Глава 2. Пустой город (1/2)
Нет никакого золота в реке,
Где я целую вечность омывал руки.
Зато я знаю: в этих водах есть надежда,
Но я не могу заставить себя плыть,
Когда захлёбываюсь
Тишиной ©
Ян знал, что иногда во сне тоже можно заснуть, но чтобы настолько крепко! Когда корочка его сновидений треснула и забрезжило пробуждение, он сладко вздохнул и, не открывая глаз, потянулся. «Наконец-то вчерашний бред закончился!» Мысль оказалась поспешной, как только он разлепил глаза. Шторы были закрыты неплотно, и в комнате отцветали серые сумерки. Но даже так Ян разглядел силуэты отельного номера — в котором вчера и заснул.
Он резко подскочил на кровати и сдёрнул с себя одеяло. Реальность уже не прикрыть сном — сегодня он соображал лучше, мысли в голове вырисовывались ярче и чётче, а тело отлично отдохнуло. Его пронизало ужасом, сердце оплели первые тошнотворные плети ледяной паники. Ян взглянул на соседнюю кровать — там до сих пор беспечно спал Томаш, раскинув руки в стороны и тихо посапывая. Всё его лицо — сплошной шедевр умиротворения, чего как раз не хватало самому Яну!
Значит, и вчерашний разговор, и всё происходящее ему не привиделось! Но почему все вчерашние бредни Томаша должны быть правдой? Вдруг… ну, вдруг они с ним где-то случайно встретились после концерта — в баре, например? И слово за словом… Бывает же так. Ян на пьяную голову превращался в дьявола, который плевал на пол собеседника. К тому же Томаш выглядел привлекательным. Тогда всё хорошо объяснялось этой версией. Правда, Ян не чувствовал, чтобы вчера был пьян…
Он скорее прогнал эти мысли и поспешно поднялся с кровати. Всё обдумает потом! Сейчас нужно срочно идти домой. Там, в родных стенах, станет спокойнее, и он придёт в себя. Ян посмотрел на часы — девять утра. «Для монаха Томаш спит долговато!» — тихонько прыснул от смеха и ещё сильнее убедился в том, что всё случившееся с ним вчера — одна большая затянувшаяся шутка.
Короткий прохладный душ окончательно прогнал сон. Ян с наслаждением смыл тонну косметики и расчесал влажные растрёпанные волосы, которые больше не лежали красивыми кудрями. Когда посмотрел на себя в запотевшем зеркале, то не заметил в глазах и изгибе губ безумия или помешательства. Скорее, он выглядел жалко и потерянно.
Затем он быстро оделся — чёрные элегантные штаны и вязаная кофта от Томаша ему отлично подошли, — собрал свои вещи в рюкзак, набросил пальто и выскочил из комнаты. В последний момент бросил взгляд на спящего Томаша — неловко вышло… Так тихо прощаться — подло, но умел ли Ян по-другому?
Прага подстёрлась туманом, будто сигарным дымом, а в остальном ничем не отличалась: люди шли по ней всё те же, Големы из-под земли не выскакивали, ведьмы зелий не варили, а дома выглядели по-прежнему — цветасто, помпезно и устало. Улицы почти опустели — работяги уже доковыляли до офисов, а туристы встречались редко и то самые безумные.
Ян шагал быстро, подгоняемый коварной тревогой внутри. Мимо церкви Святого Николая он пробегал, глядя на неё с опаской. Когда вышел на улицу Мостечка — нарядно туристическую, но безвкусную без людей, как чёрно-белая раскраска без цветов, — и увидел Малостранскую Смотровую башню в начале Карлова моста, то облегчённо выдохнул и сбавил шаг. Верхушку башни съел капризный туман, но чёрный старинный кирпич и зубчатые стены вместе с массивной аркой вселяли в него спокойствие. Ян не приглядывался, но пока что мир казался ему прежним. Прага как Прага: пропахшая слоёным сладким тестом для трдельника<span class="footnote" id="fn_31075654_0"></span>, колючая от башенок, заплывшая от маслянистых пятен фонарей и подъеденная сверху туманом. Всё, как бывало прежде. Ян даже усмехнулся: впервые за долгие годы кому-то удалось навести смуту в его сердце! Обычно это делал он сам…
Туман расступался перед ним с каждым шагом, и, когда Ян дошёл до апартаментов, в небе кто-то неряшливой рукой очистил клочок сизого солнца — и на том спасибо. Когда остановился перед домом цвета топлёного масла с аккуратной и скромной лепниной по фасаду и широкими балкончиками с пилястрами, то в который раз за день выдохнул от облегчения и помянул Томаша нехорошими словами. Не ожидал он встретить монаха, сумевшего заплести интригу так ловко и взволновать его! Ступая по знакомому подъезду (который, к счастью, был сегодня открыт), Ян всё больше убеждался, что его глупо разыграли. «В этом ничего удивительного, — думал он, отсчитывая этажи. — Я же известная личность. Только раньше как-то умел это пресекать, вчера же что-то поддался». Вот его дверь — обитая тёмно-красной кожей, с выломанным звонком, который так никто и не удосужился починить.
Ян даже не потерял ключи во вчерашней суматохе. Связка брякнула в его руке, пальцы отыскали нужный ключ и вставили в замок. Точнее, попытались вставить. И попытались ещё раз. И ещё. Пытались уже панически впихнуть этот чёртов ключ туда! Но ничего. Не подходил, хоть выламывай! Ян перебрал все ключи и все замки — иногда закрывал ещё и на верхний. Впустую! Тогда он пригляделся к связке: может быть, где-то обронил свою и взял чужую? Да нет же — все ключи ровно как те, что он помнил, да и подвеска в виде прозрачного кармашка со старым трамвайным билетом внутри была тут! Но Ян и не думал падать обратно в сладчайшее море паники — ещё успеет, и решил попробовать заново. Только вот терпение подвело его: вместо спокойных движений он судорожно скрежетал по замку всеми своими ключами. Звон поднялся такой, что должно было быть слышно и на улице. В квартире слева что-то зашуршало. Дверь приоткрылась, и оттуда выглянула соседка — седовласая приятная женщина, взволнованная и с накинутой на плечи шалью.
— Вы чего творите? — испуганно, но всё-таки строго спросила она. Дверь на всякий случай оставила закрытой на цепочку и говорила сквозь широкую щель. Ян удивился, хотя ему казалось, что с этой соседкой они здоровались и она даже знала, кто он.
— Я здесь живу, вообще-то. Но ключи никак не подходят! — Он хотел бы разозлиться на соседку, но был так расстроен, что не смог. Однако женщина неожиданно нахмурилась и плотнее прикрыла дверь.
— Вы не можете там жить, хозяин буквально вчера сказал мне, что собирается ремонтировать там что-то, — тут соседка осеклась, поняв, что проболтала лишнего, и замолчала. — Уходите отсюда! А иначе я позвоню в полицию и сообщу, что вы вор и пытались взломать замок!
Она резко захлопнула дверь. Хотя её угрозы прозвучали вполне убедительно, Ян всё же попытался вернуться к замкам. Но за дверью соседки послышались возня и, наконец, щёлканье барабана телефона. Это был первый зарубок на огромном снежном склоне паники, лавина которого могла смять под себя Яна. Смять под толщу снега безумия, льдинок страха и грязи сомнения. Но сейчас всё было ещё спокойно. Ян просто перепугался и, не желая связываться с полицией, рванул вниз по лестнице. И ещё долго, долго бежал от апартаментов и шарахался в тёмные переулки со стучащим сердцем, если слышал где-то вдалеке сирены машин — даже не зная, полицейских или скорых.
Он так бездумно нёсся по улицам, что очнулся только на Староместской площади, рядом с грузными Пражскими курантами и демоническими шпилями Тына. Розовые и янтарные домики вокруг, нарядные, как пирожные, успокоили его. Да и толпы людей, бродящих вокруг лавки с жареным мясом до вертела с трдло, убедили его в том, что в мире ничего не поменялось. Однако какое-то слагаемое упорно не хотело вставать на выделенное место, как огромный никчёмный кусок пазла, никак не втискиваемый в маленькую ячейку красивого пейзажа. Ян ощущал себя таким куском, но проглатывал это чувство. Наконец в животе жалобно заурчало, и он решительно направился к любимому кафе.
«Милани» на Капровой улице — пожалуй, слишком попсовое заведение для жителей Праги, обычно выбирающих тёмные грязные пивнушки подальше от туристических троп. Но Ян ничего с собой поделать не мог — обожал это кафе: его маленький светлый зал с раскосыми книжными полками, синий прилавок, красные кожаные сиденья, покрашенную на старинный манер тёмно-зелёную стену у окна, где ещё висели самые забавные часы в Праге. На большом старинном блюде каждый час отражался выпуклой фигуркой чашки, торта, тарелки, заварного крема и прочего, связанного с кафе. Ян уже предвкушал аппетитные запахи слоёных пирогов, малиновых чизкейков и липких сладких круассанов, как его остановил афишный столб.
Он точно знал, что плакаты о его выступлении были расклеены по всей Праге: ни одну тумбу не обошла эта участь. Но сейчас — ничего. Снова это пустое и звенящее отчаянием слово — ничего! В Праге жили не такие уж пунктуальные работники, и они не торопились снимать афиши даже недельной давности. Вон до сих пор висело объявление о концерте пианиста, игравшего две недели назад! Так где же его? Может, вновь чья-то шутка или случайность?
В кафе Ян вошёл расстроенным и отчаявшимся. Кофе с круассаном немного приободрили его. Он сел у окна и стал раздумывать, во что же вляпался. Похоже, будто его разыгрывали — и сразу всем миром. К собственным вещам и деньгам у него доступа не было — ключи не подходили к квартире. В рюкзаке у него сейчас лежали вчерашняя смятая одежда, потрёпанные ноты, блокнот, две тысячи крон, плеер, шапка и раскладной ножик. Ни одного документа! Даже любимый шарф он оставил в церкви. Сотовый же телефон Ян редко брал с собой — новомодные штуки, потихоньку внедрявшиеся в пражское общество, редко его прельщали.
«Итак, у меня нет доступа к своей квартире с документами и вещами, — подытожил он, сложив руки перед собой и в упор разглядывая пустую кофейную чашку с рыжеватой пенкой на дне. — Старуха из квартиры рядом, видимо, тронулась умом, раз не узнала меня. Афиши сняли со столбов неизвестно почему, ну и чёрт с ними! Самое лучшее, что я могу сейчас сделать, — это позвонить арендодателю и рассказать всё как есть. Если получится, он подъедет уже сегодня и даст мне дубликат, заодно и посмотрим, почему же мои ключи не подошли. Надо найти телефонную будку, а номер, слава богу, у меня записан в блокноте!»
Ян впервые за долгое время похвалил себя за скрупулёзную привычку записывать все номера телефонов в пожелтевший блокнот, который вечно таскал с собой. И ведь пригодилось! Он мог бы, конечно, сразу пойти к матери и рассказать о проблеме, к тому же вчера она наверняка оборвала все провода, дозваниваясь до него после концерта. Но к ней бы он пошёл только в самом крайнем случае…
Ближайшая телефонная будка оказалась закрыта на ремонт, поэтому он спустился к Вышеградскому району. Здесь к единственной будке тянулась очередь из семи человек. И только тогда до Яна дошло: он может позвонить, но уже из другого места, заодно и тяжёлый рок над собой развеет.
Одна его… знакомая жила недалеко, на улице К Карлову, рядом с музеем Дворжака, в уютном кирпичном домике с лепниной. На последнем этаже, как сейчас помнил. Не то чтобы Ян так желал встречи с Хеленой, но другого выбора у него не было. Прошлое склеивало их непростые колючие судьбы, но однажды один элемент из него пропал — по вине Яна, определённо — и они распались. Элементом этим был другой человек, о котором юноша тоже не желал вспоминать — не сейчас. В общем, с Хеленой — талантливой пианисткой — они общались теперь редко и по исключительным случаям. Она не держала на него обиды, но и не смотрела больше, как прежде, с обожанием. Она была не против поговорить, но все беседы заканчивались одинаково скомканным молчанием и трусливым смущением, от которых Ян вскоре убегал. Хелена уже долгие месяцы не выступала и, Ян слышал, лечила депрессию. Тем невыносимее становились их встречи, потому что он знал: это всё его вина.
И вина столь болезненно оголяла его уязвимую душу, что он предпочитал скорее её захлопнуть и обратиться жестоким человеком. В последние годы, правда, думал: точно ли он именно обращался в жестокого человека? Не стал ли уже им сам?
Ян быстро вспомнил номер её квартиры и позвонил. Надеялся застать её дома — ведь она не так часто теперь выходила на улицу… Эта встреча заранее тяготила его сердце мукой. Но он даже не ожидал, насколько сильной она будет.
Спустя долгие две минуты, за которые Ян порывался уйти раз десять, дверь щёлкнула и приоткрылась. «Ну конечно, она так долго открывала, потому что не знала, готова ли меня увидеть. Надо будет с ней помягче…» Ян постарался взять себя в руки, хотя нервы уже с утра были расшатаны ни к чёрту. Но дверь открылась не полностью — только на щель, в которой показалось утомлённое бледное лицо с настороженным взглядом.
Ян в подробностях помнил его милую Хелену, и её вид разбил ему сердце сильнее, чем он полагал. Ростом она была не ниже самого Яна, но всегда казалась такой хрупкой и изящной, что напоминала блестящую фаянсовую статуэтку балерины. Густые чёрные волосы струились волнами по плечам и пахли горько-сладко, её собственным запахом. Светлые голубые глаза, маленький рот, родинка на щеке, гладкая кожа — она походила на изящную милую куколку, которые смотрели с витрин на Йилской улице. Да и сама Хелена была не против этого сравнения: ей очень шли аккуратные платья с рюшами и повязанные на волосы банты. Когда она играла, правила рушились и музыка становилась не отделима от исполнителя, а сплеталась с его образом и красотой.
Но потом всё изменилось, и куклу сломали. Ломали понемногу, в конце швырнув наотмашь. Её хрупкое фарфоровое сердце разбилось. С тех пор музыка больше не звучала в её квартире.
Однако Ян пришёл не затем, чтобы ворошить прошлое. Этим они успешно занимались много лет подряд. Сегодня его намерения звучали вполне чётко.
Но подготовленная речь и уверенность расхлестнулись вдребезги о подозрительный, почти враждебный взгляд и полуприкрытую дверь. Через неё он видел лишь часть её лица и неровный пучок волос на голове.
— Вы кто? И что вам нужно?
Ян чуть не рассмеялся и попытался открыть дверь пошире, но та крепко висела на цепочке. В глазах Хелены мелькнул страх, и она отошла глубже внутрь комнаты.
— Хелена, ты чего? Это же я! Не узнала? Мне… мне нужна твоя помощь. Надо позвонить от тебя арендодателю, у меня ключи не подходят к квартире, не могу попасть. Разрешишь войти? — пролепетал он на одном дыхании. С каждым его словом сердце трепетало всё испуганней. Но подозрительность в лице девушки так и не исчезла.
— Я вас не знаю. Уходите, — прошипела она и сверкнула озлобленным взглядом. — И как можно скорее, пока я не вызвала полицию.
Ян чувствовал себя в фантасмагоричной трагикомедии. Второй раз за день ему грозили полицией — рекорд для его порядочной жизни! Это было бы смешно, если бы не было так грустно…
Злые слова Хелены расплавили печать терпения на его сердце, и ответная злость грубой лавиной полилась на бедную девушку.
— Да вы что, все с ума посходили?! — воскликнул он и дёрнул дверь на себя; цепочка натянулась, но не поддалась. — Никто не знает меня, ну конечно! Это что, розыгрыш? Хелена, давай вспоминай меня, не придуривайся. Совсем, что ли, память тебе отбили эти антидепрессанты? А Матиаш?.. — вдруг злорадно добавил он. — Матиаша-то ты помнишь, а?
Зря он его упомянул — это было подлым ударом под дых, которого несчастная Хелена не заслуживала. Лицо её побледнело, как у привидения, глаза покраснели и налились слезами, губы затрясло в немом припадке. Она вскрикнула — коротко и пронзительно. Яна этот крик отрезвил. Сколько в нём слышалось боли… Он пристыдил себя и уже ненавидел: и за то, что пришёл, и за упоминание Матиаша. Хелена не была виновата, даже если вдруг забыла его; она уже долго болела, и лечение вполне могло побочно отозваться на её памяти. А он продолжал ломать остов её куклы сквозь собственную корысть, не разбирая чужой боли…
В проёме двери блеснуло остриё ножа. Хелена просунула руку с ним и отмахнулась, чтобы Ян отскочил подальше. Её глаза горели жуткой ненавистью и смертельной тоской. Губы кривились, как будто от кислого сока. По щекам струились слёзы.
— Проваливай отсюда! Кто бы ты ни был! Откуда бы ни знал имя Матиаша! Пошёл вон! — орала она, размахивая ножом сквозь щель. Ян испугался не того, что на крики сбегутся соседи, а то, что она выскочит и побежит за ним с ножом — ярость одурманивала её, как наркотик. Не думая ни минуты, он развернулся и просвистел по этажам вниз. Ещё долго перед его мысленным взором стояли её горящие красные глаза — глаза, некогда полные любви и нежности. Встреча так выпотрошила его, что он совсем забыл о втором зарубке на снежном склоне своей паники; воздух уже наполнился льдистым предчувствием ужасной лавины, снежинки взметнулись кверху и яростно оцарапали его спокойствие.