Глава 7. Пражские куранты и новый дом (1/2)
Музыка — это откровение более высокое, чем мудрость и философия.
Людвиг ван Бетховен ©
Посреди ночи, едва стрелки часов перевалили за четыре, Ян вдруг проснулся и понял, что больше заснуть не сможет. Усталость рассеялась где-то в туманных сновидениях, а голова была ясной и свежей. А ещё в мыслях зудело что-то прилипчивое, навязчивое, просящееся на бумагу… Ян слышал, что так бывало у творческих — настоящих творческих, конечно же. Вдохновение — так, сладко вздыхая, называли его творцы. Но кто бы из них сказал, что вдохновение могло быть таким колючим и жестоким? Ян не чувствовал себя счастливым и окрылённым, а скорее вынужденным физически исторгнуть из себя этот бесформенный поток идей, пока он не растерзал его изнутри.
Ян схватил карандаш, один из пустых блокнотов с потрёпанной кожаной обложкой и включил бра над своей кроватью — тускловато, но не будить же Томаша ярким освещением? Хорошо, что страницы в блокноте были разлинованы узкими строчками: почти как нотный стан, если провести пару дополнительных линий…
Но во главе всего — музыка. Какая она? Ян сомневался, что слышал её отчётливо, как на записи, но аккорды, переливы и само настроение хорошо транслировались напрямую из его души. А ведь это их — уже вчерашнее — приключение! Догадался он об этом позже. Сначала вступление: тревожное, смутное, полное сомнений и вопросов. Ян не боялся переборщить с болью и выплеснуть её излишек на бедные блокнотные страницы. Он отчаянно стирал ластиком неправильные ноты, рисовал другие, морщил нос, тёр переносицу и покусывал кончик карандаша.
Потом середина — важная часть. Здесь они разбирались и с несчастной Бригиттой и её возлюбленным, и с бедными заколдованными львами. Часть, полная приключений, загадок и мистики. Ян теперь и сам стал кем-то вроде героя забытой легенды, поэтому писал мелодию уже как будто изнутри этого чудесного магического пузыря, светящегося радужной оболочкой и искажавшего образы.
Затем конец — с горчинкой и облегчением. Если в начале горечь была вполне конкретной, логичной, понятной — он потерял прошлое, карьеру и близких, то теперь… казалась эфемерной, даже смешной и наивной. Но Ян не стыдился. Вот они закончили дело, но что имели по итогу? Всё такие же далёкие друг от друга. Ян складывал образ Томаша в музыке нежно, любовно, аккуратно, как скульптор, который вытачивает своё лучшее произведение и уже на этапе неотёсанного куска знает, как же хороша будет статуя в конце. Но Томаш отрезвил его границами — и Ян уже предвкушал, сколь величественно и громко это будет звучать на органе!
Стоп, что? Он остановился, и карандаш завис над последней частью — там, где музыка уже скатывалась вниз, в отчаяние и горе. Он и правда собирался когда-то сыграть это вживую?.. Ян быстро пробежался взглядом по уже написанному и ужаснулся: он исписал десять книжных страниц! И только сейчас его отпустило, хотя чувство недосказанности зависло где-то в карандашном промежутке между финальным нотами до и ре.
«Нет, этого никогда не будет! — жестоко вырезал он мечту из своего сердца. — Раньше ещё могло быть, потому что у меня рядом всегда был орган, но теперь… не лазить же мне, как какому-то воришке, в разные церкви?»
Мысль и насмешила его, и расстроила. Всё написанное вдруг сразу же показалось мелким и блеклым. Уж ему-то было с чем сравнивать! Он так долго играл гениальные произведения классиков органной музыки, что нашёл бы изъян в любом другом. Что вообще можно было написать для органа после Баха?.. И вот когда Ян уже почти добрался до точки кипения, когда мог со спокойной душой разорвать своё выстраданное творчество, его позвал сонный, трескучий голос Томаша:
— Эй, Ян!.. Ты чего, не спится? Или уже проснулся? — напарник щурился, пытаясь разглядеть его сквозь свет бра, который сейчас слепил его. Ян встрепенулся, отложил блокнот и развернулся на кровати к нему лицом. Тело ощутимо затекло от неудобного положения — он то ли сидел, то ли лежал всё это время. Томаш, наконец, разлепил глаза и глядел на него теперь хоть и сонно, но уже с прежним лукавством.
— Я… да так, ерундой страдаю, — с запинкой ответил Ян и тяжело вздохнул. Если Томаш был так наблюдателен, как он считал, то уже давно должен был разглядеть затасканный, стыдливо спрятанный блокнот, его запачканные грифелем пальцы и творческую неудовлетворённость в глазах — та, что жгла стыдом и отягощала грузом сердце.
— Прости, наверное, разбудил тебя светом! — поспешил извиниться Ян и осмелился взглянуть на Томаша. Тот уже присел на кровати, завёрнутый в одеяло: холод в гостиничных номерах никак не мог разбавить хилый обогреватель в углу.
— Всё в порядке, я сам проснулся. Ты совершенно не мешал, — улыбнулся он и тут же задумчиво опустил взгляд. Ян почувствовал, как в нём разверзалась пропасть со словами — непростыми, угловатыми, но честными. С какой бы жаждой Ян запрыгнул в эту пропасть, пусть бы она и затянула его навсегда!..
— Знаешь… меня всю ночь мучила совесть. Я был груб с тобой вчера, но вовсе этого не хотел, — Томаш поднял голову; пальцы непроизвольно сжали простыню. — Моё прошлое, Ян… Это такое болото! — воскликнул он и помотал головой; лицо скрылось в ладонях, но лишь на мгновение. — Я не хотел так рано опускать тебя туда. Дело не в доверии. Просто мне нужно… время. Чтобы собрать внутри себя слова. Ты доверился мне и рассказал про себя — пусть и немного. Я не то чтобы чувствую себя обязанным ответить… просто ты мне приятен — по-человечески приятен. — Томаш теперь открыто на него смотрел. Ян никогда не думал, что сможет обжечься о взгляд, не думал, что зелёный оттенок может так болезненно клеймить душу. Томаш резко пересел на его кровать и неловко положил ладонь сверху его — угловатым, смущённым и нервным движением. Всё это вообще напоминало какую-то непрофессиональную сценку в школьной постановке. Ян чувствовал себя героиней, которой сейчас по сценарию должны признаться в любви. Но нет, конечно же нет — о чём это он вообще?
— Прости… — добавил наконец Томаш и опустил голову. — Прости, если вдруг тебе показалось, что я не воспринимаю тебя всерьёз. Мы теперь — одна команда и должны довериться друг другу. И знаешь… — Томаш неосознанно сжал пальцы и только потом опомнился, что, оказывается, стиснул ладонь Яна, поэтому смущённо отпустил её и отодвинулся сам. — Знаешь, — прочистив голос, чуть уверенней продолжил он, при этом всё ещё буравя взглядом пол, — я хочу поделиться с тобой кое-чем. Наверное, ты уже догадался, что я родился в девятнадцатом веке. Если конкретней, то в 1850 году. Получается, неупокоенной душой пробыл чуть меньше, чем сто пятьдесят лет, но это неважно… Так вот, жили мы с семьёй на другой стороне города. В те годы жить здесь было уже здорово, хотя дороги были несравненно хуже, чем сейчас. Иногда я любил жертвовать сном и вставал пораньше, с рассветом, бежал на Староместскую площадь, чтобы в одиночестве увидеть, как пляшут фигурки на старых курантах. Без толпы и без свидетелей, понимаешь? Только я, мощёная площадь и волшебные часы, которым уже в моё время было больше четырёхсот лет! Так вот, к чему я веду, — Томаш забыл о недавней неловкости и с улыбкой взглянул на него, — раз мы проснулись, не хочешь сходить к ратуше? Как раз можем успеть на ближайший час, увидим танец фигурок и при этом почти никого не будет! — Томаш сверился с часами — они показывали полпятого. Яну идея пришлась по душе: всё равно сон уже давно пропал.
Они быстро оделись. Их одежда уже беспечно перемешалась между собой на полках, искать было проще. К тому же, Ян отдал часть своей Томашу и уже забыл, что ещё принадлежало ему и точно ли он хотел, чтобы это было всецело его, а не делилось между ними — в чём уже проскальзывало нечто опасное и близкое.
На улице ещё не рассвело — каждый предзимний день съедал по чуть-чуть от светового часа, обещая оставить голодный на солнце декабрь и чёрные тоскливые утренние прогулки. Прага — тёмная и мерзкая, пропитанная моросью и втоптанной в асфальт листвой — дремала под синим куполом небес и сеткой расплывчатых фонарей. Холод пробирался даже сквозь тёплые вязаные рукава. Ян всё ещё не понимал, как собирался выживать Томаш без его зимней одежды.
Они пересекли Карлов мост, стараясь не вглядываться в местные статуи. Томаш, конечно, говорил, что всё не от мира людей бушевало в Праге по ночам, но вдруг у этих созданий не было часов и они ориентировались на сумерки?.. Правда, Ян тут же не без усмешки вспоминал: он ведь теперь и сам не человек, чего ему бояться…
Он любил Староместскую смотровую башню и тот район, что начинался от неё во все стороны. Площадь с пересекавшими её трамвайными линиями, которые резко выползали из-под арок домов. Церкви и музеи с мощными фронтонами, нишами, статуями и галереями, увенчанными узорами в стиле рококо. Пёстрые вывески магазинов и кафе, меловые доски, призывающие съесть ланч по скидке. И улочка Карлова — необычайно пустая и тихая, совсем будто одичавшая без привычных для неё людей. Они шли рядом с Кафедральным собором Святого Клемента — Ян рассказал, что когда-то играл и в нём. Афиши рядом со входом — ступени, кованая арочка, аккуратная галерея со статуями сверху — объявляли о том, что нынче там играли Вивальди. А ещё Ян вспомнил, как частенько с Матиашем они сидели прямо тут, на ступеньках, когда концертов не давали и вход был закрыт, и ели какую-то дико вредную, но вкуснейшую уличную еду. Этого говорить Томашу он не стал — да и зачем… Как объяснить незнакомому человеку всю непростую историю их троицы?
А с Матиашем — да, они были счастливы. Ян всегда оборачивался в сторону ступенек, когда проходил мимо, и даже иногда слышал их далёкий смех из прошлого — беспечный и звонкий.
Дальше сплетение домов, которые походили на лотки с разноцветным мороженым: фисташковый, леденцово-розовый, кремовый, сиреневый. Изумительными узорами, лепниной и балкончиками они тоже походили на какие-то сладости: бисквиты и взбитые сливки. Оставалось уже пять минут, поэтому они побежали. Ян готов был поклясться, что уже давно не ощущал себя таким свободным и счастливым, как в те мгновения, пока они неслись по влажным булыжным улочкам, перепрыгивая тенями от одного островка света к другому. Вот уже вдали показались «рожки» Тынского храма. Они поднажали и наконец выбежали на Староместскую площадь — почти пустую, не считая уборщиков, подметавших тротуары.
Пражские куранты как будто ждали только их и начали отбивать грядущий час. Мощная, сложенная из тёмных кирпичей ратуша хорошо оттеняла золочёные циферблаты — астрономический и календарный, скульптурные фигурки и каменного ангела наверху. Вокруг него из боковых окошечек плыла по кругу процессия из апостолов. Статуи рядом с циферблатом задвигались; среди них особенно выделялась Смерть — человеческий скелет, который переворачивал песочные часы и звонил в колокольчик. Томаш нагнулся к Яну поближе, чтобы прошептать — будто сухие подозрительные листья могли унести это бесценное знание и зашуршать между собой навсегда:
— Скелет самый старый среди всех фигур. Он олицетворяет популярный средневековый сюжет — memento mori…
— А что олицетворяет ангел наверху? Он так прекрасен… — также шёпотом спросил Ян. Кожа чувствовала ласковое и случайное прикосновение волос Томаша. От них ещё пахло терпким ладаном. Ян не стыдился того, что мало знал о Пражских курантах; если откровенно, в тот момент его голова плыла как будто в сладком дурмане.
Томаш радостно отозвался на его просьбу побыть экскурсоводом и даже подхватил под локоть. Стоять так близко они могли лишь потому, что были тут одни.
— Он считается борцом с тёмными силами. Под ним, если сможешь разглядеть, виднеется каменная лента, но послание на ней уже не разобрать. А возможно, это змея — символ мудрости.
Ян жадно ловил его слова, но смотрел на куранты. Ангел и правда был красив… чем-то напоминал Томаша, но Ян не решился это сказать. Вместо этого он оглядел другие три фигурки рядом с циферблатом, кроме скелета.
— О, я знаю, что означает первая, с зеркалом! — удивился он сам себе и кивнул на яркого каменного мужичка, влюблённо глядевшего на себя в отражении. — Это изображение тщеславия.
— А ещё поговаривают, что это может быть маг, который с помощью зеркала смотрит за границы мира ощущений… — увлечённо прошептал Томаш в ответ, и его шёпот обжёг Яна — уши почему-то налились краской, и каждая секунда уже становилась невмоготу… Ян и сам не понимал, что это с ним. Томаш тем временем рассказал про другие две фигуры — старец с мешочком денег и иноземец в тюрбане. Процессия апостолов завершилась, и золотой петух над ними прокричал, возвещая о конце представления.
— Подумать только, за век до моего рождения их хотели уничтожить — в настолько плохом состоянии они были! — сказал Томаш уже громче и перестал мучить его щекотливым шёпотом, но под локоть всё ещё держал. — Один профессор их спас и частично починил. Работал только часовой механизм. Я уже видел апостолов, которых туда поставили только в восемнадцатом веке. Когда я приходил сюда подростком, их починили капитально, и они уже работали вовсю.
— Это было здорово… — Ян улыбался и продолжал разглядывать башню, запрокинув голову вверх. — Увидеть их без толпы. Спасибо, Томаш.
Томаш глядел почему-то на него, а не на часы, но Ян этого не заметил — или только сделал вид.
Потихоньку начинало светать: облака распускались первыми сумеречными цветками, на горизонте растапливался солнечный камин. Ясного денька не будет, но, возможно, хотя бы сегодня их не одолеет мерзкая морось?
Староместская площадь была прекрасна в любой ипостаси: когда по ней лилась человеческая толпа или когда единственным туристом выступал одинокий, случайно залетевший сюда ворон. Во время ливня и жары, в рождественские, укутанные гирляндами вечера и в начищенные до хруста весенние дни. Менялись только декорации: лавки, передвижные вертела для трдельников, украшения кафе и ресторанов вокруг. Сейчас же площадь благосклонно подарила себя двум путникам, которые шли, прижавшись друг к другу, словно пытались спастись от холода и разлившегося вокруг одиночества.
Ян бы вечно разглядывал эти дома вокруг: нежных пастельных оттенков, отделанные яркой лепниной или с разрисованными фасадами. Даже церковь здесь стояла — почти копия той, где ещё недавно Ян играл! Томаш смотрел с лёгким презрением на все божьи дома, в том числе и на Тынский храм. Они обошли площадь вокруг и поняли, что промёрзли до костей.
— Я знаю один круглосуточный бар недалеко отсюда! — Ян вдруг вспомнил, что он — житель Праги и должен знать места, в которых можно отогреться. — Сейчас как раз все пьянчуги должны уже разойтись. К пяти утра остаются только самые одинокие и несчастные.
— О, — Томаш усмехнулся. — Ну, мы как раз такие…
Ян ловко свернул на одну чистую широкую улицу, затем ещё на одну и ещё. Они шли, пока не уткнулись в обшарпанный старый дом с облупившейся, некогда коралловой краской и грязно-жёлтой лепниной и балкончиками. В Праге сейчас реставрировали много зданий, но сил и денег хватало не на всё. Столицу Чехии всеми силами приближали к роскошным городам-красавцам. Но пока что она была далека от них. Хотя Ян считал, что вот в таких проплешинах — старых заброшенных домах, дворцах с проломленной крышей, запущенных приусадебных садах — было своё очарование: неуклюжее и чудаковатое.
Бар выглядел под стать дому, который его приютил: деревянные панели покосились и набухли от сырости, света отчаянно не хватало, словно его с аппетитом поглощала местная тьма, столики выглядели так никудышно и неотёсанно, будто они зашли на попойку в лесничий домик… Пахло на удивление приемлемо: горькими сигарами, ромом и углями. Ян боялся, что Томаш, выросший среди богатства и аристократической семьи (в этом он уже не сомневался), с недовольством отнесётся к круглосуточному бару среднего пошиба после того, как его растерзали местные любители пива. Но напарник разглядывал всё вокруг с любопытством и даже восторгом.
«Смешной он», — думал Ян, пока исподтишка его разглядывал. Тем временем они с сомнением искали на липкой картонке, имитировавшей меню, что-нибудь горячее и съестное. Ян, как более умудрённый, решил остановиться на смаженном сыре<span class="footnote" id="fn_31595826_0"></span> и большой чашке кофе. Томаш последовал его совету.
Зал ресторана не совсем пустовал — где-то по углам ещё ютились задремавшие бедолаги, а стол посередине заняли ещё бодрые, но заметно притихшие помятые студенты. Актёры, решил Ян, когда разглядел их вычурные, украденные из театрального реквизита костюмы: старинные рубашки, жабо, фраки, платья с рюшами, торчащими из-под современных пальто.
Батареи и здесь грели едва-едва, но всё спасал настоящий камин, хорошо растопленный. Поленья приятно потрескивали и фыркали искрами. Даже пальто успели высохнуть! Когда они с Томашем утолили первый голод и подкрепились кофе, Ян решил вернуться к теме, о которой хотел поговорить ещё вчера.
А именно — об их жилье.
Он обстоятельно рассказал Томашу, что дальше оставаться в гостинице — совсем не выход, очень дорого. Либо искать что-то дешёвое и наподобие хостела… Ян привык жить в хороших квартирах, и его передёргивало от одной лишь мысли об убогом жилище. У Томаша деньги таяли с каждым днём — особых богатств в церкви он не накопил. Ян предлагал вот что: он отыщет отличное жильё — недорогое и удобное — где-нибудь не в самом центре Праги, и они снимут его. Опыт в поиске и оформлении у него был. Им надо лишь прикинуться двумя студентами — только не слишком бедными, чтобы не отказали. С документами было сложнее — у Яна их теперь нет. Но тут в разговор вступил уже Томаш: он лукаво подмигнул и сказал, что знает, где им достать поддельные документы. Но дальше арендодателя их лучше не использовать — могут заподозрить фальшивку. Ян удивился.
— Откуда у тебя такие познания? Ты же все эти годы просидел взаперти…
Томаш подпёр щёку ладонью и улыбнулся — грустно и беспечно одновременно.