Часть 7 (1/2)

- Красиво здесь, - сказала Римма, выходя из машины. Сальников хотел сам открыть ей дверцу, но она его опередила. - Я люблю хвойный лес. Он прозрачный, даже если очень густой. Света много. Запах хвои. Хорошо...

В Комарово действительно было живописно, но он любовался сейчас не лесом, а женщиной. Оделась Римма нарочито неброско, не для свидания, но и это простое бежевое платьице очень ей шло. Впрочем, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что ему на ней сейчас и власяница из козьей шерсти понравилась бы.

- ”Во всех ты, душенька, нарядах хороша...” - процитировал он себе под нос. Римма, кажется, не расслышала, но взглянула вопросительно. - Здесь дом 18, напротив впереди - 23. Значит, нам туда, - сказал Владимир Сергеевич хрипловато и махнул рукой вперёд. - Машину здесь оставим, хорошо стоит, а можно ли будет у Печалина во двор заехать, неизвестно...

Они медленно пошли вдоль по дороге под руку. Не хотелось торопиться, а тем более думать об убийстве. Ему не хотелось, а вот Римма задумалась сейчас именно об этом, потому что на лице её вдруг отразилась глубокая печаль. Он осторожно накрыл ладонью её пальцы у себя на локте:

- Они же не знают ещё, что Ирины Владимировны больше нет? - спросила она тихо.

- Не знают, - вздохнул он в ответ. - Телефона же нет, не позвонишь... Римма, я сам расскажу. У меня большой опыт подобных разговоров.

- Спасибо, но нет, - неожиданно отказалась она, - лучше я. Они меня давно знают, а ты чужой совсем...

Римма наверняка ничего такого в виду не имела, но её слова неприятно царапнули. Он больше не хотел быть ей чужим, наоборот, хотел быть как можно ближе. Разобраться с тем, что ей мешает, и вперёд. Были у них в Крыму уже и ода с серенадой, и прогулки под луной, вот с этого места можно было и продолжить. Хотелось уже большего, но тут гусарствовать, брать наскоком не следовало. То особенное и стоящее, что возникло между ними, требовало времени, терпения и чуткости.

Нужный зелёный дом, не новый, но ухоженный, с пристроенной верандой, с белыми оконными ставнями они разглядели за строем молодых сосен одновременно. Римма остановилась, видимо, собираясь с духом, и он остановился вместе с ней. Приносить чёрные вести - тяжело. Хотя за тридцать лет работы в милиции делать такое ему приходилось много раз, но рутиной это так и не стало. Яков как-то сказал, что и не должно: если стал безразличен к человеческому горю - значит, выгорел и теперь профнепригоден. Но всё равно, рассказать Печалину и Лялиной о смерти Флоринской ему было бы гораздо проще, чем Римме. Выходит, зря он её сюда притащил.

- Риммочка, это и правда вы? - раздался глубокий низкий голос откуда-то сзади. - Что-то случилось?

Позади в десятке шагов стоял мужчина мощного, прямо-таки богатырского телосложения. Когда они обернулись, он подошёл ближе. Несмотря на изрядный вес, двигался он не грузно, а упруго. Густые седеющие волосы, борода и усы, высокий рост, гордая стать, необъятные плечи - внешне Печалин напоминал Илью Муромца. Очень внушительный человек, как и говорила Римма.

- Здравствуйте, Алексей Ильич, - тихо сказала Римма. - К сожалению, действительно случилось. Ирину Владимировну убили...

Лицо Печалина застыло и как будто потемнело.

- Вот, значит, как... - произнёс он медленно и добавил после длинной паузы: - Выходит, не зря Олюшка третий день мается... А молодой человек с вами, как я полагаю, из милиции?

- Старший оперуполномоченный областного УГРО капитан Сальников, - представился Владимир Сергеевич.

Печалин кивнул, посмотрел испытующе, сказал:

- Пойдёмте в дом. Разговор нам, похоже, предстоит долгий...

Алексей Ильич попросил их подождать на веранде, пока он поговорит с женой. ”С женой?” - переспросила Римма. - ”Ольга Петровна Лялина - теперь Печалина. Мы поженились в марте”, - ответил он и ушёл вглубь дома. Предоставленные сами себе, они было сели у круглого, накрытого белой скатертью стола, но Римма и трёх минут на месте не выдержала. Встала, прошлась туда-сюда, поправила полевые цветы в вазе, а потом и пёстрые самодельные коврики на деревянных стульях, отсортировала по размеру разнокалиберные подушки на видавшем виды диване...

- Римм? - позвал он.

Она обернулась к нему, будто очнувшись:

- Ты же не подозреваешь его? - спросила она голосом, полным живого беспокойства. - Мне кажется, он не виноват ни в чём. И ему сейчас очень тяжело. Им обоим...

Сальников встал, подошёл к Римме, отобрал последнюю из подушек, пристроил её, - на всякий случай по ранжиру, - присел на диван и усадил женщину рядом с собой.

- У нас пока нет оснований их подозревать, - сказал он успокаивающе, но в этот момент из дома отчётливо донёсся женский плач, и выражение лица у Риммы стало совсем уж страдальческим.

- Надо помочь, - выдохнула она, порываясь встать.

- Печалин позовёт, если ему помощь понадобится.

- Ты думаешь?

- Конечно. Ты же сама четверть часа назад сказала, что такие новости лучше услышать от близкого человека, а ближе Алексея Ильича у Ольги Петровны сейчас нет никого... - Римма кивнула, вроде бы соглашаясь, не сводя, однако, глаз с закрывшейся за Печалиным двери. - Я ещё хотел спросить: ты не знаешь, в каком он звании?

- Алексей Ильич? - удивилась она. - Разве он военный?

- Судя по выправке, да.

Римма задумалась. Сальников был рад, что удалось хоть немного отвлечь её.

- Я никогда об этом не думала, но, наверное, ты прав, - сказала она некоторое время спустя. - Он точно воевал и на фронте как раз с Ириной Владимировной познакомился. Я видела его в военной форме на старых фотографиях в её альбоме. Но фотографии эти более поздние - где-то середины, а то и конца пятидесятых годов. Значит, он ещё довольно долго служил после войны. Но что было на погонах, я не помню...

- Это хорошо, - сказал Владимир Сергеевич.

- Почему?

- Если бы помнила, я бы начал тебя бояться.

Римма улыбнулась, но как-то слабо и даже, как ему показалось, виновато. И глаза отвела. Но подумать над этим он не успел, потому что дверь открылась, и Печалин действительно позвал:

- Риммочка, вы мне не поможете? А то Олюшка что-то расклеилась совсем...

Алексей Ильич вернулся на веранду один спустя где-то двадцать минут. В руках у него была бутылка водки и гранёный стакан, которые он поставил на стол, после чего прихватил с блюда на комоде яблоко, вынул из кармана складной офицерский нож и принялся нарезать его на дольки прямо на скатерти. Делал он это не спеша и молча. Закончив, налил в стакан водки на два пальца, опрокинул в себя и прокомментировал уже пост фактум:

- Тебе не предлагаю, капитан, ты на работе, да и за рулём, а мне надо: Ирину помянуть, и вообще... - Он закусил тремя дольками яблока, потом спросил: - Ничего, что я на ты?

Сальников неопределённо мотнул головой:

- Вы в каком звании, Алексей Ильич?

- Вышел в отставку в шестьдесят втором в звании подполковника, - ответил Печалин хмуро. - До этого много лет был начальником Минского окружного Дома офицеров. Ты бы, прежде чем допрашивать, в двух словах рассказал мне, что именно случилось...

- Если в двух словах, - сказал Сальников, - то убийство и ограбление.

- Не будешь докладывать, стало быть, - прищурился Печалин. - Не боишься, значит, субординацию нарушить.

- При всём уважении, Алексей Ильич, дело тут серьёзное и не до церемоний.

- Алиби, небось, хочешь?

- Не помешало бы. Что вы делали вечером в четверг, десятого августа?

- В четверг? - Печалин налил себе ещё раз и выпил, на этот раз не закусывая. - В четверг мы у соседей в гостях были, в преферанс играли и шашлыки жарили. Это неподалёку здесь, на углу 2й Дачной и Косой улиц. Можешь прямо сейчас проверить.

- Проверю, но чуть позже... Когда вы видели Ирину Владимировну Флоринскую последний раз?

- Давно. В прошлом году на ноябрьские праздники к ней приезжал. А звонил я ей три дня назад, в среду, и до этого еще несколько раз. Мы с женой хотели её пригласить к нам на дачу, чтобы наконец помириться.

- Когда и из-за чего вы с ней поссорились?

- Это не мы с ней, это она с нами... - Печалин опять налил себе водки.

- Вы б не частили, Алексей Ильич.

- Не волнуйся, капитан, не захмелею. Вес позволяет, - Он опорожнил стакан, перевернул его и надел на горлышко бутылки. - Так вот, после Нового года Ирина узнала, что мы с Ольгой собираемся пожениться, и отреагировала она на это неправильно и некрасиво. Ревность в ней, видите ли, взыграла.

- А у вас с ней были отношения?

- Отношениям нашим - тем, на которые ты намекаешь - сто лет в обед, и прервала их Ирина по собственной инициативе. Было это, как сейчас помню, весной пятьдесят первого года. И больше никогда она никаких отношений со мной, кроме дружеских, не хотела. Я предлагал, но нет. Так что я с тех пор и жениться успел, и двумя дочерьми обзавестись, и овдоветь. И всё это ей дружить со мной нисколько не мешало... А тут вдруг она Оле скандал безобразный устроила. Чёрт её знает, зачем. Характер у неё всегда непростой был, а с возрастом... - Печалин резко замолчал и отвернулся, посмотрел на сосны за окном. - Когда я ей позвонил первый раз после ссоры на прошлой неделе, она вроде бы обрадовалась, но виду особо не подала. Она никогда мириться не умела, прощения просить - какое там! Если окончательной ссоры, разрыва не хотела, то через некоторое время просто делала вид, что ничего не произошло. А тут так бы не вышло. Я ей сказал, давай, мы к тебе приедем поговорить, или ты к нам на дачу приезжай. Она фыркнула, что подумает. Второй раз сказала, что не решила ещё ничего, чтобы мы к ней ни ногой, а она - если созреет - сама приедет. Я думал, просто хочет, чтобы последнее слово за ней осталось, но всё-таки приедет, не допустит, чтоб столько лет дружбы коту под хвост. В пятницу мы её ждали, не дождались, теперь ясно, почему. И ведь не узнаешь даже, собиралась она мириться или нет...

- Собиралась, Алексей Ильич, - сказал Сальников. - Мы вас нашли, потому что Флоринская Римме с Мартой сказала, что в гости поедет и на пятницу заказала такси в Комарово. - Печалин кивнул, с тоской посмотрел на бутылку водки, вдруг резко поднялся и отошёл открыть окно.

- Эх, Ира, Ира... Ты не думай, капитан, не была она законченной стервой. Разной бывала - сильная, смелая, гордая. Ярко горела... Земля пухом. - При последних словах голос его дрогнул. - Я тебе расскажу сейчас историю нашего знакомства. К делу ты это не пришьёшь, но про Иру Флоринскую поймёшь больше. Такое на поминках обычно рассказывают, но мне нельзя будет, не надо, чтобы Олюшка это слышала. Началось всё в июле 1944 года. Служил я тогда в 13-й отдельной моторизированной инженерной бригаде, которая в составе 3-го Белорусского фронта участвовала в освобождении Минска. Задача у нас была - разминировать Окружной Дом Красной армии, который фашисты собирались взорвать при отступлении, но не сложилось у них. Начинёно здание было знатно - авиабомбы, взрывчатка пакетами по 15 - 20 килограмм с зажигательными трубками, несколько хорошо замаскированных взрывателей натяжного действия, - в общем, всё, что душе угодно. И один такой замаскированный взрыватель сработал-таки, как мы не осторожничали. В правом крыле рвануло, начался пожар во все три этажа, а водопровод разрушен, воды нет. Пожарную машину для забора воды прямо на берегу Свислочи установили. Тушили пожарные и добровольцы, а мы в это время продолжали разминирование, таскали взрывчатку и боеприпасы из подвала. Всю ночь с третьего на четвертое июля тушили и таскали. А под утро одинокий бомбардировщик фрицев сбросил над нами фугасные бомбы. По Дому не попало, прилетело рядом, но от сотрясения в повреждённом пожаром крыле рухнуло одно из перекрытий, и мою группу - меня и ещё двух ребят - завалило. Благо, вытащили нас быстро, пожарникам низкий поклон, но очнулся я уже в госпитале с тремя переломами и обширными ожогами второй степени. Лицо чудом не пострадало почти. А уже двенадцатого июля приехала в освобождённый город группа артистов из Москвы, в той группе и Ирина была. Она вообще очень много с фронтовыми бригадами ездила, больше трёхсот выступлений на её счету. Вот и в Минске тогда два выступления было - одно на площади перед спасённым Домом Красной армии, а второе - как раз в госпитале. Все, кто мог, на концерт приковыляли, некоторых тяжёлых перетащили вместе с койками. И я тоже на койке лежал, весь загипсованный, с ожоговой болезнью, в жару, но слушал и слышал. Как она пела! У меня голова плыла и сознание путалось, так что отчётливо я помню только ”Синий платочек” и ”В лесу прифронтовом”. Всю душу она мне тогда перевернула, вспомнил, как плакать. Я ведь на войну добровольцем ушёл, пацаном зелёным после техникума, даже не влюблялся ни разу. Потом на фронте было уже - когда со смертью рядом ходишь, очень любви хочется. А тут... что-то такое она во мне разбудила, я и не знал, что оно есть. После концерта пошла она от койки к койке, с бойцали разговаривала. Ну, и ко мне подсела. Я дара речи сперва лишился, хотя вообще-то всегда бойким был. Она и подумала, что я тяжёлый совсем, спросила медсестру, что со мной и как меня зовут. И сказала мне с улыбкой: ”Ты не грусти, Лёша Печалин, гляди веселей. Ты вон какой красавец-богатырь, после войны все девушки твои будут”. И тут я ожил: ”И вы тоже?” - говорю. Она рассмеялась: ”Да ты хват! Какая же я девушка? Я давно уже - тётенька”. - А я ей: ”Вы самая красивая. Я теперь о вас мечтать буду...” Она посмотрела на меня долгим взглядом, а потом вдруг в губы поцеловала прямо при всех и ушла. От этого поцелуя я то ли умер, то ли заново родился, ты и сам молодой был, знаешь, как это бывает...

Больше я Ирину в тот раз не видел, они в ночь уже дальше поехали. Я же три месяца тогда в госпитале провалялся, да и потом с полгода ещё сильно хромал, от части своей отстал, фронт откатился, и оставили меня в Минске, разминировать и отстраивать. Работы невпроворот было, потому что там, как в песне, сначала рушили до основанья, а уж затем только строили... После победы я остался в армии, так в Минске и служил, и к сорок седьмому году был уже капитаном, замначальника Дома офицеров, того самого бывшего Дома Красной армии. Тогда и свёл нас с Ириной случай вновь: на вторую годовщину Победы приехала она к нам на гастроли со своим инструментальным ансамблем. Двадцать майских дней, десять концертов. А город ещё по большей части в руинах был, коробки да пепелища, строители в бараках и землянках ютились, но новые дома росли как грибы и сирень цвела. И я на каждом концерте в первом ряду с букетом этой самой сирени сидел. В конце карабкался на сцену, букет Ирине и... всё, ни слова из себя выдавить не мог. Примелькался я ей быстро - фигура-то заметная, и на четвёртый или пятый раз поманила она меня пальчиком наклониться и шепнула на ухо: ”Некрасиво поступаете, товарищ поклонник: что же, вся сирень в городе - мне одной?” Я растерялся совсем, а она смеётся: ”В гримёрку зайди, хоть познакомимся...” Еле дошёл до гримёрки, ноги подгибались - сколько воевал, так страшно не было. Ирина меня встретила словами: ”Что же ты, Лёша Печалин, сразу не сказал мне, что мы уже знакомы?” Она меня не узнала, конечно, без бинтов, с волосами и усами - совсем же другой человек, но спросила обо мне у кого-то из работников сцены, и когда ей назвали имя и фамилию, вспомнила. Попросила она меня тогда город ей показать, ну, я и повёл. Полдороги молчал ещё, она только искоса на меня посматривала, но потом меня прорвало, наконец. Десять дней мы с ней по городу ходили и разговаривали. В ресторан я её позвать не мог - не было ресторанов, карточки продуктовые не отменили ещё. К себе тоже не мог - в казарме жил. На танцы позвал - один вальс мне всего и достался, а потом она не танцевала, а пела - люди попросили. В последний день, накануне отъезда, Ира вдруг меня спросила: ”Когда у тебя отпуск?” - ”В октябре”. - ”Приедешь ко мне, если позову?” - ”Приеду”. - ”Даже не спросишь, куда?”- ”Неважно”. И снова она меня поцеловала на прощанье и ушла, а я остался стоять, едва дыша.

И она действительно позвала. В сентябре пришло письмо, а в письме два адреса - этот самый Ленинградский на первую половину октября и Дом культуры железнодорожников в Ростове-на-Дону на вторую. А кроме того два слова всего: ”Жду тебя”. И я поехал в Ростов, через год в Ленинград, потом в Алма-Ату, в Харьков. Она тоже приезжала ко мне несколько раз в перерывах между гастролями, когда я уже отдельную комнату получил. Три с половиной года пролетели, как сон. Ни от кого мы не прятались, ничего не скрывали, мне тогда казалось - это мой предел мечтаний, лучше просто не бывает. А потом всё закончилось - там же, где и началось: в Минске, в мае. Весной пятьдесят первого она провела у меня две недели, а под конец, уже собираясь на вокзал, вдруг сказала: ”Не приеду я больше, Алёша. И ты не приезжай, не надо... ” Я остолбенел просто: ”Ира, ты что?!!” - ”Жениться тебе пора...” - ”Так выходи за меня!” - ”У меня уже есть муж”. - ”Ты что, какой муж? Где?!” - ”Бывший. В Караганде”. Оказалось, это она всерьёз. Есть бывший муж, отбывший восемь лет в лагерях, освободившийся несколько месяцев назад и обосновавшийся в Казахстане. И Ирина собиралась к нему, ссылку с ним разделить. Я не знал, что сказать, да и не мог, у меня как будто снова речь отнялась, как в самом начале нашего знакомства. И не было времени говорить, ей уже на вокзал надо было. Три дня я ходил как пьяный, потом взял неделю за свой счёт и полетел самолётом в Москву, где она жила большую часть времени - в ”богемном доме” на улице Щукина, 8а. Но опоздал: застал в квартире только страшно расстроенную Олечку Лялину, Ирину гримёршу-костюмершу, а сама Ира уже собралась и уехала. Стал я Олю выспрашивать, что это за бывший муж и за что он сидел. И рассказала она мне страшным шёпотом историю о том, что этот муж, до войны известный музыкант-джазист Александр Шапошников, был арестован в 1943 году, когда репетировал со своим оркестром, где Ира в то время была солисткой, концерты для американских моряков северных конвоев. Арестован по доносу, потому что якобы готовился немцев в Москве с оркестром встречать. Спустя годы я узнал, что всё было гораздо проще и прозаичнее. Оказалось, что в семье второй жены Шапошникова прятали дезертира, и это в военное время, и он об этом знал и не донёс, а вот на него - донесли. Тогда же я просто испугался за Иру, которой её порыв мог стоить не только карьеры, но и чего похуже. Но об этом я зря волновался: Не успел я назад в Минск улететь, как Ирина вернулась - чёрная совершенно, на себя не похожая, будто постаревшая на десять лет. Вошла, бросила чемодан, скользнула по мне взглядом: ”Зачем ты здесь?”, рухнула в спальне на кровать и пролежала сутки, ни на что не реагируя - мы с Олей рукой махнули, только заглядывали каждые полчаса, проверяли, дышит ли. Потом вышла на кухню, выставила Олю движением брови и попросила меня: ”Можешь мне одолжение сделать?” - ”Что угодно...” - ”Уезжай. Что у нас хорошее было, уже закончилось. Теперь я могу только сломать тебе жизнь”. - ”Ира, я люблю тебя...” - ”Пройдёт. Тебе нужен нормальный дом, жена и обязательно дети. А я уже никому не рожу. Ты же мужик, не учись унижаться. Уезжай!” И я уехал. Тяжко было... Тоска волчья, душу рвущая. То ли в запой уйти, то ли застрелиться. Мать покойная всё снилась, пальцем грозила: ”Не смей!” Ну, перемогся как-то. Работой тоску глушил, не водкой. Уже к зиме ближе обратил внимание на девочку-машинистку в Доме офицеров, птичку-Галочку. Трогательную, смешную, с косой. Обратил, потому что смотрела на меня исподтишка влюбленными глазами, а если заговаривал с ней, даже по работе, смущалась невыразимо, просто до немоты. Знакомо это было и немного грустно, как на самого себя прежнего смотрел. И вот не смог я пройти мимо этой её любви, зацепила Галя меня. Несколько месяцев присматривался к ней, потом погулять пригласил одни раз, второй, на сеанс в новый помпезный кинотеатр ”Победа”. Разговорил, слушал, как щебечет, и было мне... тепло. Ни полёта, ни надрыва, просто доброе и необходимое тепло, как зимой на фронте, если удавалось после долгого дня спиной к натопленной печке прислониться. Когда понял, что хочу, чтобы это тепло всегда со мной было, пошёл с её бабушкой знакомиться, потому что родители Гали в войну погибли. Крохотная оказалась старушка, смотрела на меня почти с ужасом: ”Ты ж целый медведь! Не обидишь мою птичку?” - ”Не обижу...” В тот же вечер и поцеловал Галю в первый раз по-настоящему, и руки попросил. Ровно год спустя, день в день, родились у нас дочки-близнецы. Когда забирал Галчонка из роддома с двумя свёртками, думал, что люблю её и счастлив. Другая любовь, другое счастье. Совсем другое. Действительно ли Ирина понимала, что мне нужно, когда гнала меня? Мне нравится думать, что понимала.

Когда девчонкам моим, Вале с Лидой, было по пять лет, получил я вдруг от Ирины письмо. Странное, длинное, таких она мне никогда не писала. Раньше она была сама краткость, и письма её больше походили на телеграммы, только без ”тчк” и ”зпт”. А тут... пять страниц мелким почерком обо всём: о гастролях, новом репертуаре, общих знакомых, о том, как она ногу на сцене сломала, о поездке с сестрой Никой на Байкал. Такие письма пишут старым друзьям, только разве мы расстались друзьями? Дней десять я это письмо в кармане носил, не знал, что с ним делать, а потом его Галя нашла, когда мою куртку чистила. Думал, умру на месте от стыда, когда она мне его на кухню принесла. Жена знала о моём прежнем ”романе с артисткой”, пол-Минска знало, но до того случая мы никогда об Ирине не говорили. ”Ты ей ответил?” - ”Нет, и не буду”. - ”Почему?” - ”Как почему, Галя?!” - ”Но ведь ты не выбросил письмо”. - ”Рука не поднялась...” - ”Я понимаю. Ты напиши ей, Алёша. Мне кажется, она ничего плохого не хочет. Она как будто прощения у тебя за что-то просит. Тебе виднее, за что”. Я помаялся ещё несколько дней, а потом ответил-таки Ирине. Написал про женитьбу, про девчонок своих, про новую двухкомнатную квартиру при военной части, где мы жили впятером с бабушкой и которая казалась нам настоящими хоромами, про очередное звание и про то, что подумываю в отставку выйти. В ответ через месяц пришла посылка с двумя одинаковыми плюшевыми медведями, замечательными, тогда таких не достать было, девчонки мои много лет с ними не расставались. Так и повелось, переписка регулярной стала. В шестидесятом Ирина прислала нам четыре контрамарки на свой юбилейный концерт. Я сомневался, но Галя сказала: ”Давай поедем, посмотрим Ленинград”. После концерта - превосходного, кстати - нас уже в фойе перехватила Олечка Лялина, позвала к Ирине в гримёрку. Было немного неловко, но не настолько, как я опасался, а дочкам моим и вовсе - чистая радость, фотографии с автографами. Ещё через год я организовал Ирине гастроли в Минске, и она несколько раз побывала у нас дома. Тогда же пригласила нас к себе в Москву...

После этих слов Печалина возникла длинная пауза. Владимир Сергеевич подумал было, что вот и закончилась эта неожиданная исповедь, рождённая горем и хмелем, рассказанная чужому служивому человеку именно потому, что самому близкому не расскажешь. Но это был ещё не конец:

- Галя умерла зимой шестьдесят восьмого года после тяжёлого гриппа, уже вроде бы на поправку пошла, а потом просто утром не проснулась. Сказали, сердце. Ощущение было, будто свет выключили. Ирина прилетела на следующий день после моей телеграммы, вместе с Олей и с палкой, на которую стала опираться при ходьбе, - её догнали фронтовые болячки. Они очень помогли мне и с похоронами, и с поминками, да и дочек по возможности отвлекли. Когда в семидесятом девчонки закончили школу с отличием, Ирина стала уговаривать меня отпустить их поступать к ней в Москву. Я был против, не хотел так рано с ними расставаться. В результате уехала только Лида, а Валя осталась со мной. Через два года Лида вышла замуж, ускользнув от слишком плотной Ирининой опеки, впрочем, на Ирину она была не в обиде. Когда мы приехали на свадьбу, я заметил, как сильно Ирина сдала. Физически, я имею в виду, потому что решительности и властности в ней стало как будто бы даже больше. Она еле выстояла церемонию в загсе, но когда я предложил ей сесть... у-ух, как она на меня посмотрела! Примерно так же она посмотрела на меня, когда я предложил ей выйти за меня замуж и переехать ко мне в Минск. Сказала: ”Алексей, не буди во мне зверя”. Позже добавила: ”Я иногда раскаивалась, что отказала тебе в пятьдесят первом. Но сейчас смешить людей мы не будем...” Я не обиделся на неё за этот отказ. Предложение моё было сделано отчасти из жалости, а таких, как она, жалеть надо молча.

С тех пор я навещал Ирину так часто, как только мог, сначала в Москве, потом в Ленинграде. Выступил третейским судьёй в её конфликте с сестрой и зятем. А прошлым летом в первый раз снял у приятеля на полтора месяца эту дачу, чтобы она на воздухе побыла. И тут неожиданно случилось со мной, на что я по возрасту совсем уж не рассчитывал. Олю я знаю давно, она с Ириной больше тридцати лет и работала, и даже жила . Вот только поговорить с ней о чём-нибудь, кроме Ирининых дел, мне почти не доводилось. А здесь нашлось и время, и место... - Печалин вдруг замолчал и прислушался. - Ну, вот и она. Почувствовала, должно быть, что я о ней говорю...

Дверь открылась и на веранду вышла немолодая сухощавая женщина с простым милым лицом. Её густые русые волосы были уложены тяжёлым узлом на затылке, зелёные глаза заплаканы. Вместе с женщиной на веранду вернулась и Римма.

- Как ты, Олюшка? - спросил Печалин с совершенно непередаваемой интонацией, не оставляющей никакого сомнения в его отношении к жене.

- Ничего, - вздохнула она.

- А давление?

- Низкое, - ответила Римма. - Надо бы чаю крепкого или кофе.

- Сейчас самовар раскочегарим, - кивнул Алексей Ильич, - и будем пить чай вместо водки.