Глава 11. Сам бог врагом Леноре... (1/2)

Сегодня ночью Уилл Грэм спит беспробудно — или так только кажется. Как бы мне ни хотелось заглянуть в его мысли и познать его сны, я не смею пытаться это сделать. Он производит на меня впечатление хорошо познавшего свой разум человека, и я на уровне инстинктов ощущаю, что он поймет, что я сделал. Я должен действовать с умом, если я хочу достичь моих целей.

Я сказал ему, что буду присматривать, и я это делаю, хотя и не скрытно — из зала или одного из салонов, примыкающих к его комнате. Я у изножья его кровати, моя тень растянулась над ним, волнообразно перемещаясь по мере движения света от камина. Сегодня было теплее, и во сне он частично сбросил тяжелое стеганое одеяло, раскрыв руки и часть груди. Повезло, что он носит скромную белую ночную рубашку, так как я не совсем уверен, что иначе смог бы это выдержать.

Его лицо спокойно и не тронуто заботами, травящими его во время бодрствования. Сейчас я позволяю себе изучать его, не ограничивая себя условностями — рассматривая его так, как мне хочется, позволяя своим глазам жадно поглощать желаемое. Он так похож на Илью. И все же — разные выражения лица, боль, что вшита в каждую фибру его существа, прямо противоположны тому, каким был мой муж. Я задаюсь вопросом, действительно ли так бы выглядел Илья, если бы прожил еще десять лет. Он был бы рад узнать, что волосы на лице выросли именно таким образом. Тень бороды Уилла Грэма мучительно соблазнительна: я хочу почувствовать ее кончиками пальцев, провести языком по линии его челюсти.

Даже если он не является — благодаря какой-то жестокой шутке — действительно Ильей, возвращенным мне, это не заставит ослабеть мои гедонистические желания по отношению к нему. Он объективно прекрасен. Но если он часть моего мужа, и я могу заниматься любовью с ним, зная, что я в равной степени любим самым всеобъемлющим образом — вот, чего я вновь требую от провидения — не обычного соблазнения, которого было бы достаточно легко достичь.

Я чувствую в нем боль. Он изголодался по прикосновениям. Он хочет быть любимым.

Я слышу, как бьется его сердце, тихую размеренность его дыхания. Я чувствую его запах, аромат его живого тела и какую-то лихорадочную сладость, которую я еще никогда не чувствовал. Это нельзя ни с чем сравнить и самое близкое, как я могу это описать — это то, что аромат напоминает корицу и сосну — и то, как они дополняют лежащий в основе мускус, ошеломительно. Запах взывает ко мне — к чудовищной части меня — тянет туда столь же сильно, как и привязывает лучшую часть моей натуры. Я хочу поглотить его, хочу губами прикоснуться к его шее. Я могу представить себе тихий, болезненный звук, который он издаст, когда мои зубы прорвут его кожу — и как он будет сметен удовлетворенным стоном. Если бы я съел Уилл Грэма, я бы сделал это приносящим наслаждение до самого конца.

Я годами не чувствовал сексуального возбуждения. До тех пор, пока этот человек с лицом Ильи не вошел в мою дверь. Теперь оно вернулось с силой возмездия — и у него нет выхода. Мимолетно я думаю о том, чтобы позвать Беделию или даже Энтони, чтобы справиться с ним — но эта идея внушает отвращение. Как бы они ни были прекрасны, они мертвы, и любая связь, что они когда-то чувствовали по отношению ко мне, также поблекла. Я хочу человеческого прикосновения, теплого тела, доброго слова, настоящей улыбки.

Значит, все сводится к онанизму? С тех пор, как я удовлетворял себя прошли не просто годы — десятилетия. Я не обременен моральностью, и обычно эта идея меня привлекла бы. Но здесь, сейчас, с ним, я не хочу такого рода гедонистического ублажения.

Как раз когда я думаю, что держу под контролем свои порывы, я стою на коленях у изножья его кровати и тянусь рукой под одежду — к своей внезапной моментальной твердости. Все, что угодно, лишь бы облегчить эту боль. Я смотрю, как он спит, поглощаю маленькое пространство моего воображения, в котором его сонные губы раскрываются — представляю, как разбужу его своей настойчивостью, и как он улыбнется и доставит мне удовольствие. Так, как улыбнулся бы Илья — этот знакомый изгиб губ, от которого я всегда слабел от желания к нему.

Насколько иначе Уилл Грэм относился бы ко мне, как к своему любовнику? Он бы хотел власти, стремился бы доминировать надо мной или хотел бы, чтобы я использовал свою невероятную силу, чтобы подчинить его и заявить на него права? Или он будет как Илья — восхитительное сочетание обоих свойств, и лишь немного больше склонности к покорности?

Уилл Грэм жил в большом городе, и он имеет определенное презрение к условностям. Интересно, скольких людей он одарил этим ртом, насколько он искушен в предоставлении наслаждения орально. Илья был неопытен лишь в физическом смысле — у него были друзья, которые могли поделиться мудростью, и он просил их совета. Он был подготовлен для меня всеми способами: долгие дни, проведенные в обучении танцам; тренировки с его свитой, чтобы я гордился его силой и навыками; и неисчислимые часы у ног служанок и похабничающих конюхов — прислушиваясь к их опыту и подмечая все, что он хотел бы сделать со мной, когда нам наконец позволят такую близость.

Илья прибыл в замок Лектер с разумом, наполненным чувственными фантазиями, но его не касались чужие руки — за исключением нескольких украденных детских поцелуев и ласк. Что же до этой его версии — а я начал думать о Уилле Грэме в таком ключе, хотя в глубине своего сознания я все еще слышу предостережения Беделии — я не могу этого узнать.

До тех пор, пока мне не будет известно наверняка.

Мне требуется каждая капля моей впечатляющей силы, чтобы сохранить хоть подобие контроля. Один удар сердца — и я могу оказаться на нем, пробуя это горло цвета слоновой кости, наконец проводя рукой по его волосам. Поглаживание его волос, вот и все, чего я хочу — могу ли я получить хотя бы эту сладкую маленькую милость?

Я бы не остановился на этом. Пока мой член по самое основание не будет погружен в глубину этого прелестного рта…

Достигнув кульминации, я теряю всякое осознание самого себя, и распадаюсь в туман. Я становлюсь серой массой тени, медленно вьющейся у пола — даже несмотря на то, что я все еще чувствую отголоски своего удовольствия. А затем, как малодушный монстр, которым я и являюсь, я проскальзываю под дверью в коридор. Как бы мне ни нравилось грешить пред ликом бога, ненасытно предаваясь похоти и наслаждению, я действительно чувствую определенный укол моей гордости.

За четыре столетия я ни разу не чувствовал себя настолько беспомощным, как сейчас. Моя душа — мое дальнейшее существование — всецело зависит от этого мужчины. Человека — нашей хрупкой добычи. От того, тот ли он, кем я его считаю. И того, сможет ли он когда-нибудь полюбить меня таким, какой я есть.

Я нахожу Чийо в лесу — выливающую ведро с отходами нашего пленника. Я сливаюсь в свою двуногую форму и выхожу из-за дерева.

— Как он?

— Он продержится еще некоторое время, — говорит она.

— Он поел?

— Немного бульона, — отвечает она. Это жизнеутверждающий признак. Я восхищаюсь его мужеством.

— Наш гость ходит во сне, — говорю я, следуя за ней обратно к часовне. — Я бы хотел, чтобы до рассвета ты присматривала за ним, — я делаю паузу. — Должно быть достаточно просто быть за дверью.

Я никогда не видел, чтобы Чийо проявляла хоть какой-то интерес к плотским развлечениям, и я знаю, что ее самообладание крепче стали. Определенно лучше моего, учитывая, что я только что сделал. Она никогда не причинит ему вреда, не прикоснется к нему без моего разрешения. Я знаю все это, но все же, я хочу сохранить его вид во сне только для себя: я жаден, меня насыщает один лишь взгляд на него в таком уязвимом состоянии.

Чийо кивает.

Я готовлюсь принять форму волка, намереваясь бегом снять часть моего напряжения, когда она вновь заговаривает:

— Коробка.

Теперь я — одно сплошное напряжение.

— Я оставила ее в западном крыле.

Мне удается поблагодарить ее, прежде чем отвернуться, приняв вместо волка форму летучей мыши. Я влетаю в окно библиотеки и превращаюсь обратно, для равновесия держась за подлокотник кресла.

Я не могу выносить эту слабость в себе, эти сомнения, эту нерешительность. Когда я думаю об этом, это ужас смеси чувств. Прошло так много времени с тех пор, как я страдал подобным образом. С тех пор, как я жил, преисполненный такой надежды. С тех пор, как меня искушала сама вероятность радости.

Страсть — это хорошо. Она заставляет кровь в жилах течь быстрее.

Я должен встретиться лицом к лицу со своими страхами и смириться с тем неизбежным фактом, что мать преображения — разрушение, а его отец — хаос.

Итак, я бесшумно скольжу по коридорам замка Лектер, добираясь до двери, ведущей в западное крыло.

По крайней мере, я могу смотреть на эту дверь, не теряя связи с реальностью. Древо Жизни, элементы замысловатой резьбы, затертые временем и многими дюймами пыли и грязи. Я мог бы стать туманом и проскользнуть под дверью, но я этого не делаю. Вместо этого, в декоративном узоре, окружающем дерево, я нахожу маленькое резное изображение воина, и сдвигаю его маленький деревянный кинжал.

«Конечно, у прислуги есть ключ — но я бы хотел, чтобы ты знал, как попасть внутрь, независимо от обстоятельств. Я хочу, чтобы эта дверь была для тебя открыта.»

Я вновь ныряю в прошлое, и не могу это остановить. Я пытаюсь превратиться: возможно, в виде волка я мог бы…

«Собираетесь использовать секретную задвижку, чтобы ночью нанести мне визит, мой лорд?»

Невозможно, древний механизм щелкает. Замок открывается.

«Приличия требуют, чтобы я рисковал жизнью, пробираясь в твое окно — как поется в старых песнях.»

Однако древесина двери разбухла от времени, а петли заржавели. Поэтому, чтобы открыть ее, я использую свою невероятную силу — концентрируясь на физической задаче, пытаясь заставить воспоминания ускользнуть, не дать себе увязнуть на их когтях.

Тук… тук… тук…

***

Трость Ребы находит мою лодыжку — и не слишком нежно.

— Вы ничего такого делать не будете, — сообщает она мне, когда Илья берет ее за руку, чтобы отвести в покои, которые я для них подготовил. — Мне нужно позвать священника, чтобы напомнить вам о муках ада?

Я смотрю прямо на Илью, пока он оглядывается вокруг. В центре расположена спальня, по обе стороны от нее есть комнаты для его свиты, а также будуар с зоной отдыха, столом и креслами. Я внимательно наблюдаю за ним, пока они с Ребой исследуют пространство — он описывает все так, чтобы она могла себе это представить, показывает, где находится каждый предмет мебели.

— А это кровать, — наконец говорит он, подводя ее к ней. — Она… мм… я начну с «большая», — это величественное изделие из дерева, вырезанное тем же мастером, который сделал дверь — столбики задуманы как ветви Древа Жизни. Я заставил всех швей в деревне по полгода работать над стегаными одеялами и простынями; а занавески полога сшиты так, чтобы выглядеть как листья — из насыщенно-зеленых и золотых тканей.

— Пощупай это, — Илья направляет руку Ребы к занавескам: она прикасается к стежкам и издает тихий одобрительный звук. Затем она использует свою трость, чтобы определить размеры кровати, ощупывая резьбу, одеяла и подушки.

— Это исключительный дар, — ехидно говорит она, — как для гостящего друга, даже если вы за ним ухаживаете, граф. Как Илья должен привезти его к себе домой, в замок Албеску?

Илья с горящими глазами ухмыляется мне — он прислонился к кровати, скрестив руки на груди. И вот тогда я замечаю, сколько сумок и сундуков вносят в комнату мужчины, и как суетятся слуги, развешивая одежду. По моим подсчетам, он привез с собой все свое имущество.

Реба приближается к нам и кладет руку на лицо Ильи, оценивая его выражение. Затем она тянется ко мне. Я беру ее за руку, и она другой рукой ощупывает мои черты, прослеживает мою улыбку.

— Марисса! — зовет она. — Найди мне пергамент и перо. Графу Лектеру необходимо написать письмо.

Илья со смехом откидывает голову назад.

— И что это за письмо, Реба?

— Письмо твоему дяде с официальным прошением руки и сердца. Если мы отправим гонцов сейчас, вы можете получить ответ до назначенного дня отъезда, не то чтобы ты его планировал.

— Не то чтобы ты планировал меня отпустить, — обвиняет меня Илья, прижимаясь ближе.

Я беру его руку и целую ее, не в силах сдержать свое счастье.

— У меня было запланировано более официальное предложение. Во время пира…

Он вырывает руку из моей хватки, обвивает обеими руками мою шею, и целует меня, заставляя замолчать.

Трость Ребы вновь стучит по моей ноге.

— Оставьте немного места Святому Духу!

Смеясь, мы отстраняемся, хотя я продолжаю держать его за руки.

— Напиши письмо, — умоляет он. — Ты все еще можешь устроить свое зрелищное предложение. Хочешь, чтобы я притворился удивленным?

— Никто ни на секунду не поверит, что ты удивлен тем, что он хочет на тебе жениться, — хихикает Марисса, раскладывая письменные принадлежности в примыкающей комнате.

— Ты мне нужен, Ганнибал. Пожалуйста, — мой суженый опускает взгляд, а затем вновь поднимает его, взмахивая черными ресницами, и, боже, помоги мне, я бессилен и всегда буду бессилен отказать ему в чем-либо — и эту беспомощность я ношу с гордостью, как носил бы на шее самый драгоценный самоцвет.

Я недоверчиво провожу тыльной стороной пальцев по его гладкому лицу — все еще прохладному и порозовевшему от пребывания на холоде.

— Выходи за меня, Илья Албеску.

Его губы изгибаются в полуулыбке, он наклоняет голову. Заставляет меня ждать короткое мгновение.

— Да. Да, да.

Когда я смотрю на Ребу — у нее на глазах слезы, а на лице широкая улыбка. Однако это не мешает ей приступить к выполнению своих обязанностей.

— Возьмите перо и бумагу, мой лорд, — настаивает она. — Илья, помоги нам с твоими вещами. Судя по всему, ты останешься здесь на некоторое время, так что можешь обустроить все по своему желанию.

Пока я, сидя за столом, пишу письмо, я постоянно отвлекаюсь на то, как он помогает разгружать сундуки и сумки. В какой-то момент он намеренно проходит мимо меня, держа в руках белый шелковый костюм, что был на нем в ту ночь, когда мы встретились.

— Я подумал, что ты захочешь, чтобы я снова его надел, — тихо говорит он, наклоняясь, чтобы сказать это мне на ухо.

Перед Ребой и свитой Ильи стоит невыполнимая задача. Как я могу держаться подальше от него до тех пор, пока Албеску не пришлет свое благословение?

Когда я возвращаюсь в покои Ильи — однажды, если даст бог, совсем скоро, наши покои — большая часть вещей уже распакована, и в комнате остаются только Реба, Марисса и Илья, собравшиеся у кровати и перешептывающиеся — Илья покрывается румянцем, а Марисса краснеет и хихикает.