Глава 8. Легенда о Золотом колодце (1/2)

Первая любовь всегда полна сладкой безысходности. ©

Ян усердно бренчал пальцами по клавишам старого рояля и сжимал губы от напряжения. Рядом играл Матиаш. Они часто тренировались в парной игре: будь ты хоть органистом, хоть скрипачом, все дороги ведут к классическому чёрно-белому инструменту. Занятия давно закончились. Класс погрузился в приятный осенний сумрак. В открытую форточку залетали сухие жёлтые листы.

Оставалось ещё немного. Ян сфальшивил и недовольно цокнул — не стоило торопиться! Ноты разметало по полу, но они помнили всё наизусть.

Хелена жестоко променяла их двоих на ужасно скучный шопинг с другими девчонками. Но Ян бы соврал, сказав, что желал её компании прямо сейчас… Уж так недавно пошло, что ему с Матиашем было уютно и… спокойно. Хотя казалось бы: что могло быть интересного в человеке, которого он знал с десяти лет? Все привычки и закоулки характера изучены, все секреты раскрыты.

Но…

Они закончили и упёрлись ладонями в крышку рояля. Ян даже тяжело дышал. Матиаш повернулся к нему, улыбнулся тепло и сумрачно, будто был самой осенью за окнами школы.

— Хорошо у нас получилось, правда? — спросил он и откинул чёрные пряди со лба. Он стригся так же, как Ян, но до поры до времени сам Ян не придавал этому значения.

— Ага! Но я глупо сфальшивил, да ещё и устал…

— Не переживай! — Матиаш похлопал его по плечу. — Ты сегодня много работал на органе, наверное, это было уже лишним.

— Мать говорит, я обленился, — презрительно фыркнул Ян и поморщился — матушка в воспоминаниях всё равно что неспелый лимон во рту.

— Тебе больше не десять, можешь не слушать всё, что она говорит! — подмигнул Матиаш и наклонился, чтобы собрать ноты. Ян раздумывал над его словами, пока помогал. Свои шестнадцать он уже считал взрослым возрастом и раздражался, когда понимал, что официально ещё должен подчиняться матери. Вот когда стукнет восемнадцать!.. Он со сладостью думал об этом мгновении. Мать к старости лет совсем с катушек поехала — начала попрекать его собственным отцом, обвинять его неправильные гены и вообще всячески давить на то, какой он ленивый и бесталанный.

Ян возненавидел её.

— Погода хорошая, сходим в Вышеградский парк? — спросил вдруг Матиаш и лукаво улыбнулся. Ян кивнул — мать сегодня тоже возвращалась рано, хоть подольше без неё побудет.

Матиаш сложил свою скрипку в футляр и защёлкнул его. Доля скрипача — всюду таскать с собой инструмент. Но он никогда не жаловался. Они оделись и выбежали из класса. Тёмными, пропахшими свежей краской коридорами — и к солнечному выходу! Золотая, роскошная Прага встретила мерным перезвоном колоколов, чудным запахом медовых трав и блеском посеребренных дворцов.

Ах, вечно бы остаться такими, беспечными и ликующими, в старом трамвайчике, ехать по дребезжащей набережной, глядеть, как солнце запускает пальцы в воды Влтавы и шуршит острыми вспышками, и доедать один трдельник на двоих, перепачкавшись в сахаре и крошках! Ян подставлял лицо свету и щурился. Матиаш сидел перед ним и смотрел на него. Солнце зажигало искры в его тёмных волосах и находило тепло даже в льдисто-голубых глазах. Матиаш не был классически красив, как те сладкие актёры из популярных нынче фильмов или развратные пианисты из соседнего класса. Но у него были приятные черты лица — острый нос, плавный изгиб скул, умный взгляд. Они с Хеленой были очень похожи. Только вот выспаться бы ему, думал Ян, тени под глазами ложились уже огромные!

— Ну и что ты на меня пялишься? — с деланным раздражением вдруг спросил Ян, чем заставил Матиаша смутиться и покраснеть. Его это веселило, а вот друг мучился в поисках оправдания.

— П-прости, Ян… я просто… ну… — Ян едва сдержал смех, глядя на то, как Матиаш мялся и выдумывал. — Ты… просто ты так красив в солнечном свете! Уж очень, — выдавил из себя друг и посмотрел на него так затравленно, будто побитая собака. Пальцы его нервно сжимали край куртки. Ян наконец не выдержал и рассмеялся.

— Ну и ну! Правда, что ли? А вдруг ты меня разыграть решил?

Ян понимал только краем сознания, что это жестковато, что среди них двоих лишь сам Ян всегда разыгрывал Матиаша. Но зачем думать об этом? Ведь было весело!

Матиаш, красный, как помидор, выпалил:

— Нет, вовсе нет! Ты прекрасен, Ян! Прекраснее всех, кого я когда-либо встречал…

Неизвестно, чем бы закончилось всё это, если бы не остановка. Они спешно выбежали из трамвая, и неловкость забылась. На холм поднимались молча: сначала булыжными улочками, затем гравийными дорогами. Вокруг уже сгрудились старые ели и тополи. Прелая листва щекотала нос. Сухие иголки смешно скрипели под ногами.

— Только не веди меня на кладбище, как в прошлый раз, — вдруг вспомнил Ян и с наслаждением посмотрел на снова смутившегося Матиаша. — А то надоело: ничего интересного, а выглядим как два идиота!

— Ладно-ладно…

Матиаш повёл его извилистыми тропами к развалинам Либушиных бань — по крайней мере, так говорили легенды. Яну мало нравились старые жёлтые камни, остатки стен, башенок и выдолбленные в скале арки, но здесь ходило мало народу и это подкупало. Они сели под деревом на какой-то валун, тёплый и нагретый солнцем. Под ними травянистый склон перетекал в старый тоннель, обрамлённый башнями и зубцами. Машины ездили редко. Где-то вдали играли джаз — но звуки долетали приглушёнными и не раздражали.

Ян вздохнул и прикрыл глаза. Когда-нибудь он достигнет спокойствия, о котором вечно мечтал. Добьётся успеха в игре на органе, заработает много денег и сможет наслаждаться отдыхом и путешествиями. И никакой матери! Да и Прага уже надоела: всего лишь крохотный осколок той роскошной Европы, какую он видел всего одним глазом.

Ян открыл глаза, привлечённый шумом со стороны Матиаша, и удивился. Друг почему-то стоял, сжав ладони в кулаки — как давно? Лицо его казалось сосредоточенным: нахмурился, стиснул губы и буравил землю под ногами. «Только бы не начал играть прямо здесь! — взмолился Ян. — Иначе к нам сбежится пол-Праги!» Иногда у Матиаша это бывало. Словно потребность выплеснуть застоявшиеся грусть и желание.

Но сегодня было что-то другое.

Матиаш резко развернулся к нему, схватил за руку и потянул на себя, словно звал куда-то с собой. Ян не успел съязвить, только встал на ноги. Матиаш его руки не отпустил.

Они посмотрели друг на друга. Один взгляд — всё ещё непонимающий, второй — жаждущий. И тут до Яна потихоньку стало доходить, что же это всё значило…

Матиаш подошёл ближе, неловко опустил руку на его плечо. Провёл самыми кончиками пальцев по изгибу шеи, коснулся скул. Он боялся, что в любую секунду его осмеют и пристыдят. Но Ян молчал, заворожённый. Прикосновения Матиаша будили в нём неизвестные доселе, терпкие чувства. Матиаш высекал искры, пока нежно гладил его лицо, зарывался в солнечные рыжие волосы.

И искры падали на благодатную почву.

Губы у Матиаша были холодными, да ещё и шершавыми. Ян вздрагивал каждый раз, когда его целовали — тело, ещё не привыкшее к ласкам, не могло отринуть юношескую страсть. Матиаш не спешил. Он ещё боялся, что его оттолкнут. Сначала поцеловал в уголок губ, затем в шею. Ян запрокинул голову и увидел, как нежно солнце согревало их в своих лучах и как заботливо прятало от посторонних глаз. Оно будто благословляло их…

Где-то там, среди первых поцелуев, и затерялось «Я люблю тебя» от Матиаша. Ян и не заметил. Замечал ли он вообще хоть что-то, кроме ласки и наслаждений?..

Они целовались, прижавшись к дереву. Ян изредка отталкивал Матиаша, чтобы прийти в себя — в сердце горел огонь, голова кружилась, а в брюках становилось всё теснее. От Матиаша пахло странно приятно: сахаром, канифолью и книжными страницами. Ян зарывался носом в волосы, вдыхал этот запах и открывал свою шею для поцелуев. Они учились любви — со всей той неловкостью и юношеской спешкой.

Когда солнце уже зашло, а губы были зацелованы до онемения, они решили остановиться и разойтись по домам. Боже, сколько они целовались, думал тогда Ян, целый час или дольше? Всё тело кипело от страсти и желания, одно неверное решение — и они бы отдались друг другу, будь вокруг подходящее место. Ян был в восторге. Если бы он только знал, что целоваться — так здорово, то не сидел бы часами за занятиями и практикой!

Матиаш молчал и выглядел смущённым, кротко улыбался и до последнего держал его ладонь в своей, пока они не вышли на городские улицы. Распрощались как-то по-дурацки и отстранённо, будто не стискивали друг друга в объятиях десять минут назад.

Ян провалялся весь вечер с горящими щеками и всё прокручивал и прокручивал в голове их прогулку. Как всё начиналось и чем всё кончилось; как нежно целовал его Матиаш, как тёрся носом о его щёку, как тепло обнимал и опускал голову на его грудь.

С этого всё и пошло.

И теперь всякий раз, когда они хотели уйти после занятий вдвоём и уединиться, они задерживались в классной комнате и играли в четыре руки ту самую мелодию — отрывок из Фантазии Рондо Венециано. Для них она стала символом наслаждения, общей тайны и перехваченного от восторга дыхания. Никто не знал, кроме них. Никто даже и не догадывался — они вечно были хорошими друзьями… Даже Хелена — как часть их троицы — не видела, какие чувства сжигали её друзей, пока сам Ян ей не признался.

Они садились за рояль, начинали играть, и, если класс пустовал, а дверь была закрыта, то прерывались на короткие, разжигавшие всё поцелуи. Потом парк, укромное место, объятия… В Праге темнело быстро, и сумрак только играл им на руку. Затем Ян невзначай напросился к Матиашу в гости и…

А что же пошло не так и в какой момент, он не сказал бы и сейчас. Возможно, в том возрасте — эгоистичном, себялюбивом и жестоком — ему вообще не следовало влюбляться.

Ян доиграл мелодию. Их мелодию. В две руки она звучала куце и пресно, но откуда же взяться здесь Матиашу? «Вот же негодник! — грустно вздохнул Ян. — А как я буду это в одиночку играть, даже не подумал…» Конечно, он только шутил. От большого и острого горя. От огромной вины. От того, что когда-то согласился на одни поцелуи и ласки, забыв, что за ними стояло кое-что ещё — большая первая любовь…

— Красивая мелодия.

Ян вздрогнул и почти напугался — настолько в один момент голоса показались похожи… Он и не услышал, как вошёл Томаш.

— Когда-то мы играли её с другом… — врать Ян сегодня не хотел. Томаш стоял, прислонившись к стене, с картонными пакетами в руках. Смотрел мягко и понимающе. Откуда он мог знать ту боль, что скрывалась за всем этим? Но как-то знал…

— Я купил много всякой еды, — Томаш отвлёк его от печальных мыслей и улыбнулся. — Что-то из этого придётся готовить. Я плох в этом, сразу предупреждаю!

— А я — ещё хуже! — Ян никогда в жизни толком не готовил — питался либо полуфабрикатами, либо в ресторанах. Но Томаш не отчаялся:

— Тем лучше для нас. Научимся чему-нибудь новенькому. А ну-ка помоги мне!..

Ян выскочил из-за фортепьяно и потащил на кухню один из картонных пакетов. Томаш отыскал на полках толстую поваренную книгу, и они последовали одному из рецептов. Кухонька наполнилась ароматами пряных специй, уютным дымком и оседающим конденсатом на окнах. Ян задумчиво рисовал на нём узоры пальцем, пока его не окликнул Томаш — что-то начинало подгорать…

В общем, с ужином они худо-бедно справились и даже не спалили квартиру. Как-нибудь, вместе, они уж не пропадут, решил Ян. Ради интереса заглянули в книгу, до того молчавшую пару недель. Она как будто дожидалась, пока они устроятся! Вторая глава встретила их желанным текстом, и, склонившись над страницами, соприкасаясь лбами, они жадно зачитали очередное задание.

«На сей раз вам нужно разгадать одну из тайн самого сердца Праги. По легенде, в Староместской смотровой башне издавна живут привидения. Откуда они взялись и что там ищут — это вам предстоит узнать. Но будьте осторожны: даже охранники башни после полуночи не решаются подниматься наверх и оставаться там на всю ночь…»

— Коротко и ёмко, — с неудовольствием заключил Ян. Томаш пожал плечами и тут же взялся за другую книгу — сборник легенд. Для верующих главной книгой была Библия, а для них — это дурацкое собрание мифов и сказаний. Яна даже забавляло это. Тщетно он пытался вспомнить, какими дорогами занесло к нему эту книженцию. Но ведь полезно же?

Судя по взгляду Томаша, заискрившегося радостью, — определённо да.

— А нам этого хватит! Всё равно расследовать придётся самим, — бросил друг и раскрыл книгу в нужном месте. — Легенда про Староместских воронов! Известно мало: их появление вечно сулит беду. А что внутрь башни охранники боятся после полуночи заходить, так это понятно: в том районе каждый кирпич после отбоя курантов захочет ожить и упасть тебе на голову! А уж призраки и другая нечисть так тем более липнут ко всему, что пышет жизнью. Даже к таким, как мы, так что надо быть осторожными, — предупредительно заметил Томаш, захлопнул книгу и побродил по комнате в раздумьях. Потом выдал: — Не будем спешить. Хочу кое-что почитать и узнать… В тихом омуте и сам знаешь, что живёт.

— Я могу чем-то помочь? — Ян хоть и не горел желанием копаться в мистическом грязном белье Праги, всё-таки чувствовал себя обязанным — решалась, вообще-то, его жизнь! Томаш мягко покачал головой.

— Не думаю, что без нужной подготовки ты разберёшься в средневековых трактатах… Но если делать будет совсем нечего, можешь и почитать.

Ян со спокойной совестью вернулся к своим многочисленным нераспакованным пакетам и перевязанным бечёвкой стопкам. Томаш же сначала ещё посидел с собранием легенд, устроившись в кресле, но потом вдруг как-то незаметно перебрался к фортепьяно. Ян был только счастлив его обществу — пусть даже они и не общались, а он всецело окунулся в старые письма, карточки, открытки. Будто всё это было в другой жизни, хотел смеяться Ян. А потом от смеха осталась только слепая горечь…

Томаш спросил, не помешает ли, если просто побренчит на фортепьяно. Ян только и жаждал, когда же он покажет свои способности, но кивнул небрежно и даже будто едва услышав. Тогда напарник начал с неловких перебираний пальцами по клавишам — просто привыкнуть, вернуть закоченевшей от столетнего мрака душе ту живость, с какой она некогда встречала весну, юность, первую любовь и первый сонет… Затем пальцы пообвыкли, хотя всё ещё допускали огрехи и тянули за собой соседние смазанные ноты. Настало время простых разминок — их дают детям в классах сольфеджио. Но ведь надо с чего-то начинать?

Томаш говорил, что не мог не играть на фортепьяно в своей прошлой жизни. Ян так и не отважился тогда спросить, почему. А сейчас было — как-то невпопад, странно. Услышать же его игру хотелось до нетерпеливого горячего покалывания в груди.

И вдруг, среди простеньких этюдов, прозвучал вопрос — глухой вспышкой, любопытным рокотом:

— Почему ту красивую мелодию ты исполнял с такой болью? — и разбил Яна вдребезги. Как раз в это время он держал в руках старое письмо, ещё со школьных времён, подписанное большой буквой «М».

«Глупый М! Ну куда ты втискиваешься в мою жизнь сейчас?»

— Ну… — Ян хмыкнул и бездумно начал перебирать письма — лишь бы чем-то занять дрожащие пальцы. — Друга, с которым я её исполнял, нет в живых. Ушёл сам. Выбросился из окна.

Всегда думал, что произнести такое вслух будет трудно — нестерпимо больно, а слова — из осколков стекла и острых крючков — будут жеваться во рту сквозь кровь и слёзы. Но — ничего. Всё получилось гораздо проще. И сам не ожидал. Голос только хрипел и ужасно осип. Но то — мелочи.

Ведь главное — его сердце. А оно прожевало такую гору лезвий, что теперь не боялось ничего. Только грустно сочилось кровью — но только когда бередили старые раны.

Томаш сидел бледный, испуганный и сам не свой. Ян даже встревожился: уж не сказал ли он чего-нибудь ещё, упав в беспамятство?.. Горе, встряхнутое со дна души, похуже всяких хтонических тварей, дремлющих в недрах Праги…

Но нет, ничего лишнего он не говорил. Томаш прокашлялся, уронил на клавиши все пальцы — тишину гостиной разбил объёмный, безвкусный звук — и объяснился:

— Прости, мне, наверное, не следовало спрашивать… Сожалею о твоей утрате. Просто… — он замялся и опустил голову, почти скрывшись за крышкой инструмента, — просто уж как-то слишком наши судьбы… похожи, что ли? Отвратительно так говорить! — усмехнулся нервически и едко, самому себе противореча. — Но вот такова правда: я почувствовал твою боль. Понял её. Ты ещё даже не ответил, а уже стало ясно… Потому что… я пережил похожую утрату, Ян. Моя старшая сестра — первая учительница в музыке и наставница во всём остальном — однажды натянула на шею петлю и покинула нас… Она мне была как мать, даже больше, — грустный скрипучий звук отрезвил Яна и заставил выплыть на поверхность. Томаш упёрся локтями в клавиши и спрятал голову под ладонями.

«О боже, — только сейчас до Яна всё дошло. — Так вот что истязало его все эти годы!» Подойти, обнять за дрожащие плечи, уткнуться носом в затылок — всё происходило как во сне, размывалось и не спешило собираться вновь. Но Ян чутко понимал: в нём нуждались. И он нуждался. В коротком прикосновении ладони к руке, в склонившейся набок щеке, в улыбке, которую он почувствовал костяшками пальцев. В шёпоте, вдруг опалившем щёки из-за неуклюжей близости.

Он нуждался в Томаше — не таком сильном и всевластном, как он думал вначале. А в Томаше обычном — со своим переломанным прошлым, жуткими тайнами и разбитым сердцем. Сестра-пианистка, сестра, рано ушедшая из жизни…

Не её ли образ хранил Бальный зал? Ян запомнил ту девушку очень ярко. Теперь казалось, что и чертами лица — пусть отдалённо — она походила на Томаша… Когда друг очнулся от грустных мыслей, а объятие — хрупкое и желанное — теперь уже было окончательно утеряно, то тихо произнёс:

— Мы часто ходили на балы. В том числе и туда, в Олений ров… Она была любимицей публики — бал считался удачным, если она играла на нём. Ты ведь уже понял, каким талантом она обладала!.. — печально улыбнулся Томаш и стёр влажные следы с щёк. — Только прошу тебя, не расспрашивай, что было дальше — я пока не готов об этом говорить. Уж слишком это непростая, грустная история о её несчастной любви и прерванной блестящей карьере… Прости!

— Не извиняйся за свои чувства, — Ян погладил его по щеке и нежно смахнул скопившиеся у подбородка капли. — Я буду рядом, если понадоблюсь тебе…

Сдавленное «Спасибо» он скорее почувствовал, чем услышал. А вот глаза — (зелёные, утонуть бы в них, любоваться их цветом, подбирать его в палитре, любовно вычерчивать в тайном блокноте!) — смотрели благодарно и живо.

— Выпить бы нам сейчас чаю с чем-нибудь вкусным! — Ян решил отвлечь их от непростых тем — как выяснилось, в пронзительности тайн они могли даже посоревноваться. — Надеюсь, ты купил хотя бы сносных бисквитов?..

— Ну конечно! — ещё говоря в нос, улыбнулся Томаш и закрыл крышку фортепьяно. — Я же запомнил, что ты их любишь…

Неохотно Ян отпускал его от себя — прикасаться к нему оказалось так естественно и… на удивление просто. Никаких сомнений, никаких смущений. Они будто были созданы друг для друга — фраза, уже скрипевшая где-то на зубах песком клише, но ведь Ян говорил вовсе не о любви.

А о чём толком, и сам не знал. Да и было ли его сердце достойно любви? Спустя столько страданий и разочарований в самом себе — нет, Ян сомневался. И всё-таки в сердце что-то щёлкнуло — будто включили другого Яна. А на что он способен, не знал никто…

Томаш готовился к новому заданию долгие два дня: что-то упорно вычитывал в книгах, ходил по библиотекам и выглядел задумчивым. Затем выдал: они идут к Карловой улочке, к знаменитому дому с золотым колодцем! «Зачем нам туда? Задание же с башней связано», — недоумевал Ян, а Томаш только лукаво улыбался и вообще вид на себя напустил самый загадочный. В такие минуты Ян почти верил, что Томаш всё-таки с ним флиртовал — в безобиднейшем и невинном смысле этого слова. Но вовремя одёргивал себя: с ума он что ли сошёл?

— Мы пойдём в надежде добыть немного денег! — лучезарно улыбаясь, заявил Томаш. — Откровенно говоря, ты теперь у нас не богач, и уже недели через две мы будем вынуждены жить, как голодные студенты. Если сложить мои крохи с твоей заначкой, нам этого всё равно не хватит. А скоро зима, — добавил так многозначительно, будто половина их денег шла на поленья для растопки камина. Хотя электричество съедало тоже прилично!