Глава 3. Колдунья и книга (2/2)
— Возьми что-нибудь из моей одежды. Мне столько не нужно, впереди зима, а у тебя наверняка нет тёплых вещей, — заметив назревающий отказ на этих симпатичных губах, Ян категорично добавил: — Иначе я посчитаю это оскорблением — не отблагодарить тебя хотя бы так! Так что не отказывайся…
Томаш благоразумно замолчал и только сердечно поблагодарил за заботу. Ян показал, в каком шкафу он отыщет нужное, а сам ушёл к комодам и полкам. Теперь предстояло самое сложное: забрать то, что он бы хотел сохранить для себя в своей новой жизни, и при этом оставить остальное — уже надолго, если не навсегда.
Много ему не унести, даже если он сложит всё в новую сумку: книги, тетради, другая мелочёвка весили больше, чем одежда. Поэтому Ян постарался взять себя в руки и смотреть на всё критически.
Он забрал десяток любимых книжек и дорогие себе пособия по музыке. Ноты всегда занимали мало и весили, как пушинка, и Ян с жадности хватал целые стопки. Красивейшие сувениры, собранные со всего мира, не брал из принципа: куда он их будет ставить? В изголовье отельной кровати? Конечно, он бы с радостью их взял — если бы обстоятельства были другими. А вот открытки, приколотые к стене, он тщательно собрал и перевязал лентой. Все эти плотные фотокарточки с изумительными видами на соборы, крыши, статуи, реки, площади, рождественские ярмарки и переплетения улиц хранили на своей обратной стороне большой и позорный секрет Яна: его мелодии.
Который год он тщетно преследовал идею написать цикл весёлых музыкальных зарисовок, пока путешествовал или гастролировал по Европе. Поначалу ноты складывались сами собой в незатейливую или наоборот задумчивую мелодию, которую он потом наигрывал на органе. Но затем вдохновение как по щелчку перекрывало свой кран в его душу, и Ян останавливался на середине карточки. Он любовно прочерчивал нотный стан сам, с линейкой и чёрной ручкой, как полагается. Но ни разу эти самодельные нотные строки не заполнялись до конца…
Сейчас Ян пробежал взглядом по обратной стороне карточек. Самый недавний его выезд в Германию не увенчался успехом: цюрихские пряничные улицы навевали лёгкий сладчайший мотив, но ноты оборвались так резко, что всё впечатление тут же улетучилось, и Ян больше не смог поймать ту волну.
Не то чтобы он лелеял надежду однажды стать известным благодаря своей музыке — но какого бы артиста это не прельщало? Однако, здраво оценивая свои способности, Ян склонялся к выводу: нечего и мечтать. На какую-нибудь мелочь он и способен, но чтобы оставить след в сердцах миллионов…
Его печальные мысли прервал Томаш, как-то незаметно подкравшийся сзади.
— Ого, там сзади ещё и ноты, оказывается… — тихо изумился он, выглянув у него из-за плеча. Ян повернулся к нему, видимо, с такой печальной улыбкой, что Томаш сразу обо всём догадался и поспешил объясниться. — Прости, если это слишком… я не знал!
Он выглядел таким смущённым, что Яну даже стало смешно, и он решил, что скрывать этот секрет от человека, с которым он проведёт ещё долгое время, не было смысла. Поэтому кратко объяснил и даже вручил одну карточку — с флорентийским Дуомо — ему в руки:
— Это одна из моих неудачных идей. Хотел в каждом городе писать по короткой мелодии. Ни одну из них не закончил до конца: в каких-то разочаровывался, в других — понимал, что не хватит собственного мастерства. Вот в этой, например, — он кивнул на бело-зелёный мраморный фасад церкви из ажурных узоров и ангелов, — я осознал, что мелодия слишком бесталанна для такого вдохновенного города, как Флоренция. Способна ли эта музыка передать его красоту? Способно ли вообще хоть что-то?.. И так случалось часто…
Томаш бережно держал карточку в пальцах и скользил взглядом по нотам; слишком задумчиво двигались его зеленоватые кошачьи глаза и слишком вкрадчиво губы пытались преобразовать ноты в композицию, которую потом отдавали в мозг… Ян неожиданно догадался только сейчас: Томаш разбирался в музыке! Это открытие так выбило его из колеи, что он не успел сложить слова в вопрос. Томаш же посмотрел на него и понимающе улыбнулся.
— Почему бы человеку не попытаться отразить красоту какого-нибудь города? Ведь этот город создали люди — такие же, как он. Кирпич за кирпичом. Даже если ты отразишь сотую долю его красоты — мне кажется, это может считаться успехом. Для кого-то этот клочок будет всем. Слушатели будут искать твою душу в этих простых нотах. Вот где, как мне думается, зарыта тайна…
Ян слушал его изумлённо и с восхищением. Был бы Томаш в его жизни с самого начала, как проще бы всё стало! Ян стремился всё у себя запутать, замотать, да ещё сверху приплюснуть раскалённой печатью. Томаш же старательно развязывал, расклеивал, разбивал и встряхивал от пыли простые истины.
Но захотел бы Томаш быть в его жизни? Всегда распутывать и спасать?..
Они стояли и смотрели друг другу в глаза: один — поражённо, второй — ласково. Наконец, Томаш вернул ему карточку и вдруг, с прежним лукавством, какое иногда проскальзывало у него, когда он стремился впечатлить, произнёс:
— И кстати, у тебя красивый цвет глаз. Гораздо лучше искусственного зелёного. Теперь я понял, как точно описать его: это же цвет сочных пражских сумерек в Старом Месте. Прямо таких, как сейчас! — и словно в подтверждение своих слов, он махнул рукой за окно. Ян глянул туда, на размытые пражские крыши и рыжие всполохи фонарей, и вдруг понял, как же Томаш оказался прав. И как слеп — примерно всю жизнь — он сам. Серая нежная синева разливалась сладчайшей карамелью по улицам, заполняя каждую трещину в камне, каждую душу и захлёстывая через край квадратные дворики. А он говорил: цвет грязи.
— Ты изучал музыку? — наконец решился спросить Ян, когда Томаш уже вернулся к шкафу с его одеждой, чтобы продолжить выбор. Он повернулся спиной так, что лица его было не разглядеть, но голос прозвучал отстранённо и глухо — так говорят из болезненного прошлого, окунувшись в него по самую макушку:
— Да, знаю неплохо. Я… играл на фортепьяно. Не мог не играть, понимаешь ли… Но теперь это скорее как наказание. Как напоминание.
Ян не стал расспрашивать. Даже эти слова отщелкали, как пулемётная дробь, по сердцу Томаша. Разбивать его окончательно он не желал. Поэтому вернулся к карточкам и упаковал их все. Затем начал раскрывать ящики комода. Раньше здесь лежали важные документы и бумаги. Теперь его имя было стёрто с полотна жизни, как ошибка в тетрадке нерадивого школьника его родителем, и все документы пропали. Но остались деньги — к его счастью и облегчению. И фотографии — к его удивлению и смущению.
Цветные глянцевые прямоугольники да квадраты с мутных полароидов — а столько воспоминаний! Ян каждое фото аккуратно вклеивал в дешёвый альбом с рисунком сирени на обложке, который купил за мелочёвку в кармане на парижской барахолке. И альбом, эта сиреневая крепость, ни разу не подвёл его! Хранил все моменты жизни строго и беспрекословно, хотя сам был уже весь поцарапан и истёрт. Даже вот каприза судьбы, которая пожелала стереть Яна с лица земли, не испугался!
У матери был гораздо более полный и красочный альбом, но Яну удалось собрать пусть и обрывочную, зато почти целиком показывающую его жизнь историю в картинках. Но смотреть её сейчас он не захотел — не время. Только открыл на одной из последних страниц — проверить дорогую его сердцу фотографию. Она была аккуратно вложена там же, где и была в своё время. Три человека, запечатлённые по пояс на фоне горных массивов — во время своего путешествия по кемпингам Хорватии, наверное. Матиаш по левую руку, милая Хелена по правую, а Ян — в середине. Как главный в их троице. Как центр мира. Сейчас это вызывало горькую усмешку и горячий стыд — с самого себя. Тогда же Ян считал это правильным. Они все трое стояли в обнимку, все в каких-то замызганных спортивных ветровках и штанах, с неумолимо пыльными, но счастливыми лицами и с шестью сияющими солнцами в глазах — по два на каждого.
Матиаш и Хелена были друг другу двоюродными родственниками. Оба черноволосые, по-кукольному прекрасные и точёные, с фарфоровой, как принято говорить, кожей и умным, щекочущим до глубины взглядом льдисто-голубых глаз. Ян всегда ими восхищался. Матиаш играл на скрипке — инструменте для отчаянных и одиноких душ, для тех, кто может истинно выплеснуть своё горе в надрывный хриплый звук и, вырвав сердце, положить его на дребезжащие алчущие струны. Хелена любила ему аккомпанировать, хотя чаще всего вместе они звучали очень по-разному… Ян никак не вписывался в их компанию и, тем не менее, был её душой. Своенравной, вспыльчивой и порой безумной, но душой…
Впрочем, это уже всё в прошлом. Нет больше их троицы. И была ли она когда-то — в прямом и откровенном смысле?.. Ян вовремя опомнился, когда завидел приближавшегося к нему Томаша, и убрал альбом в сумку. Его напарник же подошёл к нему, чтобы узнать, какой из двух свитеров он мог забрать. Ян равнодушно бросил ему, чтобы он брал сразу два, и вернулся к ящикам. Альбом разбередит ему душу не единожды, но всё-таки когда-нибудь он досмотрит его до конца. А чем ему теперь ещё заниматься?
Когда они уже почти заканчивали, распихивая последние вещи по раздувшимся сумкам, улица за окнами вдруг вспыхнула ярким пламенем. Послышалось позвякивание колокольчиков, стук множества копыт по булыжнику, ржание коней и скрип кареты. Ян перепугался и подскочил к окну. Томаш же выглядел больше заинтересованным, чем встревоженным, но тоже подошёл и встал рядом. По улице пронеслась, сверкая ярчайшим ослепительным пламенем, огненная повозка: карета, четвёрка лошадей. Но без кучера. И только внутри кареты Ян, кажется, разглядел силуэт человека… Впрочем, так быстро понять он бы и не смог: странная колесница промчалась мимо, оставив после себя витающие в воздухе искорки и хрустящую дымку. Ян вопросительно посмотрел на спокойного Томаша, который проводил карету даже с интересом, и тот поспешил ему объяснить:
— Обычно эта огненная карета ездит по Градчанам и только после полуночи, но сегодня, видимо, расписание у вероломной княжны Драгомиры почему-то сбилось… Ты знаешь, кто такая Драгомира? — Ян неуверенно кивнул — историк из него был плохой, но, к счастью, Томаш верно распознал его скудные знания и как бы невзначай «напомнил» историю: — Драгомира была матерью одного из известных правителей Чехии — Вацлава. Но пока он был маленьким, власть перешла к ней после смерти её мужа — Вратислава. Вацлава воспитывала его бабушка по отцовской линии, Людмила — набожная и благочестивая женщина, которая приобщала его к религии. Драгомира недолюбливала её и даже завидовала ей, а ещё переживала, что Вацлав вырастет с симпатией к религии. Поэтому однажды она подкупила двух вояк, которые убили Людмилу. Её смерть потрясла простой народ, и они невзлюбили Драгомиру… Она потом совершила ещё много ужасных поступков: и стравливала между собой братьев, и жестоко обращалась со слугами. Однажды прошлое уже настолько наступало ей на пятки, а кара нависала над головой, что она решила покинуть Чехию навсегда. Села в карету и отправилась восвояси. Но, когда они с кучером проезжали мимо Лоретанской площади, зазвонили колокола. Кучер остановил коней, преклонился для молитвы, а недовольная и встревоженная Драгомира накричала на него и приказала ехать дальше. Тогда-то земля перед ней разверзлась, и она провалилась в пламень Ада. С тех пор в тревожные ночи она выезжает из-под земли и катается по улицам на той стороне Праги, проклиная всех, кого встретит. Но её проклятие не имеет силы, — заключил с обнадёживающей улыбкой Томаш и подмигнул напряжённому Яну. — Поскольку сама она проклята до скончания веков и всю вечность вынуждена ездить, объятая пламенем, по городу.
— Какой ужас… — прошептал Ян, провожая взглядом рыжий шлейф, давно уж скрывшийся вдалеке. — Я бы тебе не поверил, расскажи ты мне это ещё вчера. Но сегодня я готов поверить во что угодно… — немного подумав, Ян нахмурился, поглядел вновь на Томаша и спросил: — Как ты всё это помнишь?
— Сто пятьдесят лет в церкви, Ян, не забывай! — Томаш усмехнулся хоть и искренне, но всё равно с какой-то скрытой горечью, и убрал волосы со лба. — Делать-то мне было нечего. А так… вообще-то говоря, ты должен был тоже это всё знать, — взгляд у него хитрый, как у лиса, заприметившего добычу, и при этом снисходительный — дескать, вымаливай! Ян изумился и поплёлся за ним вглубь комнаты.
— Как это так? Томаш, объясни же! — они вместе подошли к одной из книжных полок, и напарник ловко выудил из ряда цветных корешков один — неприметный, тяжёлый и старый. «Чешские сказки и предания» — значилось на невыразительной коричневой обложке. Ян бы такое даже на пороге смерти от скуки не открыл! А уж если эта книга выдавала себя за сказки, то как планировала заинтересовать детей этой грустной обложкой? Пока Ян прикидывал, откуда в его библиотеку могла проникнуть такая дурость, Томаш внимательно и любовно пролистал страницы и остановился, как только нашёл нужную главу. Там значилось «Княжна Драгомира» На чёрно-белой иллюстрации, прилагающейся к рассказу, как раз была изображена колесница, запряжённая четырьмя лошадьми, с озлобленной княжной внутри и пламенем, пожирающим их целиком.
— Судя по всему, эта книга у тебя оказалась явно по ошибке, и ты даже не знал, что она здесь, — довольно усмехнулся Томаш, наблюдая за его лицом. — Что ж, тем лучше. Такое сокровище у нас теперь на руках! Довольно полное собрание легенд. Даже по районам Праги разбиты — очень удобно. Будем читать в свободное время. А теперь пора бы идти, — заявил Томаш и вернулся к своей сумке, — а то не хочется тебя пока полностью погружать в здешний цветастый мистический мир, а он уже так и стремится показать себя, не дождавшись полуночи.
Томаш был прав, и Ян быстро вернулся к вещам. Пока раскладывал последнее, вдруг вспомнил, что его так смутило в словах Томаша. От фразы «Будем читать в свободное время» веяло чем-то… наивным, детским, ученическим. Будто сказки перед сном будут читать вместе или учить тему для будущего урока… Но никак она не вязалась с жестокими и, насколько Ян знал, кровавыми легендами Праги, впечатавшимися в щербатые камни и зеленоватые купола соборов. И ещё это слово — вместе… давненько Ян не согревался его теплом. Давненько никто осознанно не предлагал ему что-нибудь — вместе, вдвоём. Да и что уж скрывать — давно никто не стремился помочь ему так, как хотел того Томаш.
«Надолго ли его хватит?» — плыло маслянистым горьким пятном на поверхности его обгоревшего сердца.
Возвращались они уже в темноте, нагруженные сумками, уставшие и молчаливые. Томаш вёл его по ярко освещённым главным улицам, избегая змеистых переулков, отороченных серыми тенями. Старые фонари Праги горели исправно, рассыпая вокруг золотые песчинки и рыжих мотыльков. Мостовые блестели, как гранёные алмазы. Скульптуры на Карловом мосту тяжело дышали под патиной смога и времени, и Ян старался обходить взглядом их суровые тёмные лица.
Теперь он запомнил точное местоположение отеля: как раз под Пражским градом, но вдалеке от туристических троп. Заходили они опять со двора. Томаш выкупил номер на неделю, хотя они оба понимали, что задержатся здесь надолго. Ян уже предложил, что следующую часть оплатит сам; даже за сто пятьдесят лет этот монах не мог скопить миллионов! Но вопрос денег всё равно стоял остро: книга не торопилась одаривать их подсказками, а отели были недешёвыми. Когда-нибудь им придётся придумать что-то другое.
Ян так наелся днём, что сейчас уже ничего не хотел, но решил составить компанию Томашу и взять хотя бы йогурт. К тому же, завтраки и ужины входили в стоимость проживания… После они вернулись в номер: Томаш принялся раскладывать вещи по полкам и наводить порядок, а Ян устало рухнул на кровать и невидящим взглядом уставился на сумки, полные его выжженного прошлого.
И только тогда до него, наконец, всё дошло — не поспешно-смирительной волной, когда приходится верить происходящему по ходу событий, а обдуманно и осознанно. Так швея вспарывает неверно скроенный шов, чтобы начать заново. Ян чувствовал себя тем гнилым неправильным швом: осознание острой иглой вспороло его, чтобы вскоре он наполнился горькими правдивыми стежками.
«Нет ни меня, ни моих друзей, ни моей семьи, — жгуче хлестало его мысли, щипало глаза и опаляло сердце. — Нет моего прошлого и успеха в настоящем. Я никто!»
Томаш, видимо, заметил, что он притих, и осторожно спросил, всё ли в порядке. Ян не сумел соврать ему, закрыл глаза ладонями и желанно, отчаянно, громко расплакался. Томаш присел рядом, что-то спрашивал, потом сомневался, стоило ли обнять его, затем наконец-то сжал его плечи ладонями. Ян устало наклонился к нему вбок и опустил лицо на ключицу. Тёплые руки сомкнулись за его спиной, а в волосы тяжело выдохнули. Ян, конечно, не имел никакого права так бросаться на человека, с которым познакомился только вчера, но… горе вышибло из него всё разумное, да и день сегодня тянулся, словно вечность…
— Я только сейчас осознал всё, Томаш. Прости… Прости, что кажусь таким смешным, — пролепетал Ян в плотный вязаный свитер. От Томаша пахло приятно и как-то ностальгически: ещё не выветрился ладан, впитавшийся, видимо, в его кожу, но уже ощущался новый сладкий запах — современный, пойманный на улицах морозной Праги. Ян еле заметно потёрся носом о мягкую вязку; если бы — когда-то, не сегодня, не в этой жизни — он мог позволить себе больше…
— Твои чувства — не смешны, Ян. Ты отлично держишься, — успокаивал его Томаш и осторожно положил одну ладонь на макушку. Подождал немного, выжидая: как отреагирует? Ян затаился, как дикий зверёк, опешивший перед лаской приручающих его людей. — Я бы… я бы на твоём месте вообще устроил истерику и никого не слушал! — звонкая, но тихая усмешка послышалась в его голосе, хотя Ян был уверен, что Томаш не улыбнулся до конца. — Так что ты молодец. Тебе просто нужно время, вот и всё… Как только мы получим задания, то сделаем всё быстро, обещаю!
— А ты? — Ян поднял голову и решился посмотреть на Томаша, хотя лицо было таким красным, заплаканным и уродливым, что лучше бы он держал его закрытым. — А что случится с тобой, Томаш? Ты же не… не исчезнешь?
Яну тут пришло в голову, что во всех историях неупокоенные души находят свой покой как раз таки в забвении, какого не получили перед тем, как их лишали жизни. Томаш ему — не близкий друг, не родной человек, не горячо обожаемый напарник, но становилось неуютно и колюче, когда он думал о том, что Томаш исчезнет — навсегда.
Но тот расслабленно улыбнулся, потрепал его по волосам и сказал:
— Может, ты помнишь, что сегодня говорила Мария? Она сказала, что у неупокоенных душ, проживших так долго, есть возможность получить что-то иное, чем забвение. Хотя… — Томаш отвернулся, и улыбка мгновенно слетела с его губ. — Я бы с радостью выбрал забвение.
Ян немного отодвинулся от него — разговаривать в такой удушающей близи было уже невозможно. Он всё рассматривал или его шрамы, или его глаза! Ответ же Томаша ранил.
— Но… почему?
Томаш скрутил в пальцах край кофты, опустил голову и вздохнул. Брови угрюмо сошлись к переносице, а зелень в глазах пожухла и упала к ногам Яна жёлтыми листьями.
— Тебе неизвестно, что чувствует неупокоенная душа, Ян, — наконец негромко ответил Томаш и скосил взгляд в его сторону. — Каждый день, на протяжении сотен лет, мы ощущаем лишь беспросветную тревогу и ярость. Мы хотим искупить свои прошлые грехи, найти спокойствие в своём сердце и растаять в безвестности, как нам и было положено — ещё многие века назад. Иногда я думаю, что, какой бы горькой моя смерть ни была, пускай бы она стала настоящим концом… И таких, как я, целая Прага, Ян! — Томаш выразительно на него посмотрел. — На таких и держатся все славные легенды нашего города…
— Это только… в Праге?
— Чёрт его знает, Ян! — неуверенно покачал головой Томаш. — Легенды существуют и в других городах, но что из них правда? Дело в том, что Прагу изначально строили так, в соответствии с какими-то тайными алхимическими, если даже не магическими, расчётами, чтобы сделать её центром мистического мира. Впрочем, это тоже легенда. Но раз мы все здесь существуем, значит, это кому-нибудь нужно? — под конец Томаш уже немного развеялся, стал прежним и даже вон заговорил цитатами, после которой лукаво подмигнул ошарашенному Яну. Тот же, внимательно вслушиваясь, почти забыл про своё горе и чуть-чуть успокоился. Слёзы подсохли на его щеках, но рана на сердце, раздражаемая солью тревоги, ещё не затянулась. И, хотя Томаш опять всё перевёл в шутку, это не умаляло той печали, о которой он только что поведал…
— В общем, Ян, — напарник внимательно посмотрел ему в глаза и мягко опустил ладонь на плечо, — будь что будет. Нет смысла переживать так рано, ещё даже не зная, что нас ждёт. Но ты вернёшься в мир людей, я тебе помогу. Обещаю. Уже не могу… бросить тебя — и в благодарность за моё освобождение, и чисто по-человечески. — Ян жадно смаковал его слова, запихивая вглубь памяти кусками, не проглатывая, не вдумываясь — разберёт и осознает потом, сейчас бы только запомнить! — Если ты, конечно, считаешь меня человеком, — Томаш улыбнулся, и с секундной задержкой, как привязанная к своему создателю марионетка, улыбнулся и Ян.
О, как этот Томаш разбередил его душу! Как вычерпал оттуда желчь, неприязнь и страх, а влил обратно тепло и нежность!.. Ян не первый раз за день ловил себя на мысли: такого человека не хватало ему в прошлой жизни. А затем переспрашивал себя: какого именно, Ян, очнись! Мёртвого (вероятно, задушенного) бывшего аристократа, неволею судеб заточённого в монашеское обличье, который жил в девятнадцатом веке?..
Хорош! Какая же горькая и безнадёжная была бы эта история…