Глава 11. Сам бог врагом Леноре... (2/2)

— Я отправил своих самых быстрых гонцов на собачьей упряжке, — сообщаю я им. — Они не желали пропускать Святки, но я обещал щедрое вознаграждение по возвращении.

— Хорошо, — говорит Реба. — Спасибо, граф Лектер. Надеюсь, вы понимаете, что я просто пытаюсь заботиться об интересах Ильи.

— Благодарю за вашу бдительность, — отвечаю я, и я действительно имею это в виду. — Благочестивый брак имеет непреходящую важность.

И это непреходящая важность рассыпается, когда Марисса говорит:

— Реба, подойди сюда на минутку. Слуги передвинули кое-что в гостиной, и я хочу убедиться, что ты знаешь, где что находится, — она уводит Ребу, подмигивая нам через плечо.

Спустя несколько мгновений мы с Ильей рухнули на кровать и задернули вокруг себя подобный листьям полог, погружая себя в теплую и чувственную темноту, благоухающую запахом Ильи — столь восхитительным, что я хотел бы испить его как нектар. Я хватаю его руки выше локтя, но он легко уклоняется, прижимая меня к матрасу и растягиваясь на моем теле. Я ощущаю каждую его часть — даже сквозь его дублет, бриджи и теплые зимние чулки — каждое обещание, что дает его фигура. Всевышний, видеть это тело, держать его вот так, без барьеров — как можно понять, что теряешь разум? Это стремительное падение или постепенный спуск?

Мы целуемся и прикасаемся так много, как только можем за то, что несомненно будет кратким мгновением, украденным моментом. Когда он наклоняется ко мне, я обхватываю его ягодицы, упиваясь этими сладкими, но сильными изгибами, когда он отчаянно хватается за ткань на моих плечах, удерживая меня мгновение, прежде чем притянуть для поцелуя, затем вновь отстранить, ведя по-своему — и, конечно же, я позволяю ему.

Одна из моих рук пересекает изгиб и давит вдоль его бедра — упругого, мускулистого, я ощущаю его рельеф под тканью — а затем крадется вдоль его талии. Не надо…

Слишком поздно. Я скольжу рукой по передней части его бриджей и чувствую очертания выпуклости. Я бы любил его независимо от того, что находится под ними, даже если бы там вообще ничего не было, но — вынужден признать свою бесчестность — я очень доволен обнаруженными размерами.

Его губы отстраняются от моих, когда его охватывает мгновение избыточных ощущений — он громко ахает от моего прикосновения. Я пытаюсь приглушить этот звук, но уже слишком поздно. Занавески распахиваются, и трость Ребы тычет Илью в бок так, что он вскрикивает.

— Я тебя побью, — предупреждает она. — Не думай, что я этого не сделаю.

— Пощады! — кричит Илья, скатываясь с меня и с кровати.

Реба тыкает тростью и меня.

— Вы, может, и граф, но вас я тоже выпорю.

— Я заслужил это, — признаю я с улыбкой.

Она вздыхает, ощупывая мое лицо, пока я все еще лежу на кровати.

— Пообещайте мне, — просит она. — Честью поклянитесь. Просто будьте терпеливым, мой лорд.

— Клянусь честью рода Лектер, — обещаю я, беря ее руку в свою и с некоторым раздражением сползая с кровати — мое тело разочаровано, даже несмотря на то, что лучшая часть моей натуры одобряет отсрочку физического удовлетворения.

Я должен попрощаться. Приготовления к пиру требуют моего внимания. Перед тем, как уйти, я обнимаю Илью — как можно целомудреннее, целую лишь его лоб, а затем руку.

— Можно нам минутку, пожалуйста? — обращается он к дамам. — Обещаю, это только для того, чтобы поговорить наедине.

— Нет причин доверять тебе. Любому из вас, — ворчит Реба, локтем толкая Мариссу в ребра.

— Я поклялся вам, — напоминаю я ей. — Клянусь своим именем и именем бога.

Она ощупывает мое лицо, чтобы убедиться, что я говорю серьезно, а затем тяжело вздыхает.

— Ладно. Только минутку-другую, — женщины выходят из спальни и ждут у двери, на которой вырезано Древо Жизни.

— Ганнибал, — говорит он, когда они выходят за пределы слышимости, — мне нужно, эм… спросить у тебя кое-что. Это важно.

— Что угодно, любовь моя.

Когда я использую ласковое обращение, его губы изгибаются в полуулыбке — другая же половина рта все еще серьезна.

— Прежде чем ты на самом деле попросишь меня выйти за тебя, — говорит он, — на глазах у всех, мне нужно знать, что… ты меня не покинешь.

Я потрясен.

— Я выгляжу непостоянным в своих чувствах? — если он в чем-то неверно меня понял, я не успокоюсь, пока не исправлю все. — Я дал тебе повод думать…

— Нет, нет, — уверяет он. — У меня… детские страхи. Забудь, что я что-то говорил.

Внезапная вспышка — столь же короткая и яркая, как серебристая чешуя выпрыгивающей из воды рыбы — и я понимаю, что он пытается сказать.

— Когда я потерял родителей, — говорю я, — я долгое время беспокоился, что кто-то из тех, кто мне дорог, умрет или покинет меня. У Миши были такие же кошмары — что я умер, оставив ее совсем одну. Мне потребовались годы, чтобы сблизиться с тетей и дядей. Часть меня продолжала беспокоиться, что они так же внезапно исчезнут с лица земли.

Я медленно выдыхаю и провожу кончиками пальцев по шелковистой коже его шеи, прежде чем зарыться пальцами в кудри и погладить их.

— Лишь бог знает, что ждет каждого из нас. Никому неподвластны силы жизни и смерти. Мы смертны: сегодня мы здесь, а завтра нас уже нет. Но если мы будем проживать свою жизнь в рабстве этого знания, мы застрянем в страданиях, что само по себе является грехом. Бог дал нам этот прекрасный мир. Он дал мне тебя.

— И он дал мне тебя, — Илья моргает ясными голубыми глазами, из одного стекает хрустальная слеза, чистая, как снег на улице. Я смахиваю ее.

— Все, что мы можем сделать — это жить праведно, в любви и доверии к Господу.

Он шмыгает носом, но улыбается.

— Спасибо, — говорит он, кладя руку на мою щеку. — Эти покои… уже ощущаются как дом.

— Добро пожаловать, Уилл, — говорю я.

Уилл…?

В моих объятиях Уилл Грэм с милой, любящей улыбкой на лице. Нет, это мой Илья. Это Уилл. Это Илья. Это…

***

…пустая комната.

Салон представляет собой руины из сгнившей мебели и изъеденных молью ковров и занавесок. Многие ромбовидные стекла в окнах отсутствуют. Пыль. Паутина. Здесь гнездятся птицы. Я чувствую крошечные жизни, кишащие по углам — мыши, сороконожки, жуки, извивающиеся существа, просыпающиеся с приходом тепла.

Кровать все еще окружена подобным листьям пологом, хотя занавески сгнили и истрепались от времени и паразитов. Постельное белье в схожем состоянии — подушки изорваны, из них делали гнезда мыши, крысы и птицы. Одеяла все еще скомканы — как и были, когда Илья открыл окно и бросился в реку.

С тех пор, как я потерял его, я ни к чему не прикасался — лишь забрал его портрет из холла и повесил здесь. Даже сейчас на нем гниющая драпировка, так что я пощажен, и не вижу лица.

Пощажен. Я вижу его всякий раз, когда смотрю на Уилла Грэма.

Пощажен. Во мне не осталось больше ничего, что можно было бы пощадить. Пусть придет боль, подавленное на все эти десятилетия горе. Я должен помнить, кем был Илья — вплоть до самых точных подробностей, которые со временем могли размыться. Без четкого ощущения того, кем он был, я никогда не смогу сравнить его с Уиллом Грэмом. Если есть хоть какая-то надежда, сначала я должен вынести сильные страдания. Больше никаких сражений против моих настойчивых воспоминаний.

Коробка стоит на столе — как раз на том месте, где я написал письмо лорду Албеску с прошением руки Ильи.

Я прижимаю пальцы к швам крышки. Она запечатана. Чтобы открыть ее, человеку потребовалось бы несколько инструментов, но я сосредотачиваю свою волчью форму только на руках и останавливаю превращение, когда появляются когти. Своей значительной силой я заталкиваю их в швы, взламывая печать и поднимая крышку.

Вот оно. Все, что осталось после Ильи, что Реба смогла спасти. Я сжег так много его вещей. Я не мог вынести их вида, даже осознания того, что они вообще существуют в стенах этого дома. Было недостаточно запечатать наши покои. Мне нужно было увидеть, как горят его одежда и книги, мои рисунки с его изображением — все это.

Но Реба и Марисса тайно сохранили что смогли, не давая мне совершить самый предательский грех из всех возможных — бросить прах Ильи в костер вместе со всем остальным.

Там лежит золотая урна, вместе с роговыми футлярами с бумагами.

— Илья, — с трудом выдавливаю я полушепотом, положив пальцы на урну, прежде чем с шипением отдернуть их. Вокруг урны обернуты древние четки. Не для того, чтобы отпугнуть меня, нет — Реба так до конца и не поняла, кем я стал. Другая же девушка знала достаточно, чтобы держать рот на замке — и она осталась в живых благодаря этому решению.

Четки там как дань уважения. Маяк, признание. «Боже, посмотри на своего бедного слугу и сжалься, даже если он покончил с собой, погасил данную Тобой жизнь. Прими его на Небесах. Не бросай его как все, кого он любил.»

Я позволил боли пронзить меня, словно метательным копьем, брошенным воином на громоподобном коне — ударить меня в грудь, расколоть мое сердце на столько кусочков, что их невозможно сосчитать. Распыленное в ничто — лишь в кровь, кровь, стучащую сейчас в моих висках.

Я вынужден напомнить себе, что я хотел найти эту коробку. Мое самое дорогое сокровище. Реба закопала ее ради сохранности, и позже написала, что я могу просто спросить ее о местоположении — и она отдаст мне коробку, если я пообещаю не уничтожать ее содержимое. К тому моменту, как моя ярость прошла, и я подумал спросить ее, прошло десятилетие. Для меня это было словно одно мгновение. Но мир не замедлился для Ребы — она умерла во время эпидемии лихорадки. Служанка же так и не была найдена, и останки Ильи, его письма и другие бумаги — последнее свидетельство его существования — были утеряны для меня.

До этого момента.

Силы тьмы указали Чийо, где копать, и на этот раз она нашла то, что я так давно искал. И все это в день, когда Уилл Грэм приехал в замок Лектер.

— Ганнибал.

Каким-то образом Беделия оказалась позади меня, на мгновение прижавшись щекой к моей спине. Она просунула руку под моей и осторожно опустила крышку коробки, скрывая ее содержимое. Слабый, как котенок, я позволил ей отвернуть меня от коробки, снова вывести в главную комнату, и остановить у разрушенной кровати.

— Итак, как видишь, — говорит она, — твой возлюбленный покоится там, в той коробке. Его нет здесь, в теле другого мужчины.

— Загадок на небе и на земле больше, чем можно сосчитать, — возражаю я. Я чувствую волну облегчения. Я выполнил самую трудную часть, и я все еще жив. Я достаю из кармана носовой платок и вытираю глаза от кровавых слез. — Беделия, тебе больше ста лет, и все же ты жива. Мы не должны существовать, но вот мы здесь, в этой самой комнате, ведем этот самый разговор.

Ее губы кривятся — лишь оттенок жестокого вызова.

— Даже если бы это было возможно, — говорит она, — разве он и сам не планирует вернуться в Лондон? Почему бы просто не последовать за ним туда? Провести эксперимент, который мог бы освободить всех нас, пока ты… пытаешься сделать то — чем бы оно ни было — что планируешь с Уиллом Грэмом?

Я не могу этого объяснить, но я чувствую, что если я еще когда-нибудь вновь расстанусь с Уиллом, я потеряю его навсегда. Мне страшно. А что насчет разбойников или схода поезда с рельсов, а если он подхватит какую-нибудь разновидность чумы? Он слишком драгоценен, чтобы выпускать его в мир.

И, честно говоря, мне больше нет дела до Лондона.

— Мне нужно больше времени, — говорю я ей.

— Ганнибал, — предупреждающе начинает она.

— Мне нужно больше времени, — повторяю я, приближаясь к ней, тон мой властный. Она не должна забывать, кто здесь хозяин — Энтони также не было бы лишним об этом помнить.

Как только я верну Илью — если это правда возможно — я более чем готов отпустить Беделию и Энтони. Чийо же всегда была вольна уйти — и она это знает.

На самом деле, они все всегда были вольны уйти. Они не знают, что только я — прародитель — должен восполнять свое могущество землей моих предков и силой богатой почвы моей родины.

Они могли бы уйти в любой момент.

Но тогда я остался бы в одиночестве.