Глава 9. Постыл мне белый свет, я брошена в пустыне (1/2)
***
Замок Лектер месяцами готовился к приезду адвоката. Необходимо было позаботиться об удобствах, присущих только смертным.
Нет.
Я жду не адвоката.
Нет, его. Мистера Грэма родом из Лондона.
Тогда почему я стою во дворе на снегу, окруженный своими домочадцами, рядом со мной моя сестра Миша?
Мое сердце расцветает, когда я вижу ее рядом со мной, ее длинные волосы заплетены в косу вокруг головы и украшены остролистом и ягодами брусники, в кои-то веки она одета в платье, на плечи наброшен меховой плащ.
«Я скучаю по тебе», — хочу сказать я, но это не то, что слетает с моих губ.
— Спасибо, что потворствовала мне, — говорю я вместо этого. — Ты прекрасно выглядишь.
— Я придумаю для тебя подобающую расплату, — отвечает она с легкой ухмылкой. — И не волнуйся. Ты выглядишь достаточно привлекательно, чтобы у тебя появился шанс заявить на него права. — Она поворачивается обратно к открытым воротам. — Лишь шанс, — поддразнивает она меня.
Мне снится воспоминание. Я не видел снов уже несколько десятилетий. Когда я впервые стал тем, кто я есть, я страдал от них каждую ночь, от извращенных кошмаров, в которых Илья и Миша умирали у меня на глазах снова и снова, или от сладких снов, которые были еще более болезненными при пробуждении, потому что реальность была гораздо хуже. Со временем я научился распознавать сны и научился полностью их контролировать. Научившись, я отключил ту часть себя, которая вообще допускала их в разум.
Это сон, но это также и прошлое, и я не могу контролировать ни одну деталь. Я — марионетка памяти. У меня нет другого выбора, кроме как подчиниться, хотя я пытаюсь и заставляю себя проснуться. Это воспоминание прекрасно, но очнуться от него будет значить окунуться в сладкую боль.
Наконец во двор въезжает компания саней, их блестящие полозья скользят по кристально чистому снегу; некоторые запряжены лохматыми лошадьми, другие — собаками. Я приготовил слова, чтобы поприветствовать все собрание — стражников, слуг и возничих, — но они мгновенно забываются. Тут, под палящим зимним солнцем, Илья сбрасывает одеяла и ковры, под которыми он укрывался, чтобы согреться, и, смеясь, отчаянно пытается освободиться. Как только ему удается сбросить плащ и выйти из саней, я оказываюсь рядом, заключаю его в крепкие объятия, не заботясь о том, что одна моя рука обхватывает его зад, а другая прижимает к груди. Я утыкаюсь носом в его шею и глубоко вдыхаю его запах, как последний глоток воздуха вдыхает умирающий.
Он тянет меня за волосы, запрокидывая мою голову назад, чтобы поцеловать, и это неприлично, особенно перед его свитой и всеми моими домочадцами, включая отца Дэвиса. И все же здесь нет ничего, кроме доброжелательного смеха, приправленного болтовней и приветствиями, возбужденного тявканья собак.
Наконец я отпускаю его, но ровно настолько, чтобы поставить его ноги обратно на землю. Я не думал, что это возможно, но он стал еще красивее, чем когда я оставил его в мае прошлого года. Двадцать пятого мая, если быть точным. Я помню все даты. Двадцать пятого мая я впервые поцеловал его, а четвертого мая мы впервые встретились. Четырнадцатого мая мы провели бой на тренировочной площадке.
Еще красивее. Как? Волосы немного длиннее, да локоны каскадом спадают с его затылка, касаясь задней части ворота с высоким воротником. Просто с тех пор, как я видел его в последний раз, он стал мужественнее, возможно, в этом все дело.
«Постоянство — это добродетель, которая требует силы сердца и души».
И Илья постоянен. Все лето, во время сбора урожая и до самой зимы, мы переписывались друг с другом, длинные письма были полны тоски. Я посылал ему свои наброски. С течением времени они становились все более чувственными. Я не мог удержаться, чтобы не нарисовать его и не добавить свое изображение, как будто я пришел к нему в гости. Все началось с простой серии рисунков, предлагающих то, чем мы могли бы заняться вместе при следующей встрече — охотой, танцами, чтением друг другу. Это переросло во что-то другое, и я искренне надеюсь, что у него была возможность читать мои письма в одиночку.
Но что еще более важно, наши знания и понимание друг друга только усилились благодаря нашей переписке. Я люблю его еще больше, каждой клеточкой своего сердца, и встреча с ним после всех наших писем и месяцев ожидания дала мне возможность взглянуть на него другими глазами. И я не могу освободить его из своих объятий, не полностью. Моя рука целомудренно лежит на месте, где изгибается его спина, и другой рукой я позволяю себе погладить его по щеке. Его улыбка такая теплая, что можно было бы растопить этот глубокий снежный покров горной зимы, который угрожает всем нам ледяным укусом кристаллов на ветру.
Я смутно слышу, как Миша произносит то, что я хотел сказать в приветствии всей свите, во всяком случае, в ее собственной неприкрашенной версии, и приказывает всем заняться своими делами — отвести лошадей и собак в стойло и разгрузить багаж. Но теперь его руки снова обвивают мою шею, и он крепко прижимает меня к себе, покрывая прерывистыми поцелуями мое ухо и щеку, теплые губы касаются моей обожженной зимой кожи.
Наконец он расслабляется. Мы на мгновение насыщаемся.
— Милорд, — произносит он в качестве приветствия, отпуская меня для надлежащего поклона, хотя и с еще одной озорной улыбкой.
— Ваше Превосходительство, — отвечаю я, кланяясь в ответ, хотя и не так низко — я выше его по званию в соответствии с нелепым распорядком жизни, принятым смертными. Однако мы все равны перед Богом.
Мы смеемся, как будто выпили слишком много вина или сливовицы, опьянев друг от друга.
— Что думаешь о санях? — Он усаживается на самую дальнюю скамейку и жестом приглашает меня сесть рядом с ним.
— Прекрасные сани. — Они кажутся новыми, выкрашены в яблочно-красный цвет с позолотой и замысловатыми маленькими оленями, скачущими из стороны в сторону. Я думаю, это отражение моего фамильного герба. И оказываюсь прав.
— Подарок для тебя, — говорит он, когда я устраиваюсь рядом с ним, поглядывая на наших сопровождающих, которые дуют в ладони и притопывают ногами неподалеку. Интересно, насколько они отвлечены погодой. — От моего дяди Албеску, в духе сезона и для скрепления дружбы между нашими землями.
— Замечательные сани, — небрежно говорю я, едва взглянув на них. Зимний ветер со свистом проносится по двору и убирает его волосы со лба, прежде чем позволить им снова упасть копной локонов. Его румяные щечки, розовый носик, Боже, помоги мне. — Иди сюда, ты простудишься.
Он бросает взгляд в сторону людей, которым поручено наблюдать за ним, и двигается с отработанной быстротой, которую я видел, когда мы бились вместе. Илья перекидывает ногу через мою и устраивается у меня на коленях, одной холодной рукой касаясь моей шеи, а другой пробираясь по моей спине и опускаясь так низко, как только может, прежде чем его останавливает сиденье саней. Ловким движением я натягиваю на нас толстое одеяло. Теперь мы находимся в теплой темноте, крадем все, что можем, прежде чем нас поймают.
Я откидываюсь, и он прижимается ко мне, находя мои губы своими, мои руки касаются того, чего не должны бы касаться. Я осознаю свое лицемерие, что меня одновременно возмущает то, что меня сопровождают, потому что я никогда бы не запятнал честь Ильи или имя Лектеров, и что я позволяю себе больше, чем положено христианину без кольца на руке.
Бог не дает мне сил сопротивляться ему, и я наполовину разваливаюсь на сиденье, а он прижимается ко мне, целует мою шею, проводит рукой ниже по моей груди, пока моя перчатка мнет его ягодицы. Слои одежды, которые мы носим на себе, чтобы бороться с холодом, сводят с ума. Мое тело реагирует, Боже, помоги мне, — мы должны остановиться…
— Господь может видеть сквозь одеяло, сыновья мои! — говорит нам Отец Дэвис.
— Черт, — ругается Илья мне на ухо с печальным смешком.
— Я скучал по тебе, — говорю я. — Ужасно.
— Твои рисунки дали мне так много идей, — шепчет он, посылая трепет и огонь по моему телу. — И снов…
Я дарю ему еще один страстный недозволенный поцелуй, и мы откидываем одеяло, снова впуская ледяное солнце. Там, где когда-то была тьма, теперь стало ослепительно.
***
Там, где когда-то была тьма, теперь стало ослепительно.
Мне нужно время, чтобы глаза привыкли.
Бледное лицо Чийо отражает свет факела, что она держит в руке. Ее рука лежит на моем плече, когда она перегибается через край каменного саркофага, отодвинув крышку достаточно, чтобы разбудить меня.
— Пленник, — произносит она.
Я киваю и встаю из своей могилы, улучив момент, чтобы стряхнуть рыхлую землю со своего обнаженного тела. Земля была извлечена из катакомб под часовней, где мы лежим с рассвета до позднего полудня или вечера, или, в случае Энтони, до тех пор, пока солнце снова не зайдет. Он особенно чувствителен к свету или говорит, что чувствителен. Также вполне возможно, что он предпочел бы лежать в могиле, чем видеть кого-либо из нас или разговаривать с нами. Это чувство часто бывает взаимным.
Нет никакой причины одеваться. Меня ждет кровавая работа. Я иду по катакомбам в самую глубокую часть склепа, где мы выкапывали землю. В углублениях спрятаны пыльные кости Лектеров, некоторые скелеты в беспорядке свалены в углах, перемешаны в кучи. Туннели вырублены в земле с помощью старых балок и камней. Самое дальнее помещение представляет собой нечто вроде естественной пещеры, с потолка капает вода. Именно здесь оставшийся в живых охотник за сокровищами прикован цепью к стене.
Несколько дней назад он понял, что никто не сможет услышать его крики, и чем больше ему давали еды, тем тише он становился. Он молчит и смотрит на меня совиными глазами, когда я вхожу.
Я понимаю, почему Чийо разбудила меня. Сломанная нога инфицирована, несмотря на все наши усилия; я применил все свои знания, почерпнутые из последних медицинских книг, и то, чему давным-давно научила меня Реба, но выхода нет. Чийо уже подготовилась, принесла крепкий деревянный стул и медицинские инструменты, за которыми я посылал в Бельгию. Сообщение по почте сделало жизнь в Карпатах намного удобнее. В руках у нее также большая сервировочная миска — предмет нашей изысканной посуды.
Он — еда, в конце концов.