Часть 23. Исповедь (1/2)

Кощей

Чувствую его взгляд и нервничаю. Не люблю показывать спину, но с ним я уже нарушил это правило. Ощущаю себя еще более голым, словно меня вскрыли и распахнули. Но он не отец и не сделает мне больно. Я ему доверяю. И не позвать его с собой я не мог, слишком страшно, что он исчезнет.

Душ максимально быстрый и я, схватив полотенце, вытираюсь и вылезаю. Сразу ощущая руку на спине, и дергаюсь. Блин. Но застываю и ничего не говорю.

— Почему осьминог?

— Они обладают противоречивыми качествами. Хотя на самом деле, это вышло случайно, мастер просто предложил, когда я сказал, что хочу забить всю спину.

— Тагир делал? Стиль узнаваемый.

— Ага.

— Странное желание. Обычно люди начинают с небольших татуировок, а у тебя больше нет. С первого раза и половина тела.

Он легонько проводит пальцами, ведя от макушки осьминога до окончания одного из щупалец, под ребрами.

— Я хотел спрятать спину.

Это слишком откровенно. Стою абсолютно голый, спиной к нему, и он трогает ее. А мне приятно. Другим я не позволял дотрагиваться. Да и желающих в принципе не было. Фокс убирает руку, а через секунду протягивает мне футболку.

— Расскажешь? Когда-нибудь.

— Хуевая история, но, если хочешь, да, расскажу.

— Я хочу узнать тебя. Мы знакомы большую часть жизни, но, мне кажется, не знаю о тебе ничего. Но если тебе больно — не стоит. Пошли?

Я тоже тебя не знаю, но очень хочу узнать.

Одеваюсь, и мы идем в спальню, по дороге захватываю сигареты и зажигалку. Вообще со мной сумка вещей, но я и словом не возразил против его футболки.

Вздыхаю, садясь на кровать. Нужно рассказать все сейчас, иначе потом, если его это отпугнет, будет хуже. Я не хочу его терять в принципе, но это может произойти. Фокс включает вытяжку и, подав пепельницу, усаживается рядом, забираясь на кровать с ногами.

***

Фокс

Он закуривает, а я засматриваюсь на его лицо в белесом дыму. Мне нравятся его хищные, заостренные черты. Аспидно-черные короткие волосы подчеркивают выразительные, жёсткие скулы, чуть нахмуренные брови, которые, кажется, застыли в этом положении навеки и, главное, пронзительно-серые глаза, затягивающие в свою мглу.

— Знаешь, отцы любят своих детей, — говорит он низким, спокойным голосом. — По-разному. Мой, вот, любил меня на полу, задирая кофту.

Страшная догадка обрушивается на меня лавиной. Мелкие детали, о которых он вскользь упоминал ранее, теперь сложились в ужасающий пазл.

Например, он считал, что секс — это лишь боль. Боялся раздеться. И этот страх агрессии при нижней позиции…

Это настолько безумно, настолько бесчеловечно, настолько отвратительно… В едином порыве оказываюсь рядом и, забив на летящий с сигареты пепел, прижимаю Костю к себе, крепко-крепко обнимая.

— Аккуратней, ты же мог обжечься, — говорит, но не отталкивает, а наоборот кладет свободную руку мне на спину и гладит. — Все уже в порядке. Я вырос и дал отпор. Так что не надо меня жалеть, я же живой.

Не знаю, что поражает больше, сама ситуация или его последние слова. Живой он. Боже, зачем люди вообще рожают детей?!

Костя докуривает и, потушив сигарету, убирает пепельницу, а я так и сижу, прижавшись к нему, шокированный полученной информацией.

— Спасибо… спасибо, что поделился. Многое стало понятнее. Но… ох, не надо мне это комментировать, да?

— Говори, — он все так же спокоен, лишь спина напряжена, а у меня состояние чудное, хочется чем-то помочь, но чем? Столько лет прошло. И его отца до сих пор не посадили.

— Почему ты тогда никому не рассказал?

— Сказал. Матери. Она не поверила. Наверное, решила, что он не мог насиловать сразу двоих или просто не хотела верить.

— Двоих? — судорожно вспоминаю были ли у Кости родные братья или сестры. Нет, точно нет, в школе ни разу это не всплывало.

— Угу. Наверное, не стоит рассказывать про нее, это же ее жизнь. Ты ведь не станешь ей говорить, что знаешь, да?

— У тебя есть сестра?

— Да, ее отдали в семью дяди, когда я рассказал, что отец с ней делал.

— А ты остался? И долго?.. — бог мой, у меня в голове не укладывается, что такой ужас вообще может существовать, еще и безнаказанно. А я ещё на своих предков бочку качу. Да они у меня ангелы.

— Остался, я и так винил себя, что не сберег ее. Он это делал десять лет.

— Десять… — повторяю зачем-то вслух, и понимаю, что меня начинает бить мелкая дрожь. Почему он больше никому не сказал? Были ж вокруг люди, не в пустыне же жили. Соседи, учителя, соцзащита, в конце концов!

— Послушай, все нормально, это закончилось. Я знаю, что, наверное, тебе неприятно узнавать такое, но, думаю, ты должен знать, если хочешь потом… Я бы хотел быть с тобой в дальнейшем.

Последнее предложение теплом разливается по телу, но я не заостряю на этом внимание. Сейчас важнее другое.

— Это не закончится, пока оно живет в тебе. Ты говоришь, что все нормально уже, но ты не отпустил, значит, не нормально. Почему ты не стал поднимать это дело, когда вырос? Его могут посадить. За такое нужно нести ответственность.

— Я пытался это забыть. Так уже десять лет прошло, и доказательств нет.

— Свидетельские показания: твои, сестры, дяди, — не хочу говорить дальше, но и молчать не могу. — Где гарантия, что он остановился на вас?

— Я не буду.

Он снова закуривает, и руки ходят ходуном.

— Мне плевать, что будет с ним. Я не хочу это рассказывать кому-то еще. Второй раз рассказываю, а меня колбасит, блядь. Не хочу, чтобы крыша съехала опять. Я столько дел натворил из-за этой хуйни.

Черт, я уже жалею, что завел этот разговор. Ему так плохо, и его боль передается мне, разрывая, терзая.

Обнимаю крепче, в попытке передать свою поддержку, успокоить, согреть опять совершенно ледяные руки.

Прости меня, пожалуйста, я меньше всего сейчас хотел бередить твои незажившие раны.

— Если ты хочешь узнать еще что-нибудь, спрашивай сейчас. Я хоть отвлекусь.

Да я в таком шоке, что даже мыслить ни о чем не могу! Пытаюсь придумать хоть одну тему, которая бы не вызывала неприятного осадка, так как опять его мучить точно не хочу. Наконец, в голову приходит хоть что-то.

— Та девушка с ротвейлером. Кто она?

— Подруга. Ее собака нашла меня, замерзающего и в трансе, в Рязани на автобусной остановке. Она странная, но добрая. Она и Антона потом забрала. Я так и не узнал, чем она занимается, но в ее доме много книг, стоящих стопками на пути, и она постоянно что-то строчит в телефоне.

От его ответов вопросов только больше. Из всего балагана в моей голове выхватываю за хвост один, который волнует больше всего:

— Я так и не знаю, что у вас с Антоном произошло. Знаю лишь, что он признался тебе, потом ты пропал, потом ты вернулся к нему и зачем-то пришел ко мне. А что дальше, вообще не понимаю.

— Это, наверное, будет еще хуже. Ладно.

— Стой, — прерываю его. — Необязательно рассказывать. Не хочу причинять тебе лишней боли.

— А я хочу поделиться, может, тогда отпущу как-то. Я расскажу тебе все и, если ты попросишь меня уйти, уйду. Пусть лучше все сразу узнаешь, чем будешь узнавать частями и додумывать.