Глава 11. Трагедия любви (2/2)

Боже, а что скажет Томаш, когда узнает? Ян хотел прийти к нему с повинной, вырезать сердце из груди и вручить ему. Сказать: «Делай что хочешь» и упасть замертво. Пожалуй, только тогда он почувствует себя свободнее.

Ян долго прорабатывал это с психологами. Ни один не помог, хотя, казалось бы, совет прост: навсегда закрыть эту страницу, простить себя и идти дальше. Так бы хотел сам Матиаш, говорили они. Но Ян сомневался. Матиаш бы хотел увидеть, как он страдает — по крайней мере, так казалось в их последнюю встречу. Матиаш проклял его — и не без основания, а теперь проклятие, кажется, постепенно начало сбываться… Вот он влюблён в неупокоенную душу, которая покинет его, как только настанет время. Доволен ли был сейчас Матиаш? Ян его не винил. Наоборот, теперь хотелось горько обнять друга и всласть расхохотаться: ты был прав, ты меня проучил!

Ян ввалился в дом, бледный, перепуганный и ошарашенный, как сама смерть. Так затем рассказывал Томаш, который тоже испугался и долго не мог добиться ответа. На вид Ян выглядел здоровым и целым, но его душу словно бы перемололи с остатками ужаса и слепили из этого тошнотворные котлеты. Ян только скинул с себя верхнюю одежду и без чувств упал на диван. Сначала долго и безудержно рыдал, отказываясь от воды, помощи и прикосновений, а затем отключился.

Проснулся Ян, уже чувствуя себя отрешённо, равнодушно и выжжено. Он лежал на боку, на самом краю дивана. На столике стоял нетронутый стакан воды, в комнате горела только бра, а Томаш… где Томаш? И тут он его почувствовал: сзади. Ян легонько повернул голову и вздрогнул: напарник и правда лежал позади него, подперев локтем голову, и дремал. Но стоило Яну пошевелиться, и он тут же проснулся. Ян желал только одного: вскочить и скрыться где-нибудь, желательно навсегда. Он устроил настоящую истерику. Никогда прежде Томаш не видел его таким и сейчас наверняка неприятно изумился. Но не успел Ян и дёрнуться, как на его плечо легла ладонь, а сам Томаш подвинулся к нему ближе.

— Как ты? — шёпотом спросил он и медленно погладил его по щеке. — Прости, что заснул рядом. Не хотел тебя бросать, вдруг что-то понадобилось бы… — сделал паузу, прежде чем договорил — осторожно и тихо: — Если хочешь поделиться со мной чем-нибудь, то я всегда готов выслушать. Что бы это ни было, Ян… — дыхание всколыхнуло волосы Яна и согрело холодное ухо. — Доверься мне. Станет легче… — Томаш случайно задел губами мочку его уха, и Ян ощутил, как вязко и гулко отдалось в теле это прикосновение. Он его просто очаровывал, заманивал, подводил к сладкой иллюзии, которая обернётся для него болью. Ян понимал, какое впечатление оставит у Томаша этот рассказ. Эгоистичный юноша с жестоким, холодным сердцем, подтолкнувший до одури влюблённого в него человека к пропасти! С таким не то что знаться — к такому даже подходить не захочется!

Ян всё это понимал, но молчать не мог. Станет легче — безусловно. Для него это вот обнажение души казалось в тысячу раз интимнее всего, чем они с Матиашем бесстыдно занимались такими же холодными вечерами. Он словно раздевался перед Томашем, сбрасывая слой за слоем, только вот на сей раз за одеждой не скрывалось ничего хорошего — одни лишь уродливые шрамы отчаяния и рубцы ненависти.

Ян рассказал всё подробно, ничего не утаивая. Говорить, отвернувшись, лёжа на боку, пряча глаза от Томаша, было даже легко и ненапряжно — он не видел, к счастью, как наверняка мрачнело лицо напарника. Ян поведал обо всём: и о несчастно-преданном Матиаше, чьей первой любовью стал такой безнравственный и жестокий человек, как он, и о тревожно-влюблённой в своего же брата Хелене, которая долгие годы носила болезненную любовь в сердце, страдала, искала утоления, утешения в похожих на Матиаша парнях и в итоге разбила себя на кусочки, когда поняла, что невольно превратилась в соучастницу его смерти, решив повстречаться с Яном. На словах всё звучало пресновато, смешно и глупо — ей-богу, не лучше тех мыльных опер, что крутили по телевизорам в выходные дни и которые так обожала его мать! Ян-то думал, что сумеет получше преподнести рассказ, хотя бы обернёт его в романтическую плёнку или насытит той первой, нежной любовью, которая у них с Матиашем всё-таки была. Но — нет. Куцые словечки — вот и всё, что было достойно его первой несчастной любви.

А любил ли он? Ян закончил, снова с влажными глазами и тяжёлым дыханием, и вдруг понял, что толком и не знал, как ответить на этот вопрос. Какой-то своей — дикой, токсичной, убийственной любовью — наверное, да. Между тем он совершенно выпал из реальности и только гораздо позже почувствовал — Томаш его обнимал. Легонько, одной рукой, поглаживая бок или бедро. Второй касался его волос, нежно перебирал их, успокаивал короткими ласками. А затем… о нет, Ян надеялся, что ему это только привиделось в его воспалённом, одурманенном от давно забытой близости мозгу — как Томаш мелко и быстро покрыл его плечо поцелуями! Так кротко и сдержанно-нежно, будто и сам боялся, сам обжигался, но тут же возвращался и, напоенный собственной смелостью, заглушал его рыдания терпкими поцелуями. Места, где прикасались его губы, жгло даже сквозь толстую кофту. Ян чувствовал: если он повернётся, ошибки не избежать. Ему ли этого не знать? За первым поцелуем последуют сотни других — это как зависимость, как яд, как наркотик, от которого не убежать и не скрыться. Сегодня они, быть может, ещё спаслись, но если губы помнят, как хорошо было ласкать другое тело, они больше этого не забудут и только отчаянно начнут подстёгивать сердце на безумства.

Но, наконец, Томаш заговорил — каким-то отстранённым, глуховатым поначалу голосом. Ян тихо усмехнулся — он знал, когда так говорили: разум ещё не принял того, что сгоряча ляпнуло тело.

— Знаешь, Ян, это… тяжёлая история. Теперь я понимаю, отчасти, почему тебе было всё время так больно, почему ты так исполнял свою музыку… все эти годы ты в одиночку нёс в себе боль. Теперь мне кажется, — он горько усмехнулся, — что я тебя вовсе не знаю. Ты гораздо… сильнее, чем я думал.

Ян искренне изумился его словам, но мог только повернуть голову чуть вбок.

— Ты издеваешься? И после этого рассказа ты считаешь меня сильным?.. Да я ведь был просто наглухо отбитым идиотом! Использовал человека, который искренне меня любил! — Ян поскорее отвернулся, скрестил руки на груди и весь сжался, словно хотел в один миг превратиться в крохотную мошку и больше никогда не иметь для кого-либо значения. — Погубил и Матиаша, и Хелену!.. Зачем я только с ними подружился? Зачем позволил Матиашу любить себя? Отказал бы ему ещё в начале и все были бы счастливы! Зачем так гадко использовал Хелену?.. Она не заслужила того дерьма, которое я обрушил ей на голову! Но что самое главное: почему ты говоришь так, будто я — какой-то герой? Я ведь и рассказал тебе историю специально так, чтобы показать себя настоящего… — договаривал, уже вновь сотрясаясь от рыданий. Нет, сегодня он точно выплакал годичную норму слёз — никогда прежде его не прорывало с таким желанием. Не находился благодатный слушатель, а рыдать в одиночестве — ну, это уже показатель слабости. С Томашем всё получилось как-то просто…

— Ох, Ян!.. — нежно шелестело около уха, губы уже без стеснения выхватывали его холодный висок или затылок — к чему успевали прикоснуться, а сам Томаш тепло обнял его. — Всё вовсе не так, — заговорил он потом, когда Ян немного успокоился и теперь пристыженно лежал, попеременно шмыгая носом. — Сказать тебе, как я увидел ситуацию? Просто череда несчастных, трагических событий, которые привели к несчастливому концу. Не ты виноват в том, что случилось с Матиашем, из-за того, что решил порвать с ним в тот вечер. Поверь мне: это случилось бы всё равно, рано или поздно. Матиаш был болен. Спусковым крючком послужило бы любое событие. А здесь всё просто совпало так… трагично, грустно и несчастно. Но ты не должен брать такой ответственности за это. Знаешь, Ян, что я ещё увидел в этой истории? — Томаш склонился к нему ближе и нежно погладил по щеке, отодвинул рыжую прядь и одними пальцами обрисовал точёные скулы и сеточку родинок на шее. — Я увидел юношу, который просто не знал, как любить, который экспериментировал и хотел найти себя в этом мире. Он вёл себя несколько эгоистично и высокомерно, но всё из-за его воспитания. Однако он любил своих друзей, а его шутки или подколы шли не от злого сердца, а от сердца, не знавшего, как показать свою любовь, — Томаш тихо усмехнулся и опустился губами на его макушку — и сразу по телу разлилось тепло, будто его поцеловало само солнце. — Этот юноша забрался в тяжёлые, вязкие отношения, к которым не был готов. Он не мог догадываться, что кто-то возвёл его на такой высокий пьедестал в своём сердце — он просто хотел развлечения и лёгкости. Ему бы, конечно, следовало отпустить пораньше своего Матиаша, не тянуть годы этой безвкусной жвачки, но тут уж как получилось… — шёпот перебирал его рыжие пряди, и Ян поймал себя на мысли, что желал бы запечатлеть каждый его выдох на своих губах, ни один не упустить. Тело немного потряхивало от таких мыслей, суть слов Томаша размывалась.

— В общем, Ян, я не считаю тебя злодеем. Ты был просто глупым и юным. Как сделать так, чтобы это больше не разъедало тебе сердце? — приподнявшись, спросил Томаш, и Ян почувствовал на себе его прямой, внимательный взгляд. Но не знал, что ответить. Все ответы прозвучат нелепо, пошло и отвратительно.

«Чтобы моё сердце не разъедало, просто возьми его себе — навсегда. Даже когда ты растаешь в воздухе, подобно всем прошлым неупокоенным душам, пускай оно исчезнет вместе с тобой. Но вообще-то, ты просто нашёл для меня оправдания… А по каким причинам — я даже знать не хочу» Ян промолчал и только медленно повернулся к Томашу. Закрыл глаза, уткнулся лбом в его грудь и со сладким трепетом начал отсчитывать удары его сердца. Всё быстрей и быстрей, быстрей и быстрей. Ян улыбался и обволакивал себя этим дребезжащим перестукиванием как самой лучшей музыкой в мире. Томаш приобнял его и склонил голову, чтобы зарыться носом в солнечно-медных прядях и не дать лишним словам-мыслям обкусать спокойствие их неправильного, слишком нежного вечера. Ян знал, что они в одном неверном прикосновении от ошибки. Нет-нет, пока ещё слишком рано, пусть она случится позже… Ян ещё не залечил раны от прошлой любви, чтобы быть готовым для новой. Пусть у них будет всего коротенькая передышка… ведь горький итог так близок и так очевиден, как никогда.

Ян поднялся ночью — мысли опять нещадно жгло вдохновением, нужно было куда-то это выплеснуть. Аккуратно выбравшись из объятий Томаша, чтобы не разбудить его, он сбегал в коридор, вытащил из кармана пальто блокнот и уселся в кресло. Не успел он заточить карандаш, как музыка полилась из его души, как из кровоточащей раны. А была ли разница?

В этой части он не стал затрагивать историю Катержины — описал это приключение лишь как пару тревожных отрывков, где они сталкивались с мистической Прагой. Всё остальное заняли их с Томашем взаимоотношения. Ян выписывал его образ в музыке ещё более трепетно и влюблённо, чем в прошлый раз, когда не знал о своих чувствах. Теперь он не боялся откровенничать. Орган мог звучать мягко и нежно, если правильно его настроить. Ян хотел бы сыграть эту часть в совершенно иных регистрах инструмента — вышло бы очень подходяще.

Каждая нота — это Томаш. Его смех, прикосновение или внимательный взгляд. Ян понимал, что, как только этот блокнот найдёт Томаш, то всё поймёт. Нотной грамоте он обучен, а дальше не надобно обладать огромной смекалкой, чтобы провести линии. Все они вели только к одному: к любви. Не к первой, но трепетной и болезненной. К той любви, которую бы Ян себе никогда в жизни не пожелал; к той любви, которой он всегда боялся. А она огорошила его — даже не предупредив.

Когда он закончил, то чувствовал себя воспалённо-нервически, устало, измученно и надрывно. Но написанное произведение, уложившееся на восьми книжных страницах, ему понравилось. И сам не ожидал, что выйдет настолько сносно; он даже неосознанно пошёл по академически правильной схеме: завязка, кульминация, развязка. Музыка звучала не просто стройно, но ещё и вовремя оттенялась звонкими переливами, в середине уходила наверх, оглушая слушателя напряжением, смутой и душевными терзаниями, а в конце уходила на покой — будто сам Томаш гладил его по голове и прижимал к себе. Мелкие, неправильные искорки в звучании — это его огненные поцелуи. Тягучий звук, рассыпавшийся ближе к концовке — это сомнение Яна в том, что теперь его будут воспринимать после рассказанной истории, как прежде. Но самый последний аккорд — это упоение. Друг другом, болезненно распускающейся розой любви и той горсткой дней, которые им достанутся до их прощания. И мучительно протяжная «до» — словно мосточек в будущее: когда наступит пора сказать прощай.

Ян задремал прямо в кресле, прижав блокнот к себе и стиснув между пальцами карандаш. Очнулся он уже, когда в комнате посветлело — тем самым холодным, простуженным цветом топкой сумрачной осени. Но разбудила его музыка — отличное фортепьянное произведение, сначала не укладывавшееся в знакомое название. Ноты сплетались в сеть и забрасывали её в океан сна, выуживая Яна из блестяще молочных вод и золотых грёз. И, наконец, вытащили на берег реальности, ещё отплёвывающегося от удушающе забвенных сновидений.

Ян открыл глаза и увидел, что Томаш заботливо укрыл его пледом. А сам сидел к нему полубоком, за фортепьяно, и играл. Играл уже не первый раз — пальцы летали над клавишами без ошибок, а лицо пылало от хаотичных пятен румянца. Ян проснулся окончательно и наконец определил произведение. В голове оно вытаскивалось из воображаемого шкафа в виде пластинки — Бетховен, «К Элизе». Таинственная, толком никем не понятая пьеса. И кто такая Элиза — до сих пор велись споры. Этот заедающий первый мотив — всего лишь соседние клавиши, но сколько в их звуках красоты и любви!.. Ян слушал, не смея пошевелиться, хотя тело нещадно затекло — тогда Томаш увидит его и будет играть уже не так проникновенно.

Он пригляделся к другу: откуда столько отчаяния и лихорадочности в его движениях? Почему он играл с таким надрывом, резко склонял голову, а пальцами будто бы хотел раздавить ненавистные клавиши? Всё это было непохоже на него обычного. Что случилось за одну ночь? Неужели… дело во вчерашнем рассказе? Сердце Яна похолодело. Но взгляд вдруг упал на журнальный столик. Там, раскрывшись уже на середине, лежала их книга-путеводитель в коричневой обложке. Страницы, ранее пустовавшие, теперь были заполнены текстом. Ян чуть-чуть наклонился и сумел разглядеть буквы. В цельные слова они складываться отказывались — Ян начинал понимать, что именно ранило его Томаша и почему из его сердца хлынуло так много боли вперемешку со злостью.

«Ваше третье задание: Новое место, история сестры Томаша, Терезы. Все подробности расскажет он сам. Вам нужно будет упокоить её душу»

Томаш тем временем резко перебрал клавиши и перешёл ко второй части пьесы — по замыслу, лёгкой, весёлой и скачущей, будто вас везли по цветущим полям и впереди была одна лишь бесконечная свобода. Но он исполнил её так сжато, напряжённо и мрачно, что Ян понял уже тогда: это будет самая сложная история для них. Томаш громко и неаккуратно ударил по клавишам — тот момент, где делалась короткая передышка, которую можно было перебирать одной рукой, но он бренчал яростно и быстро. В нём будто вскипело негодование: почему именно я? Почему моя история? Почему обязательно надо вскрывать старые гнойники на сердце и выливать их содержимое на другого человека?..

Ян его понимал и между тем спрашивал себя: а не сделал ли он вчера то же самое, открыв свою душу? Доигрывал Томаш уже разгневанно и пылко, совсем не жалея своих пальцев и раскрывая в этих звуках всю боль. Затем окончил, склонился над фортепьяно и резко захлопнул его крышку. Посмотрел на Яна — тусклым, безразличным взглядом, будто бы даже не узнал. Но тут же пришёл в себя и даже грустно улыбнулся.

— «К Элизе» была любимой пьесой моей сестры… — Томаш хмыкнул, задумчиво покачал головой и кивнул в сторону книги. — И вот, получается… теперь будем расследовать мою, её — нашу историю. Видно, пора бы уже её рассказать, я слишком долго тянул. Не удивлюсь, если на выходе тебе покажется, что это самое скучное и заурядное, что ты слышал. С таким апломбом обычно ждёшь нечто… грандиозное.

Ян сбросил с себя плед, но не посмел подойти к Томашу и обнять его. После вчерашнего он казался сам себе противным, неясно ещё было, что думал о нём Томаш…

— Я ничего не жду… Хочу только одного: помочь тебе, — хрипловато ответил он и внимательно вгляделся в него. Томаш только печально и отчаянно усмехнулся. — Без разницы, что там. Давай… поможем твоей сестре и всё! Ты знал… что она стала призраком?

Томаш покачал головой и провёл ладонью по крышке фортепьяно. Зачем-то взял в руки ноты и начал бессмысленно их перелистывать. Правда рассыпалась где-то в нотных станах.

— Но я мог бы догадаться… Смерть её была, как ты уже понял, нелёгкой: она ушла из жизни сама. Однако я даже подумать не мог… И что самое страшное: теперь я понятия не имею, что должен сделать, чтобы её упокоить! — Томаш отшвырнул листы в сторону и зарылся пальцами в волосы. — Нам придётся сходить в наш старый особняк, там, где всё и случилось. Ох, и непростой же это будет путь!.. — он лихорадочно рассмеялся и уронил голову на сложенные ладони. Ян уже не выдержал и подошёл к нему. Сначала неуверенно дотронулся до его плеч, затем сжал их и наконец склонился к нему. Какое неловкое, наивное, смешное объятие! Он думал, Томаш отмахнётся от него, как от надоедливой мошки: к чему эти бесполезные прикосновения, может быть, сейчас он хотел только одного — чтобы его никто не трогал?

Но Томаш тяжко вздохнул и едва заметным, крохотным движением прижался к нему. Ян и не знал, что его сердце могло дрожать от таких мелочей, могло вообще воспринимать их и так тонко чувствовать. Он хотел бы зацеловать Томаша до беспамятства, пока тот не начнёт смеяться и отталкивать его, говоря, что щекотно. Но в каком мире это было возможно? Нигде и никак.

«Нигде и никак», — думал, что обманывал себя, пока коротко целовал его в макушку. Но как скоро осознает это и сам?

Они никак не готовились к очередной легенде: Томаш обещал рассказать всё на месте, в особняке — так будет проще понять всю историю. А уж как упокоить сестрицу, да и вообще — встретиться с её душой вновь, они и так не знали, так зачем же зря терзать себе нервы?

Томаш так погрузился в мысли и тоскливое прошлое, что совсем выпал из реальности, позабыл, что ноябрь в Праге подходил к концу, и оделся легко. Ян только покачал головой и вручил ему любимейшую кашемировую кофту, а заодно достал пальто потеплее. Томашу же, казалось, было всё равно, в чём идти: он бы дошёл и в своей тонкой старой рясе, которая до сих пор лежала где-то на дне его сумки. То ли как напоминание, то ли от забывчивости. Яна удручало его равнодушие: он весь как будто наглухо спрятался в завесе из своего плотного, туманного горя и едкой, удушающей злости. И никак не мог протянуть руку, чтобы кто-нибудь помог ему. Впрочем, как давно сам Ян был таким же?.. Значит, время ещё придёт.

К тому же, в путь они отправились тем же днём, не откладывая больше ни часа.