Глава 1. Концерт в соборе (1/2)

Я боюсь самого себя

Мой разум словно незнакомая страна ©

Ян поморщился от холода и запрыгнул в подъехавший старенький трамвай номер пятнадцать. «Повезло же наткнуться на эту развалину, — недовольно фыркнул юноша, прокомпостировал билет и упал на первое попавшееся место у окна. — Главное, чтобы она не рассыпалась, прежде чем я доеду!» Недовольство Яна было напрасным и больше надуманным — в день концерта он всегда немного нервничал, а сегодня его с самого утра не отпускало плохое предчувствие. Местные же трамвайчики всегда были надёжны и точны, даже такой, который вёз сейчас Яна: прямиком из прошлого века!

Он мог бы пойти пешком, и так бы получилось быстрее: из Старого Места Праги до Малостранской площади идти совсем недолго. Но он желал успокоиться и надеялся, что мерная поездка по стучащим рельсам ему поможет, да и вышел намного раньше. Окно запотело от разницы температур, и Ян протёр его рукавом. Город болел ноябрём, прокуренным туманом и издевательской моросью.

Город двигался к терпкой, холодной и безвкусной зиме.

Ян не любил позднюю осень в Праге, хотя и вырос в ней, и старался избегать здесь концертов в это время года. Но иногда случались исключения — такие горькие, как сегодняшнее, и он принимал их, словно необходимое лекарство.

Трамвай ехал резво, но без отчаянной спешки. Юноша начинал проникаться его скрипом, позвякиванием и неровным тормозом. Он объезжал Прагу по мосту Штефаника, а дальше — по набережной рядом с Летенскими садами. Ян и сам не знал, почему среди всех живописных маршрутов по Праге выбрал этот, самый неказистый и серый. Точнее, знал, но ответ ожидал его ближе к концу пути.

А пока слева разливалась чёрная угрюмая Влтава, а справа уходили ввысь холмы Летенских садов — точнее, то, что от них осталось после укусов ноября. Рыжая обглоданная земля, чёрные крючковатые ветви, засохшие лозы винограда и красноватые листья кустов. А ведь прежде полные растений сады будто распухали от живительной зелени и грозились выпасть на дорогу рядом с набережной.

Далеко впереди, за поворотом Влтавы, краснели старые черепицы города. Их разбавляли светлые пятна зелёных куполов — среди них, вероятно, и та церковь, в которую сегодня ехал Ян. Но позади них величественно возвышались и прорезали хмурь неба зубцы Пражского Града — места, перед которым Ян испытывал настоящий трепет, настолько оно ему каждый раз казалось невозможным, оторванным от остального города.

«Я снова думаю не о том, — одёрнул он себя и зачем-то проверил стопку нот в рюкзаке — мог бы не таскать их, ведь в церкви имелись свои, но так уж вошло у него в привычку — выступать с личными, потрёпанными и старыми. — Я должен сконцентрироваться и хорошенько порепетировать!»

Удивителен был путь пятнадцатого трамвая в Праге: сначала в отбеленных домах вокруг трудно узнать сам город! Кажется, что это вовсе не он, а какой-то спальный район — унылый, печальный, полностью отвечающий своему названию: в нём только и хочется делать, что спать. А затем всё как-то резко преображалось: мощённые мелким булыжником площади, широкая лестница, ведущая к знаменитому метроному на верхушке Летенских садов, потом несколько поворотов, и вот уже улицы пусть, как и прежде, безвкусные, но уже по старинке узкие.

Ян усмехнулся и вновь протёр стекло — знал, что совсем скоро трамвай повернёт на Летенскую улицу, а значит, цель его долгой двадцатиминутной поездки будет оправдана. Но трамвай неловко остановился именно около тумбы с афишами. Среди прочих плакатов выделялся один, снятый на синем фоне.

С него на прохожих взирал молодой человек, и взгляд к нему приковывался мгновенно. Поначалу казалось, что юноша красив — и с этим нельзя было поспорить даже спустя часы разглядывания портрета. Молодость вкупе с разбросанными симпатичными деталями по лицу делали своё. Заострённый кверху нос, очерченные тенью и румянцем скулы, очаровательные губы, так и не сложенные в улыбку — при этом нижняя шире верхней. Ясный и чарующий взгляд неестественно ярких зелёных глаз и рыжие, самые настоящие рыжие волосы, подстриженные хоть и коротко, на прямой ряд, но спереди опущенные до линии щёк и умело закрученные в кудри. Такое сочетание — колдовское, очаровывающее — сразу расшевеливало что-то потаённое внутри и располагало к артисту почти сразу.

Но потом, когда первое ослепление проходило, становилось ясно: красота этого юноши не таила в себе ни капли тепла. Во взгляд закралось презрение, в тени скул спряталась холодность, на губах застыли жестокие слова, а в волосах запуталось не солнце, как принято описывать такой цвет, а лунное сияние одинокой ночи. Но, будучи очарованными юношей в первый момент, вы уже не можете убить в себе привязанность к нему и продолжаете глубоко в душе его любить — но тихой и опасливой любовью.

Ян же только поскорее отвернулся от афиши и пересел на другую сторону трамвая. Что ему толку смотреть на плакат с самим собой — от него уже тошнило, стоило лишь вспомнить, как долго они его снимали! Он и понятия не имел, какие эмоции вызывал у людей, взглянувших на эту фотографию. Да ему и не было до них дела! Всё, что он хотел, — это созидать из-под своих пальцев музыку. А слушали его или нет, ему было всё равно.

С таким отношением к аудитории Ян мог бы быстро затеряться в толпе юных музыкантов — сколько их выползает из-под массивных сводов музыкальных академий каждый год! Но он выбрал не банальное фортепьяно.

Буквы на афише гласили, что этот хрупкий рыжеволосый юноша — молодой талантливый органист, подающий большие надежды. И о нём, откровенно говоря, уже тихонько говорили во всём музыкальном европейском сообществе. Яну Гораку было двадцать два года, назвать его совсем юным дарованием не получалось, но, с другой стороны, сколько умелых органистов его возраста было известно миру? Инструмент, на котором он играл, заметно расчищал соперников на его пути, но достался таким ужасным трудом, что только сейчас Ян научился залечивать эти раны той музыкой, которую воспроизводил…

Впрочем, Ян совсем не хотел окунаться в прошлое — особенно сейчас, когда до концерта оставались считанные часы и он должен был собрать всё своё самообладание в кулак. Он так задумался, что едва не пропустил момент, из-за которого и сел на пятнадцатый трамвай. Вот что было удивительным на Летенской улице: дорога проходила ровно под домами, в которых специально вырезали широкую арку отдельно для машин и трамвая. И эта полоска словно разделяла две совершенно разные Праги! Ещё секунду назад Ян разглядывал скучную выбеленную улочку с одним лишь костёлом, вылизанным до блеска современными реставраторами, а теперь, уже с восторгом, — на тёмную средневековую площадь с башенками, скользкими булыжниками и красавицей-базиликой чуть слева от центра.

Ян так загляделся, что едва не пропустил остановку, и выбежал из трамвая, кутаясь в синий шарф. Сегодня город лихорадило горьковатой, пахнущей опавшими листьями дымкой, и церковь Святого Николая расплывалась по краям, как отретушированное старое фото. Но Ян всё равно на минуту остановился, чтобы издалека посмотреть на место, в котором сегодня будет выступать: надо всеми возвышался большой, круглый и белый, купол со светло-зеленоватой крышей, а рядом его спокойствие оберегала стройная барочная башенка с часами. Ян не стал обходить собор и прилегающие к нему здания, потому что они квадратом опоясывали маленький двор внутри и идти вокруг них было долго. Да и зачем ему смотреть на фасад, который он видел много раз? Его восхищение в последнее время стало первично; вскоре оно уходило, сменяясь усталостью и отрешённостью. Он бы с радостью назвал это выгоранием, но мать считала, что он просто пресытился хорошей жизнью и выдумывал себе проблемы.

Ян зашёл через чёрный вход, для персонала. Его уже тут знали — он приходил репетировать на этой неделе, хотя выступал здесь впервые. Церковный орган — существо своевольное, если не сказать хитрое. Хорошо, что тот инструмент, на котором он будет играть сегодня, не так стар, как был один из его прошлых. Чем древнее орган, тем меньше он поддаётся дрессировке и тем желаннее выкидывает всякие капризы.

Но Яна это не пугало. Его вообще никогда не пугал этот огромный, массивный инструмент, переплетение труб, несколько рядов клавиш, сложные переключатели и само звучание, которое с лёгкостью напугало бы ребёнка. Но не его.

На улицах темнело быстро, и церковные залы утопали в сумраке. Густой малиновый свет растекался по боковым галереям. Синева улиц очерчивала фрески через верхние оконца. Ян остановился в середине зала, между рядами скамеек, и запрокинул голову. Внутреннее убранство церкви в темноте напоминало обгоревшее богатство — казалось, ещё немного, и нос учует едкий дым. Почерневшие потолки, оплавленное золото, стекающее по колоннам, красноватые прожилки накалившегося мрамора. Днём эта церковь поражала нежными красками, роскошным декором, дорогим мрамором и искусными картинами. Но вечером казалась уязвимой и побитой. У Яна разыгралась фантазия, и он встряхнул головой. Затем обернулся налево — на втором этаже в первой от алтаря нише и спрятался его белоснежный орган.

Пока он шёл к винтовой лестнице, его неприятно кольнуло смятение. Он будто ощутил на себе чей-то взгляд и резко обернулся. Но — никого, лишь тени вгрызались в последний клочок серого алтаря на западной стороне. Ян поморщился. Он ненавидел такие шутки разума. Сейчас в соборе ещё никого не должно быть — от посетителей он закрыт, а персонал знал о его репетициях и никогда не мешал ему. До концерта ещё больше двух часов. Ян тяжело вздохнул и дотронулся ладонью до ближайшей колонны; ледяной мрамор приободрил его. «Возможно, я просто нервничаю и не отдаю себе отчёта, — наконец решил он. — Поиграю, и всё пройдёт!»

Так он думал всю жизнь.

Если внизу в церкви пахло терпким ладаном и пылью, то наверху этот запах слегка рассеивался, оставляя лишь цветочный налёт. Ян бросил одежду и рюкзак рядом с инструментом и зашёл в небольшую каморку, специально отведённую под него в этот вечер. Сюда даже принесли громоздкое старое зеркало — оно понадобится, когда приедет гримёр, Хедвика. Ян устало упал на стул и поглядел на себя. Да уж, работы у Хедвики будет навалом — едва ли утончённый юноша с афиши походил на сегодняшнее привидение!

Именно поэтому Ян так ненавидел ту фотографию — она слишком идеализировала его. Слой пудры и тонального крема делал его кожу сияющей и красивой, в реальности она была бледной и неровной. Рыжие волосы были уложены прядка к прядке, спереди завиты в тяжёлые кудри, а сам цвет сделали насыщеннее через редактор. И это не шло ни в какое сравнение с его настоящим, тёмно-медным цветом и встопорщенными прядями. А самое главное — глаза. Вовсе они не сверкали тончайшим изумрудным цветом! Серые, сине-серые глаза — вот его настоящий цвет, который получится, если смешать простуженное ноябрьское небо с грязью из-под колёс. Ян надевал линзы, чтобы соответствовать обложке, которую подкладывали к его товару, музыке, но если бы хотел — оставался бы таким, как сейчас, взъерошенным, нелюдимым, с кругами под глазами и обкусанными губами.

Это всё из-за матери. Именно она желала продать его подороже, показать миру не только его талант, но и подать под сверкающей этикеткой — и тот факт, что он рос некрасивым ребёнком, чуть не угробил её намерения.

Ян покачал головой и быстрее покинул комнатку. В который раз за день падал в бессмысленные размышления — так больше не могло продолжаться! Он сел к органу и на автомате сыграл пару аккордов. Потом вытащил ноты и поставил их на подставку. Занёс руки над клавишами и, дрогнув, остановился.

Снова его поразило чувство, будто чьи-то глаза впились в него. Он поднялся и оглядел сначала нишу, в которой играл, а потом выглянул из-за балюстрады, отделявшей его от зала внизу. Никого! Лишь одинокие тени, моргающие электронные подсвечники да скулящий детёныш ветра, что-то забывший в стенах грозной церкви. Ян заставил себя отбросить дурацкие предчувствия и вернулся к инструменту. Когда своды потрясли первые глухие, даже будто утробные раскаты, его душе полегчало. Его душе всегда легчало, стоило ей пойти вслед за тяжёлой музыкой — по кладкам стен, по сиянию мрамора, по золотым звёздам и трещинкам в старой краске.

Он ненавидел обстоятельства, которые вынудили его выступать, подобно цирковой собачке, красивой и услужливо милой, на сцене перед разными людьми, но он обожал музыку. Звонкие органные переливы уносили его туда, куда не смогло бы ни одно живое создание. Бархатный отголосок старинного инструмента доставлял ему столько удовольствия и любви, сколько бы не доставил ни один человек в мире.

Так он думал. По крайней мере, тогда.

Его остановил приход Хедвики — а это означало, что до концерта оставался ровно час. Ян послушно оторвался от органа и ощутил приятное тепло в пальцах. Он немного размял их, и это было лучшим чувством перед выступлением. Пока Хедвика, женщина тридцати лет с проколотой губой и вытатуированными розами на шее, раскладывала в их временной гримёрной косметику и разные кисточки, Ян опёрся о балюстраду и разглядывал тёмную залу, которая вскоре наполнится людьми. Он уже давал концерты в Праге — и не только в ней. Цену за вход пока ставили символическую — сто крон, но мать планировала вскоре повысить её — так же как и усложнить программу. Обычно он исполнял классические фантазии Моцарта и токкаты Баха длительностью всего в пятьдесят минут, так чтобы обходиться без ассистента и не уставать. Сегодняшняя программа не сильно отличалась. Скоро он подготовит новую — мать, конечно, постарается вмешаться, но он её не подпустит к программе ни на шаг.

Хедвика тихо позвала его. Он уселся на стул перед зеркалом, и женщина, одарив его понимающим взглядом, только ободряюще похлопала по плечу и приступила к делу. Вообще, они неплохо ладили. Хедвика понимала его настроение с одного взгляда и никогда не приставала с расспросами или пожеланиями удачи. Однажды он её спросил почему. «Твоё мастерство выше всякой удачи, она тебе и не понадобится, — задорно фыркнула она. — Удача — дешёвый допинг. Твой талант питается не им». Ян ожидал любой ответ, кроме такого, и с тех пор относился к Хедвике теплее.

Спустя двадцать минут из зеркала на него смотрел тот искусственный юноша с плаката. Тёмно-синий костюм особенно хорошо контрастировал с рыжими волосами, теперь аккуратно расчёсанными и завитыми. Ян поморщился, но всё-таки поблагодарил Хедвику. Последний штрих — зелёные линзы — он добавил сам. Женщина же собрала все свои баночки, кисти и палитры и, кивнув на прощание, покинула его. Она готовила его к концертам вот уже пять лет и никогда не лезла в душу — наверное, именно поэтому он её терпел, не выкидывал за борт, как некоторых своих близких друзей…

«Да что же это сегодня со мной!» Со злости Ян сжал кулаки, вернулся к органу и яростно забренчал на нём что-то невразумительное. Музыка, как он и думал, снова вернула его душе спокойствие. Наконец церковь начала наполняться людьми, и вот уже объявили его имя. Он спустился вниз и поклонился публике. Когда вновь стоял наверху, рядом с органом, то посмотрел на людей ещё раз. Отсюда толпа казалась внушительной, почти ни одно место на скамье не пустовало! Ян уселся за инструмент и закончил последние приготовления. При этом отрешённо думал: «Столь разные люди, и все ведь будут думать о чём-то своём, пока я буду играть!..»

Его всегда интересовало, о чём именно размышлял каждый человек, пока слушал его музыку. Кто-то не думал ни о чём, кто-то растворялся в бархатистом небытии, кто-то посыпал голову осколками прошлого, а другие вообще крутили перед глазами свои утёкшие любовные истории, как красивые киноленты… Но были ли те, кто пропускал музыку через себя, стремился познать боль, блестящую между её крохотных нот? Ощущал ли кто-то музыку так же остро, как Ян? Была ли она для них горьким невразумительным избавлением или, как и для многих, только простой радостью?..

В последнее время Ян уже и сам не знал, чем именно была для него музыка. Осталась ли её сила такой же внушительной для него? Или превратилась в обычный способ заработка, как для продавцов — выдача товара? Он всё ещё находил в ней отдушину, но всё менее ощущал, что этого теперь хватит, чтобы сделать его мысли свободными, а сердце — таким же открытым и незлобным, как в детстве.

Он заиграл и повёл слушателей за собой, в янтарно-солнечное сплетение нот до-мажор и в леденящую, одинокую пустыню нот до-минор. Ян не делал отличий для своих спутников — будь они мужчинами или женщинами, глупыми или подлыми, развращёнными или смиренными. Все они были для него безлики и потому одинаково достойны виртуозного приключения. Это блаженное чувство, к сожалению, проходило почти сразу же, как только пальцы покидали клавиши. Музыка заглушалась, и он больше никогда ни с кем не хотел ею делиться. Он давно жил в противоречии — оно успело крепко вплестись в его будни.

Когда-то всё было не так. Когда-то было проще.

Но сейчас Ян играл вдохновенно, не жалел себя и игнорировал струйки пота, стекавшие по лбу. Иногда его спрашивали, чем отличается музыка вдохновлённого музыканта от обычного, который выполнял свою работу? Он знал чем, но никогда бы не смог описать. Сегодня он за долгие недели вдруг ощутил себя настоящим творцом, настоящим ценителем и достойным пересказчиком тех историй, что писали авторы сотни лет назад, вычерчивая одинокие точки на нотной бумаге и беспрестанно напевая получавшийся мотив. Его слушатели были довольны, и он слышал это, когда заканчивал одно произведение и останавливался. Искренние аплодисменты тоже легко отличались от вымученных, обязательных, вежливых; Ян выступал слишком долго, чтобы научиться этим хитростям.

Последние минуты он почувствовал, как в сердце запульсировала страсть — не жгучая, наоборот, приятная и ласковая, как руки, в которые можно было уронить лицо и зарыть свои страдания. Как руки, которых он никогда не знал… Ян улыбнулся: вот что делала с ним музыка, проглоченная в огромных дозах! Как обезболивающее с седативным эффектом.

Пальцы уже горели от напряжения и усталости, спина давно затекла от долгого сидения, и последние аккорды Ян завершал в экстазе, улыбаясь безумно и ощущая, что скоро его выпотрошат — и чувство это было прекрасное. Последний глухой звук разбился о сводчатый потолок, застрял в нимбах ангелов и затрещал в электрических лампах. По крайней мере, так Яну показалось. Он закрыл глаза и блаженно поднял голову. Разбросанные по церкви звёздочки звуков уже подтаивали, как первые ломкие снежинки поздней осенью, а аплодисментов так и не следовало. Ян удивился и открыл глаза.

Не закричал он только потому, что играл до полного изнеможения.

В церкви стемнело, даже крохотные светильники больше не горели, лишь свечи на алтарях. Но даже в таком сумраке он разглядел залу. На скамьях вместо прилично одетых дам и господ в тёмных пальто и красивых шарфах сидели девы. Настоящие, прекрасные девы с распущенными волосами, в белых развевающихся платьях из полупрозрачного шёлка. Ян бы подумал, что просто упал без сознания после выступления и сейчас видел изумительный сон, но… Кровь. Девушки были заляпаны кровью, словно только что спаслись от зверского убийства или… или же сами совершили одно такое. Но если это их кровь, им должно быть больно, однако девы тихонько щебетали между собой и много-много смеялись.

Когда последние отголоски органа смолки, они все разом уставились наверх, туда, где сидел Ян. Их взгляды больше не светились такой беспечностью и смехом, как прежде. Ян ужаснулся. В них он прочитал извращённую жадность, желание смерти и презрение. «Они хотят меня убить…» — пронеслось в голове, пока его ослабленное тело замерло над органом. Над инструментом, которому он посвятил жизнь и который в итоге свёл его с ума…

Так он думал, пока откуда-то со стороны не раздался мягкий, но уверенный шёпот:

— Сыграй что-нибудь. Неважно что. Быстрее!

Ян подчинился голосу — он показался ему доброжелательнее озлобленных девических лиц, залитых кровью. Пальцы на автомате забренчали по клавишам этюды для разминки — нехитрые и простые. Музыка возымела эффект — девушки снова расслабились, будто даже забыли про него и защебетали своими негромкими, певучими голосами. Ян шумно выдохнул и быстро утёр пот со лба; в ту секунду он родился заново. Теперь он уже не сомневался, что девы были вовсе не так дружелюбны к нему, как к его музыке, и убили бы его не задумавшись.

Но кто же спас ему жизнь?

Ян обернулся — на органе он мог играть и почти вслепую, если это что-нибудь простое. Его тело билось в хорошо скрываемой судороге, молнии щекотали сердце, и сегодня он часто фальшивил, но кровожадным девам это нравилось — они, видимо, не очень-то разбирались в музыке. Рассмотреть спасителя удалось не сразу — он хорошо спрятался в сумрачной нише, но тут же вышел, как только заметил на себе взгляд Яна.

— Тебе придётся поверить мне, Ян Горак, — сказал он улыбаясь.

Ян ему уже давно поверил — в тот момент, когда тот спас его жизнь. Фальшивые ноты долгие секунды разбивали сердце каменным ангелам, пока он рассматривал незнакомца. И всё равно выхватил его образ из сумрака поверхностно — как смотришь на попутчика в вагоне метро, вроде разглядев его, но всё равно оставив безликим в своей памяти. Юноша казался его ровесником и равным по росту. Его одежда — чёрная сутана монаха, подпоясанная обычной верёвкой — никак не гармонировала с лицом. Монахи должны же быть суровыми, благочестивыми или уродливыми, в конце-то концов? Этот не был ни одним из них. Дерзкое симпатичное лицо, обрамлённое тёмно-каштановыми волосами, подстриженными по одной длине на уровне подбородка — ни дать ни взять лицо аристократического отпрыска, который жил в далёких годах, когда ещё существовало деление на сословия! Умные, задорные глаза — того зелёного цвета, о котором глупый Ян только мечтал.

Но на этом портрет его спасителя заканчивался, потому что до Яна начала доходить абсурдность происходящего. Точнее, он осознал, что либо сошёл с ума, либо всё-таки свалился без сознания прямо на концерте. Будет очень стыдно! Мать изведёт его упрёками…

— Не останавливайся, играй! — обеспокоенно напомнил монах и подошёл ближе; Ян совсем потерял клавиши, звуки уже растворялись в воздухе. Он оглянулся в зал, увидел всё более ожесточавшиеся лица и заиграл усерднее.

— Послушай, Ян Горак, — тихо продолжил монах и серьёзно посмотрел на него, — надо действовать быстро. Они хотят тебя убить, ты уже знаешь это. Нам нужно убежать из церкви. Я помогу. Только придётся играть до последнего или как-то продолжить музыку, но уже без тебя — ду́шечки падки на любые звуки музыкальных предметов.

— Они не погонятся за нами? — Ян начинал включаться в игру своего больного разума. Да и как тут не включишься, когда твой спаситель — неестественно смазливый монах? Будто и не монах вовсе, а актёр!

— Нет, не погонятся. Душечки приходят в день мёртвых в церкви, их никто не должен трогать. Тебе не повезло привлечь ближайших раньше времени своей искренней музыкой, — монах говорил это и шарил на ближайшем столике, перебирая разные предметы. Наконец нашёл тяжёлую вазу и притащил её к органу. Ян не разделял его воодушевления. Он вообще ничего не понял из того, что ему сказали.

— Вот это поставим на клавиши! Но нужно бежать сразу, — серьёзно заявил монах и снова внимательно посмотрел на Яна. — Только оставь свой пиджак, ты ещё пахнешь человеком, а они их не любят на своей территории. Пускай поживятся пиджаком и успокоятся!

Ян не хотел спрашивать, что значило «поживятся». Продолжая играть попеременно то левой, то правой рукой, он стянул с себя пиджак и уронил на пол. Потом кивнул монаху и прекратил играть. Тот сразу же поставил вазу на клавиши, и церковь разразилась несуразным созвучием, от которого Яну стало не по себе.

— Теперь бежим! Времени всё равно немного! Скоро они догадаются…

Монах, не задумываясь, схватил его за руку и потащил за собой. Ян едва успел прихватить свои рюкзак и пальто — они валялись грудой рядом с органом.

От равномерного, тяжёлого звука вибрировали стены церкви. У Яна кружилась голова, пока они неслись по винтовым лестницам вниз, дальше по бесконечным каменным галереям и коридорам, сверкающим от лунного света. Стоп, что? Лунный свет? Уже ночь? Ян не нашёл времени, чтобы обдумать даже это. Они с незнакомцем бежали и бежали, не давая телу и вспомнить об усталости.

Когда лёгкие уже сжало горячими колючками, а кровь застучала в висках, они оказались на улице. По ощущениям, бежали они недолго и скоро остановились. Монах отпустил его руку и согнулся пополам, тяжело дыша — пробежка тоже далась ему нелегко. Ян не удержался на ногах и упал на ближайший бордюр. Только сейчас ночной морозец стал покалывать кожу. Ян отдышался и оглядел улицу. Фонари работали через один, но, судя по всему, они добежали всего лишь до середины Снемовни — улицы, что упиралась в собор Святого Николая и уходила от него к Пражскому граду. Вон по правую руку от них вниз уходила крохотная площадь со знаменитым старым деревом посередине. Да, это точно Снемовни! Сориентировавшись, Ян чуть успокоился. Он узнавал местность вокруг, а это значило, что пока он не совсем тронулся умом.

Наконец его прекрасный спаситель отдышался и распрямился. Вопросы подпирали горло не меньше, чем страх, что же вообще произошло. Но любопытство в нас всегда стоит выше.