Глава 4. Начало приключений (1/2)
Эй, парень, пой от всего сердца
Для всех людей, кто достиг успеха и кто нет.
И когда всё утрачено,
Наше будущее останется только за нами.
Нас учили, что нам суждено терпеть неудачи – зачем?
Не трать своих сил, настало время выбирать ©
Долгих два дня они прождали, прежде чем пустая книжка одарила их первыми буквами. Ян каждый час нетерпеливо заглядывал в неё, а Томаш краем глаза наблюдал за ним и только грустно вздыхал, разделяя его чувства. Заточённый в стенах церкви целых сто пятьдесят лет, он не мог остаться равнодушным к прогулкам по родному городу и дотошно, ласково звал Яна с собой. Но Ян, хоть и не без разочарования внутри себя, упорно отказывал — слишком его вымотало недавнее потрясение. Все эти два дня он либо бестолково перебирал свои вещи, либо устало смотрел в потолок, развалившись на кровати.
Иногда он всё-таки составлял компанию Томашу, но недолго: дойти до какого-нибудь ресторана или до Влтавы. Разговоры у них почти не клеились. Ян ощущал себя немного виноватым из-за этого, ведь Томаш всегда делал попытки, а в ответ встречал лишь прохладу. Но Ян просто не мог думать о чём-либо другом, кроме как о пустой книжке, от которой зависела его жизнь.
Однажды он в одиночку дошёл до церкви Святого Николая, где всего-то пару дней назад давал свой великолепный концерт. Звать сюда Томаша не стал по известной причине. Собор уже дремал под синюшно-молочными сумерками, колонны, как и прежде, поблёскивали тёмным золотом, а молчаливые ангелы с укоризной смотрели на Яна. Никто здесь в такой час не ходил, и безумная мысль погнала юношу вверх по знакомой винтовой лестнице. Пускай его остановят насильно и выведут из церкви! Зато душа будет спокойна…
Он подошёл к инструменту и действительно нашёл там лоскутки от своего пиджака. Это значило, что в ту ночь только из-за чуда по имени Томаш его не убили. А ещё сюда так никто и не заходил. Бедный одинокий орган! Вынужден простаивать здесь годами, в ожидании следующего гения, его достойного, и выслушивая искусственные, насмехающиеся над ним записи органной музыки через динамики! Ян с жалостью провёл по деревянному корпусу, по клавишам и переключателям, затем всё-таки сел на скамью. Пальцы в страхе застыли над клавиатурой.
Но он вспомнил. Вспомнил всё сразу же, едва тяжёлый звук коснулся его ушей. Сначала он настроил инструмент, затем сыграл тренировочный, разогревающий этюд. И только потом, испугавшись, что его могут в любой момент остановить и попросить уйти, а он так и не успеет сделать желаемое, Ян вздохнул, размял пальцы и по памяти сыграл любимое: фугу Баха ре минор 565<span class="footnote" id="fn_31282505_0"></span>.
Для него эта композиция всегда ассоциировалась с тревогой, поиском, побегом — ото всех и себя самого. Беспокойные быстрые переливы, один накатывал на другой, а сквозь них, как крупицы песка, просеивалась хрупкая красота, горькая надежда. Только вот сегодня Ян не ощущал их. Собор погрузился в золотые блестящие искорки беглых нот, в которые фуга обращалась вскоре после тревожного вступления.
А потом становилось больно, невыносимо больно, и он с радостью выплеснул всю свою застоявшуюся горечь в эти отчаянные, дерзкие удары по клавишам. В конце композиция завершалась торжественными громогласными вибрациями. Ян на мгновение потерял чувствительность в теле, став в один момент музыкой — такой же лёгкой и струящейся. Но жаль, что зыбкой и быстро тающей в воздухе.
Он опомнился и теперь тяжело дышал. По лицу стекали капельки пота. Руки тряслись. Он любил такие произведения: грустные и величественные. А каким ещё быть органным этюдам? На его тягучие звуки ложились только страдания.
Ян до сих пор не понимал, почему у него не вышло написать своё произведение.
Воровато оглядываясь, будто совершил святотатство в храме, юноша забрал оставленный в прошлый раз шарф и бегло спустился вниз. Так странно — его музыка громыхала далеко за стенами церкви, но никто не стал входить и проверять…
Ян выбежал из дверей и удивлённо уставился на своего единственного, негласного слушателя. Как и в тот раз, он снова прятался. Томаш ждал его на ступенях церкви и грустно улыбался. На улице уже давно стемнело, и забарабанил дождь. Ян ничего не говорил и чувствовал себя даже смущённо: будто кто-то заглянул ему в душу. В тайный дневник. В мысли. Хотя это была всего лишь музыка… написанная, между прочим, не им.
— Это… это было так прекрасно, Ян! — хрипло прошептал Томаш; в его взгляде как-то непривычно чернела безрадостная пустота. — Я слышал много музыки за свою жизнь. И в этой церкви в том числе, на том самом органе. Я слышал именитых музыкантов, виртуозно исполненные ими шедевры. Я слышал ту фугу, которую ты играл, множество раз! Я слышал даже тебя — совсем недавно… — он колюче усмехнулся; Яну захотелось сделать что угодно, лишь бы рассыпать эту усмешку в ничто. — Но такого пронзительного, чувственного и грустного исполнения я никогда не слышал, поверь. Ты будто… сам был в этой музыке, Ян. Мне и горько, и невероятно, когда я думаю, что это правда так. Когда спрашиваю себя, откуда ты так много знаешь о боли…
Ян стоял недвижимо, поражённый и выпотрошенный. Он мог бы сказать Томашу, что о его музыке тоже говорили много и по-разному: хвалили, восторгались, критиковали и даже замечали, что в его исполнении много личного. Но ещё никто не говорил, что догадывается, как ему больно.
— Спасибо… — прохрипел в ответ Ян и впервые решился дотронуться до Томаша — ладонью к его плечу. — Я… хочу рассказать тебе кое-что. Пойдём домой.
Ян боялся, что упустит это короткое, яркое чувство уязвимости, раной вспыхнувшее в его сердце. Он захотел поведать Томашу о своей жизни — пусть кратко и упуская некоторые моменты. Томаш — не первый, кто будет знать о нём так много, но первый, с кем Ян поделится этим осознанно, специально, не потому что так получилось, а слушатель, вообще-то, давно был участником его истории.
Они добрались до отеля. Ян только сбросил с ног обувь, кинул на вешалку промокшее пальто и сразу же устремился к фотоальбому. Томаш, медленно и невесомо, как тень, проследовал за ним. Они уселись на кровати, и Ян раскрыл первую страницу потёртой «сиреневой крепости».
Что уж такого было оригинального в его истории? Очередной непонятый никем гений, поставивший на карьеру всё? Одинокий эгоист, разбивший сердца самых близких ему людей? Кем он был, чёрт возьми?.. Потом, уже после рассказа, Яну почему-то пришла в голову мысль: возможно, Судьба (или кто бы там ни командовал этим безумным балом под названием «Жизнь») решила обнулить его историю, дабы он никогда больше не ранил близких. Возможно, это как отложенный подарок от Санты для ребёнка, который вёл себя плохо. Только давно не ребёнок. И вёл себя не просто плохо, а отвратительно.
Но начиналось всё невинно и красиво: со свадьбы. Фотографий, предшествовавших этому прекрасному событию, у Яна уже не было, но он вкратце рассказал о своих родителях. Его мать, Власта, хоть и имела музыкальное образование, довольно рано поняла: успеха, как пианистке, ей не сыскать. Сколько таких хорошеньких девушек вылетало, подобно бабочкам-махаонам, из коконов консерваторских зал? А Власта хоть и была красавицей, всё же не обладала искромётной гениальностью, так нужной, чтобы пробиться наверх, поэтому вовремя остановила себя от мук и терзаний и пошла на учителя музыки. В этом она преуспела.
Ян разглядывал мать в свадебном платье и грустно улыбался. Как бы ни складывались их отношения, всё-таки он теперь скучал по ней — хотя всю жизнь, сколько себя помнил, желал, чтобы она забыла к нему дорогу. За славной рыжеволосой красавицей гонялось пол-института, и неудивительно, что Власта выбирала себе возлюбленного придирчиво и даже высокомерно. Тёмно-рыжие, цвета меди волосы так и норовили огреть неосторожного воздыхателя своими курчавыми благоухающими прядями, особенно когда эта фурия куда-то неслась, презрительно отталкивая всех поклонников.
На свадебной фотографии она выглядела скромной и кроткой — нежное кремовое платье и лёгкая фата смирили даже её огненную натуру. Лицо хорошенькое, с правильными чертами, узкий подбородок, тонкие капризные губы, веснушки, рассыпанные на носу и щеках, умные светло-зелёные глаза и высокий лоб. Рыжая шевелюра прибрана в невинную причёску и прикрыта блестящей диадемой. Сам Ангел, спустившийся с небес, не иначе!
Все удивились, когда по институту разнеслась новость о том, что Власта выбрала себе поклонника — и уже не просто как мальчика на побегушках; говорили, там пахло любовью… Иржи Горак закончил дирижёрско-хоровое направление и тоже был самовлюблённым красавцем, сошедшим с обложки модного журнала. Кого-то хуже Власта и не могла себе позволить. Судя по всему, из них вышла эффектная, страстная и красивая парочка, но многое ли может скрепить одно лишь вожделение, особенно когда вы едва переступили порог двадцатилетия?
Спустя полгода отношений они сыграли свадьбу. Всё шло, как в самых банальных историях: безумные чувства, любовь до гроба, роскошная свадьба. Только вот никто никогда не хотел признавать горький конец таких сказок. Страсть оказалась плохим клеем.
Власте было столько же, сколько Яну сейчас, двадцать два года, когда она его родила. С появлением ребёнка их отношения с Иржи заметно ухудшились. Ведь пока он маленький, с ним столько головной боли! Да и уставшая бледная Власта была уже явно не та, что прежде. Больше не поражала мужа своей дерзостью, страстью и игривой улыбкой. В быту всегда острее проявляются минусы — как после накатившей волны остаются только бугристые камни и ни следа той нежно-голубоватой пены.
Вот и в Иржи, как мусор после шторма на пляже, стали появляться инфантильность и раздражение. На свадебной фотографии он ещё строен и прекрасен, как принц: густые каштановые волосы на прямой пробор, широкий подбородок, смеющиеся серые глаза, вздёрнутый нос и романтическая ухмылка. Сейчас же он, насколько знал Ян, обрюзг, поправился и постарел. Но пока фотографии показывали другое: небогатый быт обычной чешской семьи.
Ян не помнил ссор родителей — только изредка откуда-то услышит гром и крики, но до него они почти не доходили. Да и маленький он ещё был, чтобы всё запоминать…
Вот Власта сидит на потрёпанном диванчике в углу комнаты и держит его, рыжеволосого карапуза, на коленках. В стекле стеллажа позади отражается фотограф — скрючившийся для удачного кадра Иржи. После беременности мать коротко подстригла волосы, аж по плечи, но потом снова отрастила. На стене за диваном — чудная масляная картина с сиренью. Бог знает, почему именно этот цветок преследовал Яна так долго.
Он перевернул кучу других фотографий, которые Власта впихнула ему в альбом. Они не слишком двигали историю, зато, быть может, чуть лучше отражали их повседневный быт. На этих фото не отражались склоки между родителями, накалявшаяся между ними атмосфера и частые задержки отца после концертов… Томаш остановил страницу с кадром, где Ян, уже постарше, неуверенно восседал на кухонном столе и грыз крендель — впрочем, безуспешно. Маленький пухлый малыш с рыжими встопорщившимися волосиками и в синей кофточке умилял всех. Ян немного застыдился себя самого — так бывает, когда посторонний человек внезапно видит тебя в детстве.
Но, наконец, они дошли до тех фотографий, с которых и начиналось всё интересное. Пятилетний Ян восседает за пианино и сосредоточенно, сжав губы, пытается что-то наиграть. Пианино стояло у них в гостиной всегда, как помнил себя Ян — мать изредка играла на нём: для себя или готовясь к урокам. Он заинтересовался инструментом и попытался повторить за матерью на слух какую-то простенькую мелодию. Когда мать поймала его за этим занятием, то некоторое время ошарашенно стояла в дверях и не могла даже пошевелиться. Она была отменным, пусть и строгим преподавателем, и ей не нужно было слышать дважды, чтобы понять: её сын талантлив.
Но, пожалуй, это и погубило их вдвоём.
С тех пор Власта не отставала от Яна и сама взялась за его музыкальное образование; в специальную школу он ходил только ради приличия. Как-то на этом фоне совершенно померк быстрый и жёсткий развод родителей. Тогда Ян не понимал, почему папа уходит и больше не будет жить с ними. Сейчас же до него дошло: Иржи безропотно, как марионетка, тащился за каждой юбкой, которая мелькала поблизости. Власта устраивала скандалы и бесилась, в кухне даже летала посуда, но Ян не слышал их ссор, потому что всецело погружался в фортепьянную музыку.
В конце концов, матери надоело каждый раз унижаться, и она выгнала отца. Тот до сих пор так и жил: уже за пятый десяток перевалило, а он всё скитался по бесконечным женщинам и обожал пьянствовать. Когда тебе двадцать, это нормально и даже круто. Но в своём возрасте он вызывал у Яна стойкое отвращение. Да и материны слова капали на его юную голову, как кислотные яды, размывая доброе впечатление об отце. Может быть, поэтому они виделись всего пару раз после развода…
Разочаровавшись во всём — сначала в неудавшейся карьере, затем в любви, которую она вознесла на первое место, Власта обратила всю свою разрушительную и буйную энергию на единственного сына — на любимого Яна. Да, Ян полагал, что она его любила — да только какой-то своей, фанатичной любовью.
Следом шли фотографии более статичные и уже без отца: вот он играет на своём первом выступлении в школе, а вот гастролирует вместе с детской творческой группой по фестивальным площадкам Праги. Мать подолгу заставляла его тренироваться и отрабатывать этюды разной сложности. В конце у него иногда болели пальцы. Он просил Власту отпустить его погулять или в гости к друзьям, но мать строго заявляла, что это всё пустая трата времени. «Все эти твои друзья, Ян, бездарны и глупы и только мешают твоему таланту развиться!» Маленький Ян верил матери. А кто бы на его месте не поверил?
Поэтому, пока остальные мальчишки и девчонки резвились во дворах, играли в догонялки, учились выстраивать свои первые отношения, он сидел взаперти, окружённый только чёрными нервозными точками на нотных станах, написанных сотни лет назад такими же одинокими и несчастными людьми, как он. Власта лепила из него то, кем никогда не могла стать: идеального пианиста. Она знала, что добиться успеха будет трудно, даже гениальность её сына не залог удачной карьеры. До своих четырнадцати лет Ян только и слышал, что, к несчастью, он вырос с дурной внешностью, а в жестокой музыкальной сфере любят поначалу встречать только по одёжке. Фотографии это подтверждали: от долговязого ребёнка, усыпанного веснушками, до нескладного угловатого подростка с вечно встопорщенными волосами и вспышками акне по лицу. Поэтому мать ужесточала занятия, иногда будила его среди ночи и заставляла безукоризненно исполнять сложные этюды. Она желала довести его мастерство до такого уровня, чтобы люди даже не успевали заметить его заурядную внешность. Иногда, обычно после обидного выговора или в конце занятия, она задумчиво добавляла: «Вот бы мне в своё время твой талант! Уж я бы добилась успеха…» Ян даже не знал, задевали его эти слова или уже просто и безмолвно вколачивали гвоздь в крышку гроба его любви к матери.
А на фото и не сразу решишь, что всё было так плохо: вот некрасивый Ян всюду за фортепьяно или держит медали и импровизированные кубки за высокие места в бесконечной череде конкурсов. Но, если приглядеться, то можно увидеть: мальчик почти не улыбался. А если улыбался, то сдержанно и натянуто. Ян даже не мог толком рассказать, что чувствовал в те годы. Он думал, боль легко ляжет на слова, ведь для такого не нужно выдумывать красивые метафоры — всё уже подготовлено жизнью. Но ничего, кроме пустых одиноких снимков либо его самого, либо в паре с матерью, у него не было. Слова застыли внутри и подходили к горлу только с тошнотой.
Когда ему исполнилось двенадцать лет, он впервые услышал орган — вживую. Не то чтобы до этого он не слышал его музыки, но обычно на пластинках или в записях. А тут Власта вдруг потащила его на живой концерт органной музыки в Базилике Святых Петра и Павла в Вышеграде. Вообще, такие выходы на концерты были единственным развлечением в жизни маленького Яна, кроме книг и музыки. Которую он то любил, то ненавидел.
Даже фотография сохранилась — очень уж удачно сделала её мать. Ян бы назвал её: за мгновение до счастья. Ведь большой церковный инструмент и правда стал его счастьем… Вот он стоит перед готическим фасадом, в своей полосатой синей курточке и красной шапке набекрень. Опять натянуто улыбается. Мать в тот день приоделась более изысканно: вечернее платье, чёрное пальто, даже локоны накрутила. Он её тоже сфотографировал, но её фото здесь не было.
Он услышал орган вживую и с первой же минуты остолбенел. Открыл рот, окунулся в густой горячий поток глухой, величественной музыки и вдруг осознал: это он. Во всех нотах, во всех переливах, во всех страдальческих раскатах грома, на которые был способен только орган. Это его инструмент! В сравнении с ним пианино — детская погремушка.
Как только мать услышала его пожелание, то не стала отговаривать сразу и задумалась. «Это очень сложно, но если преуспеешь, то прославиться будет легче», — тонко рассудила она и решила отправить его на пробные занятия по органу. Потом рассказывала, что шибко ни на что не надеялась — такой древний мощный инструмент явно не для подростка. Это не просто перебирать клавиши. Это ещё и чувствовать регистры, менять тональность переключателями, раскатывать тяжёлый звук, как плотное тесто, чтобы слепить из него изящное изделие. Не каждому под силу и не всякому ребёнку станет интересно. Куда лучше знакомое фортепьяно: бренчать весело и задорно, а если хочется, то скатиться в низкие ноты.
Но Ян основательно поднажал на эти занятия. Впервые он ходил в «музыкалку» не формально, а для дела. Власта запечатлела его после первого занятия: вспотевший и взлохмаченный, он опирался на свой первый учебный орган.
В музыкальной школе ему понравилось, здесь другие дети понимали его интересы, с любопытством спрашивали об успехах и соперничали между собой для получения отличных оценок. Ни разу ещё Ян не испытывал такого удовольствия: в обычной школе одноклассники не обращали на него внимания или относились с осторожностью, зная, что если обидят местную звёздочку, то получат «тумаки» от учителей в виде плохих отметок. Здесь же мальчики и девочки с интересом стремились к нему, не пугаясь его нелюдимости и зашуганного вида.
Мать ревновала его к друзьям. Она лишилась своего создания, своей куклы, которую хотела обучить и настроить под себя. Она продолжала внушать ему, что его друзья — серые посредственности, что они предадут его при первой же возможности, что мир музыки подл и жесток, что только мать будет у него всегда, в отличие от временных приятелей. Ян ещё не мог не верить матери полностью, но уже изрядно сомневался в её суждениях. Его новые друзья не казались склочными и задиристыми, хитрыми или злыми. Все они равно обладали и талантами, и недостатками. Да и мир музыки пока представлялся хоть и трудным, но никак не подлым и не угрожающим.
Но всё равно удивительно, что, будучи таким диким и отрезанным от сверстников, он нашёл именно близких друзей, а не просто «коллег» по делу. Ими и стали двоюродные брат с сестрой — скрипач Матиаш и пианистка Хелена. Они стали дружить троицей и теперь всюду ходили вместе. Как сейчас Ян помнил, поначалу мать терпеть их не могла, но затем свыклась: всё-таки лучше уж эти открытые и честные ребята, чем какие-нибудь двуличные проходимцы. К тому же, однажды она услыхала их игру и с неохотой приняла: они исключительно талантливы. «С такими Яну надо дружить». Как смешно, что даже его дружбу она писала собственной рукой!
Ян бы и теперь не смог ответить, чем заинтересовал Матиаша с Хеленой. Но они тянулись к нему искренне и добродушно. Ещё не знали, что сами впустили в свою жизнь разрушение. Разрешили хаосу ворваться и опустошить их сердца. Но да откуда им было знать? Они были только беспечными детьми, тянущимися ко всему новому и необычному! Ян стал для них таким. К сожалению.
Сегодня он не хотел углубляться в то, что произошло между ними всеми потом. Сегодня он расскажет Томашу про их счастливые годы, пока они были маленькими, пока не узнали о любви, пока не сгорели в ревности друг к другу. Вот куча фотографий, которые Ян обожал: лохматые, в просторных куртках и одинаковых шарфиках (тогда это казалось отличительным знаком их дружбы) они гуляли по Праге или уезжали куда-нибудь за город — вместе.
Первый поход в только что открывшийся Макдональдс: у Яна развалился бургер, Матиаш перемазался в кетчупе, а Хелена по незнанию вытряхнула на кунжутную булочку сырный соус. Изгваздались они тогда все знатно. Прогулка по зоопарку, и они втроем на фоне большого слона, удачно подошедшего прямо к сетке вольера. Ян засмотрелся на огромный хобот и упустил момент вспышки; на фото он смотрел наверх и вбок. Потом катание с заснеженных горок: Матиаш и Хелена чуть ли не ругались, чтобы Ян сел в санки именно с ними. Неясно, чем он их завораживал: рыжими волосами, таинственным ремеслом органиста или лёгким высокомерием, которое у него всё-таки проскальзывало — ещё бы, после матушкиной-то обработки! Да к тому же, он потихоньку вырастал. И, подобно бедному утёнку из сказки, из гадкого ребёнка он превращался в красивого юношу.
Теперь фотографии в альбоме невольно цепляли за глаза им самим: худосочность и нескладность куда-то делись, подростковые прыщи сошли на нет, кожа, хоть и не стала идеальной, больше не испещрялась красными пятнами, а во всём его облике просочилась какая-то изысканность и элегантность. Другого, наверное, и не стоило ожидать от сына такой красивой парочки, стоявшей во главе всей его жизни в начале альбома!
Когда прошло первое волнение от игры на органе и от того, что получалось, наступили трудные времена, в которые Ян преодолевал себя, чтобы не забросить всё к чертям. Мать разносила его на щепки за каждую не доигранную секунду и пристально следила за его посещениями школы, а потом — колледжа. Она-то всё понимала: подростковое время такое — чуть что, и в забвение может полететь любое увлечение, в которое он был влюблён годами и которое вызывало такую гордость! Власте было жаль потраченного времени и денег на одну лишь строку в графе хобби: игра на органе. Поэтому она начала «жестить», как выразился бы Ян в те годы. С одной стороны, теперь он бы не стал так отчаянно обвинять её в этом — ведь подростком он был ещё более несносным и ленивым, чем сейчас, но с другой: этого наверняка можно было добиться другими методами. Разговорами, вовлечением, разогревом интереса к успешному будущему.
Но мать так не сделала. Она решила, что деспотичным поведением и ограничениями поймает двух зайцев: и карьеру своего сына, и самого сына. Получилось только первое.
Ян хотел подолгу гулять, пробовать новые аспекты жизни, даже банально влюбиться — но был ещё несовершеннолетним и полностью подчинялся матери. А та, будто ему было восемь лет, запирала его наедине с фортепьяно и приказывала тренировать подвижность пальцев на сложных этюдах. Боже, как же он её ненавидел в те моменты!..
А затем всё получилось как по накатанной: вот он уже на своём первом официальном концерте, как органист — сначала на бесплатном в какой-то церкви, потом уже за символическую плату, затем — на первом международном турне, и его называют восходящей звездой. Ему уже давно перевалило за порог совершеннолетия, даже с матерью он не жил, но деспотичные оковы внутри остались. Первое время он изматывал себя тренировками, доводил до истощения, потом сумел остановиться и сказать: нет, так ничего не выйдет. Фотографии пошли более официальные и серьёзные; на них у него кое-где были замазаны синяки под глазами, а улыбался он вообще редко.
Зато исполнил мечту матери.
Удивительным образом за всё это время от него не открестились Матиаш с Хеленой — к несчастью для них. Где-то в этот промежуток, пару лет назад, всё и случилось… Последняя их фотография — на фоне гор в Хорватии. Уже тогда назревал конфликт, уже тогда каждый из них скрывал свои чувства, противоречащие чувствам другого.
Но на этом, пожалуй, стоило завершать просмотр альбома — пока Томаш, лучше узнав о нём, не передумал помогать. Но бывший монах выглядел задумчивым и… расстроенным, сопереживающим? Ян смутился, когда взглянул на него: густые брови тихонько стремились сомкнуться на переносице, а уголки губ тянулись вниз. В глазах… нет, это было выше Яна — разобрать такое чувство! Молчание уже томило, сиреневый альбом лежал между ними оградительной крепостью, а страх крепчал.
— Хотя я не могу представить всё полностью, — вдруг начал Томаш и поднял на него взгляд, — и большая часть твоих чувств сокрыта где-то за пределами этой истории, я почему-то понимаю тебя, Ян. А ещё грустнее мне становится от тьмы той части, о которой ты пока не готов мне рассказать… Но я хочу поддержать тебя, — ладонь мягко сжала его плечо, и в сердце, как и на глазах, закололо от глубокой, обречённой на банальщину благодарности. — Позволь помочь и вернуть тебе тот мир, которого ты с таким трудом добивался.
Ян только кивнул и опустил голову, понадеявшись, что Томаш и сам до всего догадается. И тот как будто угадал его мысли, поэтому поднялся с кровати и направился к балкону — то ли проветрить, то ли бездумно посмотреть в окно. Но на полпути остановился и тихо бросил — Яну даже показалось, будто самому себе:
— Теперь понятно, о чём твоё исполнение музыки. Возможно, оно должно стать основой твоих произведений?..
Если бы только Ян сам это знал — о чём именно! Одиночество, озлобленность, разбитое сердце? Да у кого в современном мире не было таких симптомов? А вот таланта облечь это в слова — только у единиц. Ян себя к таким уже не относил.