Часть 21. Прощай (2/2)

«Если… жив… можно исправить».

Ну да, можно. Наверное. Было бы что исправлять. Но от мысли, что на этом все, совсем-совсем все, становится не по себе. Никакой надежды.

Сам до конца не веря в то, что делаю, тянусь за телефоном и пишу Джину.

«Хай! Дай номер Кощея?»

«Зачем тебе?» — прилетает через пару секунд. Бля, кабы знать. Наверное затем, чтобы осталась хоть какая ниточка, связывающая меня с ним. Вряд ли я ею когда воспользуюсь, но надо. Позарез.

«Дело есть», — отвечаю, не вдаваясь в подробности. Врать не хочу, но и правды не скажу.

«Я ж об этом не пожалею?»

Бля, вот заморочек-то, будто я сожру вашего Кощея драгоценного! Не отвечаю и, отбросив телефон, иду мыть кружки, но не успеваю и добраться до раковины, как телефон вновь вибрирует, оповещая о входящем.

***

Кощей

Я ждал Антона, без света, сидя на кухонном подоконнике, и курил. Этот разговор не мог пройти безболезненно, но он нужен. Необходим. Чтобы наконец расставить все точки.

Я ужасно сожалел. О своем обмане. О замках на песке, что пообещал и ему, и себе. О своих словах, что, мол, хочу попробовать… Но он был таким счастливым… Я, правда, хотел бы сделать его таким. Всегда. Хотел бы его любить. Антон очень хороший — и друг, и парень, — но, увы, не для меня. И это хреново, когда всем собой чувствуешь чужую любовь, безумно хочешь ответить взаимностью, но… Там внутри пусто и холодно, как бы ни пытался. То ли потому что уже залип на Фоксе, то ли я просто дрянь-человечишка. Короче, не смог и сделал только хуже, сделал больно тому, кому никогда даже не желал ничего подобного. Я мудак.

Не знаю какая она — взаимная любовь, наверное, и не узнаю никогда, а хотелось бы. Очень хотелось бы, но увы. Фоксу это не нужно.

Стук в дверь выводит из горьких дум, и я иду открывать.

В подъезде темень, как и в квартире. Я его не вижу, но знаю, что это он. Антон.

— Почему ты в темноте? — тихо спрашивает.

Потому что внутри вообще бездна бездн. Бескрайняя и беспросветная.

— Просто так.

А еще потому что боюсь увидеть ненависть в твоих глазах.

Он вздыхает и заходит в квартиру.

Мы так и не включаем свет и располагаемся за кухонным столом. Тут так все знакомо, что можно спокойно сидеть с закрытыми глазами. Я знаю тут все, вплоть до самой крохотной царапины на клеенке.

— Как ты?

Дурацкий вопрос.

— Нормально.

Дурацкий ответ.

— Мы…

— Стой, — перебивает Антон. — Я хочу высказаться. Хорошо?

Покорно киваю, словно он может это увидеть.

— Я любил тебя очень много лет и это больно, знать, что чувства не взаимны. Больно, но терпимо. Хуже стало, когда узнал разницу, когда побыл счастливым. Я не виню тебя, ты не виноват, что не смог почувствовать того же, и ты меня сразу предупредил, что хочешь попробовать. Просто скажи, почему не ушел? Зачем продолжал мучиться сам и мучил меня?

Внутри аж все колет.

— Я, — голос ужасно хрипит, — не хотел, чтобы так вышло. И я, правда, пытался. Ты мне очень дорог и даже представить, что теряю тебя, тяжело. Прости, наверное, я страшный эгоист.

— Мы не сможем общаться.

Этого следовало ожидать, но все равно больно.

— Я понимаю.

— Может… когда-нибудь. Я смогу отпустить это и воспринимать тебя иначе, но не сейчас. Просто дай мне время, ладно?

Опять киваю.

Мы встаем одновременно.

— Я знаю, что не стоит, но… Очень хочу тебя увидеть. Пожалуйста, — тихо просит он, а у меня аж сердце сжимается.

Кто я такой, чтобы отказать ему в такой мелочи? Я и сам хочу увидеть его. Наверное, в последний раз. Просто хочу запомнить его желтые глаза.

Щелчок выключателя и свет режет по глазам, заставляя зажмуриться на пару секунд. Он все такой же, только очень грустный и золото глаз будто потемнело.

— Мне так жаль. Прости меня.

Я тебя недостоин. Почему ты выбрал меня?

— Мне тоже жаль, — его голос, словно травинка на ветру колышется, еле слышен.

— В холодильнике что-то похожее на плов ну или кашу.

Говорить все сложнее, как и смотреть на него. Надо идти, или я никогда не уйду, сделав нас обоих ещё более несчастными.

— Ты же не готовишь.

— Попытался сделать что-то съедобное. Не переживай, я пробовал, не отравишься.

Он кивает и выглядит так, словно хочет сказать что-то еще.

— Я… Я, пожалуй, пойду. Звони, если что, ладно? Я всегда буду тебе рад. И постарайся быть счастливым.

Делаю шаг на выход, и тут он не выдерживает, кидается мне на шею, обнимает, жмется. Его трясет, как и мои руки, с силой прижимающие парня. Почему так больно уходить? Почему все так? Это несправедливо!

Он всхлипывает, и мне тоже хочется разрыдаться. Как в детстве. Когда в садике, плача вцеплялись друг в дружку, не желая расставаться, а воспитатели умилялись нам. Теперь мы выросли и, возможно, это последняя наша встреча. Черт, почему так хуево-то?!

Он кое-как успокаивается и я, вырвавшись из ослабших рук, ухожу, хватая сумку, куртку и прыгая в ботинки. Ухожу, не оглядываясь. Если обернусь — не уйду.

Уже на улице завязываю чертовы шнурки и надеваю куртку. Рязань, жди меня.

Я иду на станцию, в последний раз оглядывая округу. Больше я сюда не вернусь. Никогда. Я так и не сказал близнецам, что уезжаю. Об отъезде в курсе только Фокс и Лёля. С сестрой я попрощался вчера и обещал писать. А с Фоксом — в воскресенье. Эх. Все мысли ведут к нему.

Последняя электричка в шестнадцать минут десятого, и я как раз успеваю. У меня есть еще целых двадцать минут на то, чтобы проститься с ним, с районом, с этой жизнью. Дальше все будет иначе.

Руки немеют, хотя конец апреля и теплынь, но я продолжаю мерзнуть, словно на улице минус тридцать.

Как идиот, стою и пытаюсь разглядеть в толпе красный капюшон, хотя точно знаю, что его тут быть не может быть. Он и времени-то моего отъезда не знает. Да и не пришел бы. Зачем ему я?

Электричка приходит слишком быстро. Почему так тяжело уезжать?

Я сажусь в исписанный маркерами вагон и закрываю глаза. Вот и всё. Прощай.