образом хотел проводить больше времени с сестрицей, быть ей интересным, чувствовать то же, что и она…
Не успел Томаш продолжить рассказ, как зала вокруг зажглась светом, резко наполнилась жизнью и суетой. В камине вспыхнул огонь, на лакированных столешницах заплясали отблески люстр, пыль будто разом слетела отовсюду, а мрак вытолкали в соседние комнаты. Ян и Томаш обернулись и замерли — сначала от испуга. Зала мелькала от людей, картинок, света, как на ускоренной киноплёнке, и только затем Томаш понял и прошептал ему на ухо: это место тоже сохранило тени прошлого, как Бальная зала!
— Тем интереснее будет увидеть всё вживую… — Томаш взял его под локоть и прижал ближе к себе. Ян мелко улыбнулся: сколь много доверчивости и страха было в этом прикосновении! Томаш как будто признавался: да, так мне будет проще пережить это нелёгкое погружение в прошлое. Напряжённые скулы, подрагивающие губы и тревожный взгляд кричали об этом.
Зала же пестрела от толп людей — одни сменяли других, короткие вспышки смеха перемежались фортепьянными аккордами, которые исполняла юная Тереза, а вина лились рекой. Среди лиц иногда мелькал Томаш — Ян различал его лицо всегда чётко, хотя он упорно смешивался с толпой.
— В общем, как видишь, наш дом становился излюбленным местом для встреч, балов, званых ужинов и прочей аристократической мишуры, которую так обожали в империи, — пояснил Томаш и отвёл его в сторону, там, где они не мешали ярким, но пролетавшим сквозь них фигурам нестись дальше по своей давно заученной траектории. — Я уже говорил, что отец занимал приличную государственную должность, много и усердно работал, оттого мы и жили в такой роскоши. Вскоре слава о юной пианистке разлетелась по всей Богемии уж точно, если не дальше. Всякий восхищался её талантом и виртуозностью исполнения. Для своих лет она стала достаточно известной и часто обсуждалась в каких-нибудь творческих салонах. Ей прочили только самое блестящее будущее… — Ян не мог не услышать печаль, сжавшую горло Томаша в тисках. Как он вообще нашёл в себе силы говорить о том, что так и не сбылось, но было так сладко и желанно?
— И ведь знаешь, Ян, она была вовсе не подвержена звёздной болезни, не сделалась высокомерной или горделивой. Она как была, так и осталась скромной, милой девушкой. Искренностью завоёвывала сердца людей, — говорил Томаш, пока прошлое вокруг них остановилось на очередном вечере. Тереза играла, а гости замерли, слушая её. Она будто разом подчинила их всех, увлекла за собой в удивительный мир музыки, каким представляла его в своих мечтах. Ян подивился тому, как у неё это вышло, и с долей укоризны понял, что до такого исполнения, пусть и на органе, ему всё ещё очень далеко. Тереза словно ласково брала слушателя под руку — совсем как Томаш держал его сейчас — и уводила за собой, легко и радостно, обещая те грёзы, которых так желал отдельный человек. Сам же Ян, когда играл, только и мог, что задаваться вопросом: идут ли слушатели по протоптанной им дорожке? Не отстают ли? Понимают ли смысл музыки? Он был слишком высокомерен, считал себя слишком гениальным для этих мелких людишек. И немногие из них, конечно же, шли за ним, только самые преданные…
Прошлое снова рвануло вперёд, смазываясь перед глазами сотнями картинок. Время шло, Тереза росла, росли и её амбиции. Ян и сам не знал, как это понял, но что-то очевидно вопросительное витало в самом воздухе этого дома, что-то такое настороженное проскальзывало в коротких нотах, вылетавших из-под гибких пальцев девушки. И вот очередная сценка ярко встала перед глазами: Тереза уже выросла, превратилась в хорошенькую молодую женщину, которую Ян видел в Бальной зале, и говорила теперь с отцом. К речи пришлось привыкнуть — Ян и не сразу вспомнил, что в империи чешский язык считался языком бедных и крестьян, все говорили только на немецком.
— Отец, я в больших раздумьях. Мне нужен такой учитель, который помог бы мне ступить ещё выше, сделаться ещё лучше, чем я есть сейчас. Мне надоело довольствоваться ролью цирковой собачки на вечерах, хочу добиться такого мастерства, которое позволило бы играть на официальных концертах и радовать высокую публику. Все же сегодняшние учителя только восхищаются мной и ничего не могут дать взамен, кроме льстивых похвал, — приятным, мелодичным голосом говорила Тереза и беспокойно ходила по комнате взад-вперёд. Отец же сидел за письменным столом и задумчиво склонился над какими-то бумагами. Казалось, дочь он слушал вполуха. Она резко обернулась к нему и повысила голос: — Отец! Я просто обязана сделать этот шаг! Я знаю, что ещё не исчерпала все свои возможности, что могу быть ещё лучше и виртуознее. Вот тогда-то… тогда я и правда стану счастливее, ведь буду спокойна насчёт того, что полностью исчерпала свои таланты, — с мечтательной улыбкой закончила девушка и сложила ладони на груди. Ян подивился, с какой страстью Тереза стремилась к совершенству, как, не жалея себя, хотела приблизиться к мастерам-пианистам своего времени.
Отец, заметив, что дочь притихла, наконец оторвался от бумаг и строго взглянул на неё.
— На мой взгляд, ты уже и так гениальная пианистка, Тереза… Лучше бы ты подумала о замужестве — всё-таки недавно тебе исполнилось двадцать лет. Ты бывала на стольких балах и вечерах, знакомилась с разными юношами! Неужели ты не хотела бы представить кого-нибудь из них нам? Ты же знаешь, ради тебя я готов принять юношу даже не столь высокого положения, если ты и правда сильно его полюбишь…
Ян посмотрел на реакцию брата и сестры: Томаш, стоявший рядом с ним, только нервически усмехнулся и тяжело вздохнул. А Тереза восприняла слова отца прохладно, даже отвернулась и закатила глаза — так, видно, надоел ей этот разговор!
— Я обязательно подумаю, отец, — сдержанно ответила она и хмыкнула. — Но что насчёт моих слов? Вы меня услышали?
— Конечно! Раз хочешь быть известной пианисткой и прыгнуть выше Клары Шуман — пожалуйста. Только ищи себе порядочного наставника, чтобы он не вскружил тебе голову и не воспользовался твоей наивностью. Все мужчины, поверь мне, только и мечтают присвоить себе такую молодую талантливую девушку, как ты, навсегда! В любом случае, я бы хотел строго проэкзаменовать твоего будущего учителя…
Тереза только вновь закатила глаза и даже тихонько цокнула, но затем мило улыбнулась отцу и поблагодарила его. Прошлое снова закружилось вихрем в гостиной.
— Это правда, — заговорил Томаш хриплым, изломанным голосом. — Всё началось как раз с этого момента. Тереза никогда не была довольна собой, всё время стремилась выше и выше. Она была исключительной девушкой… Надо сказать, — слабо улыбнулся он, — что замужество и правда никогда не интересовало её, а за юношами она почти не бегала. Одно время отец с матерью радовались этому, но как она подросла, стали волноваться. Впрочем, сейчас не об этом. Тереза захотела себе лучшего наставника, чтобы он развил в ней скрытые таланты, чтобы помог сделать качественный шаг вперёд и превратил просто талантливую девушку в настоящего профессионала своего дела.
— Тереза ведь уже имела неплохое музыкальное образование, — после короткой паузы продолжил Томаш, — какое вообще могла получить женщина в девятнадцатом веке. Она обучалась у выходцев Пражской консерватории, даже ездила к самой Кларе Шуман во Франкфурт, чтобы показать своё мастерство. Та, кстати, отозвалась о сестре очень тепло и восторженно и замолвила за неё слово в высших кругах, чтобы её почаще включали в программу музыкальных вечеров. Но тем не менее она быстро поняла: чтобы стать кем-то больше, стать значимее простой девушки для услады слуха и зрения разомлевшего от вина слушателя, надо биться в те двери, которые она ранее считала для себя закрытыми. К женщинам, игравшим на фортепьяно, тогда относились хорошо ровно до того момента, пока они не делали игру смыслом своей жизни. А просто так на фортепьяно любили играть многие, и даже замужние женщины, и никакого вреда в этом никто не видел. Но Тереза явно хотела большего, хотела стать одной из тех исключительных женщин, которые добились в мужском мире своего места, законного и почётного, — Томаш говорил так страстно, что Ян уже не мог воспринимать эту историю как нечто далёкое от него, позабытое в слоях времени и покрывшееся пылью. В эти часы он будто сам стал родным братом Терезы: также переживал за её будущее и радовался её успехам.
— Она долго искала наставника, потратила почти полгода и уже отчаялась, — с горькой улыбкой продолжал Томаш. — Многие именитые учителя не хотели брать её по многим причинам: пол, возраст (а ей было уже двадцать, как ты слышал). Считалось, что самая благодарная работа — это обучать юных мальчиков и девочек, пока они не осмелели и не обрели свой собственный стиль в игре, и из них можно было лепить что угодно, как из мягкой глины. Тереза уже давно не подходила под эти критерии, была очень своевольной и требовательной в музыке. В консерватории женщин тогда вообще не брали… Помню, Ян, она тогда так разочаровалась и загрустила, что едва не бросила играть! — Томаш посмотрел на него и сильнее сжал его локоть в пальцах. — Я так испугался за неё, что тоже не находил себе места! Но всё решил один вечер…
Гостиная, будто послушная своему прежнему господину, как по приказу наполнилась правильными тенями прошлого и раскрыла перед ними очередной роскошный ужин. Ян даже на миг ослеп от света, красок и блеска. Гости заполонили всю комнату, воздух разрезали позвякивания бокалов, хриплый смех, приглушённые голоса и шуршание платьев. Наконец, шум стих, когда к роялю вышла… нет, вовсе не Тереза — её Ян отыскал стоящей у боковой колонны, задумчивую и печальную. К роялю вышла красивая, статная женщина. На вид ей сначала можно было дать около тридцати пяти лет, но потом, если приглядеться, даже чуточку больше: около глаз уже собрались морщинки, лицо, хотя и хранило в себе прекрасные черты молодости, уже было не так свежо и подтянуто. И всё-таки она не могла не восхищать, эта пианистка. Что-то роскошное, величественное клокотало в её тёмных пронзительных глазах, в тяжёлых складках её губ, в узких скулах. Что-то серьёзное и терпкое хранили её блестящие чёрные волосы, убранные в высокую причёску, лишь немного по бокам тронутые сединой. Нечто привлекающее, приятное излучал весь её образ: невероятно строгое чёрное платье, простое ожерелье на шее, гибкая шея. Она села за рояль, занесла пальцы над клавишами и тут же влюбила в себя весь зал.
«Кто она?» — сердце терзал лишь один вопрос. Эта женщина не просто умела играть — талантливо и даже виртуозно, она знала, как и за какие ниточки выдёргивать из слушателей то, что нужно им самим. Любовь ли, разочарование, ярость, спокойствие. В одних и тех же нотах каждый находил для себя свой бальзам и сладостно испивал его до дна. Никто так и не успел прийти в себя, разобраться в симпатии к этой немолодой пианистке, но все уже восхищались ею и желали бесконечно её слушать.
А играла она, конечно же, «К Элизе» Бетховена. Если Ян всё правильно подсчитал, то как раз в этот год Людвиг Ноль опубликовал прежде неизвестную пьесу мастера. Сыграть её на публике было дерзко, неожиданно и очень смело. Кто знает, как отнесётся искушенный слушатель к чему-то новому? Не проще ли пойти по проторенной дорожке?.. Но, казалось, именно эта пьеса была создана только для этой пианистки. Так нежно и трепетно сыграть её не смог бы никто…
Ян оглянулся на Терезу. Та, приоткрыв рот от изумления, слушала так внимательно и напряжённо, что уронила платок из рук. Затем улыбнулась восхищённо, счастливо, как улыбаются дети, открывшие что-то новое для себя в этом мире, и рванула вперёд. Подошла почти вплотную к сцене и, не отрываясь, следила за пианисткой. Потом, когда женщина закончила и под бурные аплодисменты покинула сцену, Тереза обратилась к случайному мужчине и тихо узнала у него, кто же эта гениальная пианистка. Томаш и Ян стояли близко к ним, так что услышали их разговор:
— Как же, вы не знаете? — мужчина удивлённо вскинул брови. — Хотя да, наверное, вы вполне могли о ней и не знать, вы ещё так молоды… Это Кристина Новак, единственная ученица знаменитого Бедржиха Сме́таны<span class="footnote" id="fn_32197533_0"></span>. Она не просто гениально играет на фортепьяно, но ещё и отлично преподаёт. Точнее, преподавала, — тут же поправил себя мужчина и невесело улыбнулся. — Семь лет назад она закончила наставническую деятельность и навсегда закрыла двери своего класса — после смерти горячо любимого мужа. Говорят, она носит по нему траур до сих пор… Очень, очень жаль, что так вышло, — покачал он головой. — Её ученики многого достигали в своей карьере, некоторые даже уезжали в другие страны и становились известны там. Она была очень строга и придирчива к тем, кого брала к себе на учёбу, просто так попасть к ней было почти нереально, если ты играл так себе, средне или хуже того… Она обладала чутким ухом и каким-то врождённым талантом определять, из кого можно вырастить гениального мастера, а кто так и останется любителем. Вы тогда, наверное, были ещё совсем девочкой, не знали о существовании её школы, — мягко добавил мужчина, когда заметил, как исказилось от разочарования лицо Терезы. — Да и в самой Праге она прожила всего пять лет, потом уехала в Баварию. Не расстраивайтесь, что не знали о ней! Да и, боюсь, сейчас бессмысленно переживать об этом: говорят, все эти годы она жила в затворничестве и наверняка растеряла свой прежний дар наставничества…
Мужчина говорил что-то ещё, дабы ловко подвести разговор к самой Терезе, но девушка скорее избавилась от его общества, когда узнала всё, что ей нужно. Она выглядела одновременно и подавленной, и воодушевлённой. Ян вполне понимал её чувства и уже догадывался, что предпримет её беспокойная душа.
— Она расценила встречу с Кристиной как последний свой шанс реализовать себя и стать лучше, — тихо говорил Томаш, пока картинки вокруг них опять летели и стирались, чтобы замениться другими.
— Да, братик, ты прав, — яркий вечер вокруг них резко погас и исчез, но голос Терезы — ясный и глубокий — доносился так, будто она была совсем рядом. — Кристина спасла меня от бездны отчаяния, к которой я тогда опасно приблизилась.
Томаш и Ян обернулись назад — именно оттуда слышался голос Терезы и охнули, когда увидели её перед собой. Зала вновь погрузилась во тьму и обернулась заброшенной комнатой. Словно только что и не плясали вокруг огоньки, не блестели хрустальные бокалы и не тянулась шёлковым шлейфом музыка. Томаш растерялся.
— Сестра… это ты? — хрипло спросил он. Тереза, в своём прекрасном белом платье и с немного растрёпанными чёрными кудрями, казалось, сошла с картины или из тени прошлого, но не могла быть реальной. Томаш бросился к ней и сначала взял за руки. Она улыбнулась и, склонившись, мягко погладила его по щеке.
— Ну конечно, братец, кто же ещё? Ты же чувствуешь меня… — Томаш весь задрожал и крепко обнял её. Ян ощутил его непрошеные слёзы на своих глазах, а трепет — в давно позабывшем это сердце. Только сейчас он понял, что брат и сестра говорили на чешском, который в те годы люди недолюбливали. Наконец, Томаш выпустил сестру из объятий и кивнул на Яна.
— Это мой напарник, Ян. У нас тут… долгая история, в общем. Я и не… не думал, что ты стала призраком, — прошептал он и вытер рукавом лицо. — Если бы я знал раньше… то уже пришёл бы, чтобы спасти твою душу!
Тереза только печально улыбнулась и погладила его по макушке. Яну она лишь мягко кивнула.
— А что насчёт твоей души, Томаш? — она взяла его лицо в ладони, потом заметила ужасный шрам на шее и огорчённо сжала губы. — О, Томаш… что же с тобой стало? Почему… почему я вижу столько боли в твоих глазах?
— Отец запихнул меня в монастырь, — честно ответил юноша и тяжело вздохнул. — Я не вынес его сурового нрава, правил, несвободы. Меня как будто заточили в тюрьму, только вот я ни в чём не был виновен… Бежать смысла не было, и тогда я покончил с собой. Сделал из поясной верёвки петлю и…
Сердце Яна вырвали, разбили о мраморный пол этого особняка и снова вернули на место — покалеченное, расколотое, грязное. Ещё ни одно признание не отравляло его душу настолько едко и убийственно. Он, конечно, догадывался, что Томаш умер ужасной, мучительной смертью. Но даже и не думал, что тот настолько отчаялся, что прервал свою жизнь сам! Одни лишь мысли о том, что творилось в голове у Томаша за дни, часы, минуты до содеянного, вызывали тошноту и горечь. О, его бедный, ласковый Томаш!.. Как же его должны были довести эти мерзкие монахи и суровая жизнь, раз он сам, добровольно, просунул голову в петлю? Ян не сразу увидел, что его била крупная дрожь, а боль сдавила виски. Слишком близко он знал людей, решившихся оборвать свою судьбу! И это не мутило бы так сильно, если бы он их не любил…
Терезу тоже поразило это признание. Она вздрогнула, отошла от Томаша, обхватила себя руками и покачала головой. Затем скрыла лицо в ладонях и гулко воскликнула:
— Это всё я виновата, это из-за меня!.. Не будь моей истории, отец бы не сошёл с ума, не спихнул тебя в монастырь, и ты бы не кончил, как я… О Томаш! Знай я, к чему это всё приведёт!
Томаш тем временем обернулся к Яну и робко посмотрел ему в глаза. Сам красный, с заплаканным лицом и весь эмоционально выпотрошенный, одними губами он прошептал сдавленно:
— Прости, Ян, что не рассказал раньше… Мне всё хотелось отсрочить этот момент, не представать перед тобой таким… слабым и ничтожным. Прости…
Ян хотел сказать, что слабость и ничтожество — понятия, больше близкие к нему самому, чем к смелому, искреннему Томашу, которого сломало окружение и, как видно, кончина любимой сестры. Но не успел — Тереза опередила его, утёрла лицо от слёз, взяла их с Томашем за руки и уверенным, немного севшим голосом проговорила: