Глава 18 «Глаза Дьявола» (1/2)

Будни, проведенные в ожидании Нового года, пронеслись под лозунгом праздничного возбуждения, от чего у Александры не было и минуты свободного времени, чтобы задуматься о том, как же сильно поменялась её жизнь и она сама. Но те, кто её окружал, не могли не заметить той разительной разницы в её поведении и манере себя преподносить — она стала сдержанной и лишенной той невинной истеричности, свойственной обычно и голосу, и жестам во время особых переживаний. Пусть и не до конца, Саша всё же осознавала собственное счастье и, проводя уютные вечера за обсуждением волнующих тем (чаще всего касающихся времени, проведенном в еврейском гетто, а затем в лагере) в компании умудренной опытом вампирши, не скупившейся на дельные советы, делала для себя на этом большой акцент, дабы не погрязнуть в хаосе под названием «Воланд».

Как альтистка и хотела (хотела ли?) — он ушёл. Ушёл без вопросов и лишних слов, ушёл так, будто сам этого хотел. Дьявол был подобен урагану, появляющемуся и исчезающему так же незаметно, как хорошо обученный шпион, но при всём, оставляя после себя неизгладимые по ущербу последствия. Потому решение «Чем раньше природное бедствие оставит людские владения, тем меньше страданий оно принесёт» — не было чем-то существенно категоричным для Александры Ильиничны. Воланд продолжал оставаться загадкой, как хамелеон, искусно подстраиваясь под нынешние условия, и, к величайшему сожалению, «сказка» от Алисы не внесла ясности в известный портрет сатаны.

Какими бы ни были беззаботными солнечные дни, холодные ночи оставались неподвластными, затягивая девушку в столь кошмарные миры, что выбраться оттуда помогали лишь лёгкие толчки по плечу и недовольное бурчание Геллы на ухо. Все сны были подобны друг другу с разницей в обстоятельствах, но темнота, голод, крики никогда не покидали их. В большинстве случаев это были сны о семействе Кабо, которых, словно через мучное решето, первоклассно просеял третий рейх, избавляясь от ненужной планете «шелухи». Саше грезилась небольшая веранда, широкая спина в чёрном праздничном костюме и окруженная сигаретным дымом светлая макушка, а затем — та же спина, но бьющаяся в конвульсиях на дощатом полу, голова, булькающая что-то невнятное, и руки — её руки, до локтей измазанные в крови.

Но этот сон был другим. Пожалуй, Александре Ильиничне, с того момента, как она покинула Москву, ещё ни разу не снилась её квартира на Большой Садовой. Целая, немного пыльная из-за необъятных размеров и отсутствия личной домработницы, сама по себе темноватая, но ясно освещаемая днём. Да и на сон это видение больше не походило, наоборот — всё то, что помнилось альтисткой, казалось каким-то нескончаемым кошмаром, и вот — она наконец пробудилась от него в своей мягкой постели возле неприкрытого шторой окна, залитого ярким солнцем. Только… всё равно что-то было не так…

«Ощущая небывалую лёгкость в теле, Саша немедленно покинула спальню, и ей сразу послышался чей-то разговор в гостиной, манящий к себе своей оживлённостью. В её голове пронеслась мысль, что Михаил Александрович кого-то пригласил к себе в гости, но… Почему они расположились в гостиной, а не у него в достаточно устроенном для бесед кабинете? Потом Александре подумалось, что неприлично показываться перед людьми в неглиже, и одной только силы мысли хватило, чтобы вместо её застиранной свободной ночнушки появилось зеленоватое платье, в котором она была в свой последний московский день. Она пархала по неосвещенному коридору, как мотылёк, ведомый лучом света в виде буквы L, выглядывающим из-под приоткрытой двери, и, открывая её, девушке захотелось увидеть там не приглашенных Берлиоза, а дружное и любящее семейство Кабо, ставшее для Саши большим, чем просто семья. Так и случилось.

По небольшому обеденному столу были разложены книги и высокие стопки нот. Исаак с присущим ему хмурым выражением лица объяснял Томе различие между размерами две четверти и четыре вторых, упоминая о разнице в долях и длительностях, что уже наталкивало на мысли о странности происходящего. Да, пан Кабо являлся человеком всесторонне образованным, знал несколько языков и был культурно развит, но всё же — он оставался историком, а не музыкантом. Неугомонная Тамара же совсем не была заинтересована в обучении, ей больше симпатизировало наблюдать за игрой солнечного зайчика, что пускал по комнате Миша, рассекая по комнате с круглым ручным зеркальцем. Светлое пятнышко скакало по тетрадям, расчерченных в пятилинейные нотоносцы, нотам и закрытым обложкам книг, убегая на деревянные панели стен и скрываясь на потолке. Пани Мария, прикрывая ноги лёгким пледом, сидела в кресле возле камина, которое когда-то облюбовал Воланд (даже здесь не обошлось без воспоминания о сатане), и читала книгу, но когда в гостиную зашла Александра, по-доброму проговорила:

— Долго же ты спала, соня.

Черноволосый мальчик, завидев альтистку, бросил своё занятие и подбежал, повиснув на ней, как пугливая обезьянка на теле матери.

— Саша, сыграй мне что-нибудь! — жалобно уговаривал он, смотря на девушку такими грустными глазами, какими не может смотреть даже самый мудрый старик, что Александра невольно отшатнулась, испытывая неожиданно охвативший её испуг. — Пожалуйста, ты же обещала!

Тут же взялись и выдуманные воспоминания, где альтистка обещала Мише исполнить что-то на экзотическом инструменте, и сам альт, появившийся на столе рядом с кипой нот. Александра, не уверенная в собственных силах после долгих лет отсутствия духовного и некогда любимого ей музицирования, с сотрясанием сердца открыла затёртый до белёсых дыр старенький кейс, коим она пользовалась до работы в Варьете, и достала оттуда своего верного друга, виолу, чьё звучание покоряло и тем же успокаивало тревожное сердце. Словно по наитию, находясь в беспамятном тумане, Саша извлекла первый звук, и тот оказался настолько полнее, чем все взятые вместе звуки, издаваемые в мире. Незнакомая мелодия лилась сама по себе, не требуя ни участия исполнителя, ни его воображения. Свободная импровизация окрашивалась всеми возможными красками, то уходя в мрачные образы войны, убийств невиновных людей и бесконечного страха, то возвышаясь над бренной землёй райским щебетанием соловьев, шелестом молодой листвы на могучих деревьях и шумом солёных волн, как гребни, ласкающих непослушные локоны дочки. Александра Ильинична пыталась всем своим естеством запомнить это звучание, впитать каждой клеточкой и втереть каждую ноту на мозолистых подушечках пальцев…

И когда поток звуков подошёл к своему завершению, в абсолютной тишине раздались одинокие размашистые аплодисменты, звучащие больше как пощечина или снисходительное одобрение. Такие аплодисменты Александра не спутает ни с одними другими, ведь именно так они звучали от тётки, Анны Францевны, — укоризненные, заставляющие краснеть и стесняться своего таланта. Саша огляделась по сторонам. Исаак и Тома всё также сидели за столом, Мария в кресле, Миша на стуле рядом, но их лица… В их лицах читалось столько трагедии и печали, что у девушки подкосились коленки, и она приземлилась ими на пол. Инструмент пропал из рук, и альтистка обняла себя ими за сутулые плечи, шепча себе что-то успокоительное, как недавно шептала себе Алиса. Хлопки прекратились, и альтистке предстал мужчина средних лет, босой, но одетый в белое древнее одеяние. Лицо его озаряла располагающая улыбка, но Александра чувствовала, что это — обманка, ведь слух мог сказать куда больше, чем глаза, и он говорил, что этот человек лишь прикрывается благочестием, чтобы скрыть свою истинную натуру.

— Пусть Я и не покровитель искусств, но ваша мелодия взволновала Меня, и Я пришёл на её зов, — приятный голос мужчины показался для Саши притворно-ядовитым. Видимо, на то повлияло её первое впечатление. Незнакомец подошёл к девушке и, протянув широкую ладонь, помог ей подняться с пола. — Вы обязательно должны её записать, Александра.

Альтистка молчала, не зная, что ответить, а мужчина, не выпуская Сашиной руки из своей, продолжал, смотря безжизненными матовыми глазами:

— Но ни в коем случае не давайте её слушать Ему, — на последнем слове незнакомец сделал большой акцент и накрыл ладонь второй рукой, — он не оценит всей глубины.

— О ком идёт речь? — спросила она, заранее понимая каким будет ответ. Слова Александры выдались тихими и отчего-то взволнованными, что голос её приобрёл знакомый оттенок истеричности.

— Моему Сыну не суждено понять Любви, а каждый звук вашей музыки был пронизан ею. Не тратьте своё время, чтобы раскрыть ему это чувство — он не поймёт. Я знаю, как сильно это отягощает его, но это то бремя, которое он должен нести в полном одиночестве. А вы, Александра, заслуживаете, чтобы вас любили, — незнакомец говорил с такой горячностью, с такой возбужденностью, что Саша невольно внимала каждому его слову, проглатывая их, как птенец, заглядывающий в рот матери, а мозг и вовсе отказывался думать, потому «с кем именно имеет дело» альтистка поймёт только проснувшись.

— Ваши родители были грешны, — продолжал он, — но они… — незнакомец обернулся и, с казавшейся искренней улыбкой, посмотрел на семейство Кабо. Александра проследовала его взгляду, и грудь её отяжелил горестный камень тоски по людям, которых ей больше не суждено встретить. — Они были светлыми созданиями и их души чисты, — тут, мужчина с необычайным для человека напором посмотрел в Сашины глаза, и последующие его слова были последним, что удалось ей запомнить. — Не заставляйте ждать, Александра — они ждут вас».

— Да… Старик затеял грязную игру, — чуть не подавившись дымом, смеялась Гелла после того, как Саша рассказала ей свой необычный сон. Женщина привычно лежала на диване, покуривая сигарету, в то время как альтистка несколько суетилась, вытирая пыль с книжных полок.

— Думаешь, Он был реальным? — усмехнулась девушка.

— Мы живём в таком мире, что всё нужно подвергать сомнению, — рассуждала вампирша. — Может, сон твой и был бредовой фантазией, но появление в нём Его уж больно подозрительное. Ты рассказывала, что Алисе он тоже снился, и ничего хорошего он ей не посоветовал. Убить целое поселение?... Сомнительное предложение — под стать самому Дьяволу, но никак не Богу. Такому ли он учил своих последователей? Разве такое можно назвать чистой и всепрощающей Любовью? Если это так, то мессира можно сравнить с овцой в волчьей шкуре.

— Называть Воланда овцой кощунственно по отношению к нему самому, Гелла, — рассмеялась Александра, расставляя те редкие имеющиеся книги обратно. — И всё же, кем бы он ни был — реальным или нереальным, последние слова этого мужчины вызывают во мне дрожь. Гелла, их лица не описать словами. Я точно видела в их глазах печаль, но они ничего не говорили, говорил только Он, и почему-то я ему не верю. Если это и правда был Бог, то называйте меня… да хоть безбожницей, но Он показался мне куда притворнее Дьявола.

— Саша… — начала женщина, хитро улыбаясь, — мне думается, что ты предвзята, но отрицать его двойственности не стану.

— Думаешь, из-за моей привязанности к Воланду, я считаю Бога… плохим? Бред! Я вообще не верила в его существование, пока вы не появились в моей квартире.

— Так и бывает. Знаешь же ведь, первая любовь всегда идеальна…

— Я не люблю Воланда! — отрезала Александра, реагируя чуть острее ожидаемого, чем вызвала ехидный смешок со стороны подруги. — Веришь или нет, но я не знала, что такое любовь, пока не встретила свою семью, и теперь, когда я всё помню, будет оскорбительно называть чувства к Воланду любовью. Он интересен мне, не спорю, но кому он не интересен? И эта связь… Сейчас я её не ощущаю, но стоит ему появиться в этой комнате, я её, безусловно, почувствую.

— Тогда тебе не стоит переживать о Его словах, раз ни ты, ни Дьявол не способны любить друг друга. Вы ничего не теряете от вашей «связи». Но как же Карл? Они с Петером сегодня придут к нам на праздник.

— Воланд увлёк меня и не более. Я не собираюсь бросать Карла ради интрижек с ним, — Александра слабо верила в эти слова, но признавать этого не собиралась. — Быть может, когда закончится война, я уговорю Карла уехать из Германии куда-нибудь, где нас никто не найдёт. Нет…

«Ты никогда не узнаешь, когда это случится вновь, но оно произойдёт, чтобы разорвать вашу с Воландом связь», — пророчество Алисы не давало покоя своей правдивостью, и девушка замерла, задумавшись.

— Я же могу умереть в любой момент, — сухо продолжила Саша, — и ни за что не смогу себе позволить, чтобы он пережил страдания, которые довелось пережить мне.

— Ты не хочешь ему отомстить? — поинтересовалась Гелла и, раздавив остатки сигареты в пепельнице, грациозно виляя бёдрами, ушла на кухню, из-за чего теперь приходилось прикрикивать, чтобы альтистка смогла услышать. — Или твоя измена с господином достаточная плата для него?

Хоть и правдивые, но слова вампирши больно ударили по ушам Александры, вгоняя ту в ещё больший стыд за необдуманный поступок и возмущение от этого же. Пыль на книжных полках уже давно была убрана, только рука сама по себе в который раз проводила влажной тряпкой по одному и тому же месту, будто желая проделать в нём дыру. Саше хотелось бы обидеться за озвученную истину, рассказать всё, что она вспомнила про Петера, но удержалась. Какой дурак будет обижаться на правду?

— Карл — хороший человек, и такая, как я, не достойна его.

— «Хороший человек»! Ты себя слышишь? Он априори не может быть хорошим человеком, — Гелла выглянула из кухни, буравя недобрым взглядом. — Саша, открой наконец глаза! Он — солдат. Солдат, убивающий людей по приказу. Может, раньше он был хорошим человеком (в чём я, конечно же, сомневаюсь), но, что заставило его вступить в партию? Ты не задумывалась об этом? — женщина подошла ближе, придавая значимости своей фигуре. — Ты не знаешь, но когда партия только зарождалась, в неё вступали только самые отъявленные и фанатичные люди. Не думаю, что Карла вынудили — он точно знал, на что шёл.

У Александры не находилось слов, чтобы воспротивиться. В глубине души она знала, что Лауфер не являлся тем, кем она себе представляла, но ничего не могла с собой поделать, продолжая верить в искренность и доброту его души, ведь если не это, то её ничего не смогло удержать от полной одержимости сатаной. Только теперь, после ведьминского обряда, альтистка не могла забыть ту заминку немца перед выстрелом, говорящей о том, что у молодого человека было ещё не всё потеряно.

— Ты права, — согласилась Саша, тяжело выдохнув. — Сегодня я всё решу.

Гелла, не довольная ответом альтистки, измученно закатила глаза и снова скрылась на кухне. До наступления вечера соседки не разговаривали — не то обижались друг на друга, не то боялись наговорить лишнего, ведь у каждой остались недосказанные слова. Вампирша накрыла на стол, расстелив по нему новенькую белую скатерть, разложила несколько блюд, тарелки, серебряные приборы, вытянутые бокалы и две маленькие стопки (на всякий случай). Александра прибралась в квартире, чьей уборкой не занимались больше двух месяцев, и в оставшееся до прихода немцев время заперлась в спальне.

Мелодия из сна слышалась в голове также ясно и наяву, будто какой-то музыкант неустанно продолжает исполнять её специально для Саши, чтобы та, поддавшись чарам, присоединилась к нему в дуэте. Девушка кинула на кровать пустые нотные листы и очень короткий, но остро заточенный простой карандаш, а сама, глубоко дыша, достала музыкальный инструмент. Заволоченные пеленой слёз глаза долго смотрели на матовый корпус, очерчивая взглядом каждый миллиметр древесины, а руки так и не решались извлечь первый аккорд. Александра позавидовала самой себе из сна, где её решимости хватило, чтобы исполнить нечто, не поддающееся здравому объяснению сухой теории. Сделав ещё несколько глубоких вдохов и медленных выдохов, девушка, закрыв глаза, отдалась потоку мыслей и чувств, и позднее, методом долгого подбора и вдохновляющих на большее ошибок, комнату наполнила та самая мелодия из сна. Листы остались пустыми, карандаш сохранил свою остроту. Саша больше не думала — все мысли её находились выше смертной оболочки, выше пушистых облаков и чистого неба, встречаясь с бессмертными душами в Безмятежном покое.

На грешную землю Александру Ильиничну вернул настойчивый дверной звонок, оповестивший о приходе гостей. Лауфер и Риккерт, как всегда, улыбчивые и добродушные, но в глазах которых скрывалась какая-то тайна, что несла в себе некую тревожность в их поведении, стояли на пороге небольшой классической квартирки подруг и, перешагнув её порог, создали одним только своим присутствием неописуемый восторг новогоднего праздника. И какова была радость Саши, что на этом самом пороге она не встретила нежеланного друга, пришедшего без приглашения, что не удержалась и высказала это замечание Карлу, снисходительно отнесшемуся их натянутым отношениям с майором Вольфом. Офицер предпочел ничего не отвечать альтистке и, зная силу упёртости её характера, никак не мог повлиять на сформировавшееся мнение, потому, увлекая за собой в бездну юмора и полюбившегося Петеру сарказма, молодой немец окружил Александру нежностью и заботой самого любящего человека, что даже презирающая людей Гелла (Саша ещё не знала, что женщина изменила свою позицию), сама того не осознавая, смотрела на их пару с ясной завистью и с чем-то, что можно было признать за насмешку.

Часы до полуночи тянулись также медленно, как пробивает себе путь очутившаяся на сухой земле улитка, и ни весёлые разговоры, ни питьё крепких напитков не помогали его ускорить. Александра обнаружила себя скучающей и задумавшейся. Слова Геллы о не невинности Лауфера никак не выходили из её головы, и чем больше она смотрела на его красивый, с тем же простой профиль с прямым длинным носом и волевым подбородком, тем больше ей мерещилось, как льющийся с потолка электрический свет искажал его чудные черты, делая их уродливыми и даже опасными. Саша отгоняла от себя непрошеные образы, списывая их появление на алкогольное опьянение, но… Отчего же тогда так быстро билось её сердце? Почему, смотря на человека, коего она считала идеалом добродетели, испытывала неподдельный страх, берущий свой исток у местечка под названием «нацисты»?

— Бывали ли вы когда-нибудь в Польше? — страх сильнее сковал тело, стоило только понять, что собственный голос Саши предательски подставил её и звучал больше не с пустяковым вопросом, а с некой основательной претензией, и девушка вжалась всем телом и духом в спинку стула, на котором она сидела рядом со всеми за искусно накрытым вампиршей столом.

Немое молчание повисло в комнате, и три пары глаз устремились на альтистку, сильнее вдавливая её в стул. Александра ощутила, как румяные от хмеля щёки стали насыщенно пунцовыми. Она не понимала причину своего стыда, ведь ничего постыдного ею не было сказано, но неуместность этого вопроса, создавшего брешь в весёлом вечере, казалась для девушки фатальной. Несмотря на всё смущение альтистки, никто за столом не посчитал её вопрос глупым или неуместным, наоборот, своей каверзностью он сильно напряг немцев и позабавил Геллу.

— Как никак — это моя родина, а я никогда не спрашивала: удалось ли вам на ней побывать, — увереннее добавила Саша, успокоив встревоженные нервы. Страх не покинул её, но был уже другого рода — это был страх лжи. Девушка не могла себе представить, что Карл может ей соврать, поэтому если соврёт сейчас, значит врал раньше, пользуясь девичьей наивностью.

— Вроде… Мы бывали там, да, Карл? — задумчиво начал Риккерт, кидая на приятеля загадочные взгляды.

— Да, — лаконично ответил Лауфер, будто, вложи он хоть каплю эмоций, то точно случилось бы что-то непоправимое. Нервозность читалась в каждом его жесте, дрогнувшей руке и судорожном глотке.

Было видно, как Гелла, подобно хитрой лисице, сложив подбородок на подставку из собственных изящных рук, злорадно наблюдала за взволнованным Карлом и совсем не заботилась о такой же неоднозначной реакции сидящего рядом с ней Петера.

— Точно! — наигранно радостно вскрикнул Риккерт и с замашкой хорошего друга обнял молодого человека за плечи. — Мы же познакомились там с тобой! Вот же болван! Как я мог забыть?...

— Вы познакомились на родине Алеит! — с театральной восторженностью изумилась вампирша, окидывая лукавым взглядом. — Как печально, что судьба не свела вас с ней раньше, — обратилась она к Лауферу. — А где именно вы успели побывать? Когда я приезжала, чтобы забрать Алеит из Кракова с собой в Германию, то ужаснулась той разрухе, что царила в некогда прекрасном городе! И я говорю о разрухе не как о разрушениях зданий или памятников, а как о потере человечества более важного, чем материальное благо. Как жаль, что война способна уничтожить искусство. Оно ей не нужно, оно, как лишнее в машине колесо, а тем искусство увядает, подобно розе в безводной пустыне, и война, как песчаная буря, обрывает его страдальческую жизнь.

Монолог Геллы произвел странную реакцию на её слушателей. Никто уже точно не понимал при чём здесь загубленное войной искусство, и как оно связано с Краковом, но смог прочувствовать каждую нотку боли в её словах и перенять эту боль на себя. Александра, очарованная речью подруги, подалась вперед и смотрела на ту с широко распахнутыми глазами, полных восхищения той простой мудростью, что сейчас довелось услышать. В этот момент девушка ощутила себя в большей безопасности, чем чувствовала её рядом с Воландом, поэтому раскрепощение открыло ей дорогу к такому же актерскому мастерству, коим обладала вампирша. И пока немцы не успели отойти от чувства безмолвного удивления, Саша примерила на себя роль страдающей и скучающей по убитым родителям (что отчасти не считалось ложью) девушке, по особенному внимательно наблюдая за реакцией Петера, вероятно, разгадавшего её враньё, но не показывающего этого, ещё при первой их встрече в картинной галерее.

«Я больше не хочу быть заложницей страха».

— Не представляю, каково вам, — каждая нотка в голосе альтистки была пронизана сочувствием. — Мы живём в такое ужасное время, когда бессмертное искусство на грани вымирания, а люди стали друг другу не лучше врагов. Я понимаю, есть люди плохие, что без зазрений совести убивают беззащитных, как мои родители, есть люди хорошие, которые их защищают, отдавая свои жизни на поле боя.

Опасные слова. Скажи их Александра в обществе, где никто не знает о её псевдо-истории с убитыми евреями родителями, то точно бы посчитали девушку за подстрекателя или предателя, причём очень и очень глупого. И они были бы правы. Саша говорила неудобную правду, неудобную для тех, кто её таковой считал, но юноши спокойно отнеслись к её изречениям, по крайней мере ей так показалось.

Карл хотел что-то сказать, но его потуги бесцеремонно прервал улыбчивый Риккерт, смотрящий на альтистку с холодной сталью светлых глаз:

— Ну и тему мы завели! — посмеялся он. — Который час? Вот! Уже скоро настанет Новый год, а мы предались грусти. Не думал, что вы, Алеит, такая пессимистка, — немец продолжал странно смотреть на Александру, по особенному выделив её имя. — Разве новая жизнь вам не по вкусу?

Сердце пропустило удар, но страха не было. Теперь не только щёки, но и шея, и часть открытого декольте приобрели розовый оттенок злости, причину которой даже сама Саша не могла себе объяснить.

«Он помнит! Он точно помнит, а большего знать мне пока и не нужно».

— Петер, не приставай к ней, — шутливо заступилась Гелла, заметив перемену в глазах немца, напугавшую её, и до юмора уже не было никакого дела. Александра серьёзно посмотрела на неё, пытаясь передать в своём взгляде что-то очень важное, но женщина пока не понимала что именно.

Былое веселье более не появлялось в гостиной. Часы пробили двенадцать, но ни тосты, ни поздравления не убавили градус унылости. Каждый погрузился в собственные мысли и изредка перекидывался парой фраз. Можно было подумать, что больше всех от компании оторвался Лауфер, опрокинувший в себя не один бокал шампанского и крепких шотов, и запьянел настолько сильно, как никогда раньше. Какая идея вела его действия? Тело немца обмякло, растекаясь по деревянному стулу. Петер помог Саше перенести Карла на диван, и тот, мёртвой хваткой обхватив талию, затащил девушку в медвежьи объятия, положив тяжелую голову на её плечо. Гелла и Риккерт ушли в спальню, позволяя друг другу остаться наедине.

— Меня ждёт Ад, — после долгого молчания заговорил Лауфер, — ведь Бог ни за что не простит моих грехов.

От неожиданного откровения Александра Ильинична, не подозревающая до этой минуты, что юноша обладал верой, коей не владел ни один солдат рейха, потеряла дар речи. Сердце её затрепетало, желая услышать намного больше, чем было сказано молодым немцем, мышцы напружинились, подгоняя руки к нежным ласкам по взъерошенным пшеничным волосам.

— О чём ты говоришь? Ты хороший человек, Карл, и Ад тебе не грозит, — Саша почувствовала, как улыбается, и, ужасаясь охватившему её разум злорадству, тут же перестала это делать.

«Да что со мной? Карл впервые так откровенен со мной, а я радуюсь тому, что он желает своей душе долгие годы терзаний и мук? Ты же не такая, Саша, перестань!»

— «Хороший человек»?! — также возмущённо, как сегодня днём Гелла, переспросил Лауфер и возбуждённо продолжил: — Алеит, хорошие люди не убивают людей, и уж тем более не получают от этого удовольствие. Я — дикое животное. Нет! Даже животные не убивают без причин, а я это делаю.

— Ты убиваешь недостойных — так гласит вера третьего рейха.

Карл поднял голову, смотря на девушку несколько шокированными глазами — он не верил своим ушам. Неужели его любимая и правда это сказала? Он не ослышался? Немец и сам уверовал в эту веру, хоть совесть временами напоминала о нормах морали и доброте, заложенных в нём ещё с молоком матери, но ангел не мог верить в то же, что и он.

— Пожалуйста, любимая Алеит, скажи, что ты так не считаешь! Ты не можешь так считать… — Лауфер неосторожно положил горячие ладони на Сашины щёки, ища в её чудесных глазах намёки, что всё это шутка, но те лишь внушили в юноше страх своей жёсткостью и слабо скрываемым презрением.

— Видимо, мы оба сложили друг об друге ложные представления, — шептала Александра, положив свои руки поверх его. — Да, ты — убийца, Карл, но разве ты убиваешь невиновных?

— Проблема не в том, что я убиваю, а в том, что мне это нравится. Нравится решать кому жить, а кому умереть, будто во мне засел дьявол и подталкивает меня всё ближе к краю.

Услышав упоминание дьявола, девушка истерично засмеялась, чем вызвала ещё большее непонимание со стороны Лауфера.

«Может, он и прав. Жаль, что он не знает, что его лучший друг и есть — сатана».

— Прошу, не смейся, — взмолился Карл заплетающимся языком, сильнее надавливая на щёки. — Ты ранишь меня больнее ножа, Алеит…

— Прости, я не хотела тебя ранить, Карл, просто странно слышать от тебя слова о Боге и Дьяволе, — альтистка убрала мужские ладони к себе на колени, нежно обхватив их своими. — Ты никогда не говорил, что веришь… в их существование.

— Я и не верил, пока не совершил первый выстрел, — немец замялся, стыдливо отведя взгляд. Александра ласково погладила его тёплую щеку, чуть настойчиво заставляя посмотреть ей в глаза, в которые она вложила слова: «Не бойся! Расскажи мне всё». Карл с минуту боролся с самим собой, чтобы наконец прийти к продолжению: — Ты говорила сегодня про Краков, свою родину… Я был там с Петером, когда война только началась. Петер был чуть выше меня по званию, видимо, на тот момент уже успел выслужиться, а я был простым рядовым… — Лауфер делал много пауз для размышлений и снова начинал говорить. — Не знаю, застала ли ты то время, когда в городе собрали всех гряз… евреев и поселили в одном месте, но долго они там не пробыли… их увезли по… разным местам…

«Чего же ты, Карл, не называешь вещи своими именами?!» — злилась Саша, скупо поджав губы, дабы не сболтнуть ничего лишнего. Воспоминания о гетто и лагере не давали ей покоя даже во снах, а немец так спокойно обходил в своём рассказе весь тот ужас, что творился на их территориях. Казалось, что в сердце альтистки не осталось ни капли жалости, и только первозданный гнев вёл её вперёд, прячась под маской невозмутимости.

— Я покинул город со многими, а Петер остался там. Мне приходилось угрожать и… — Лауфер не моргал, будто находясь не в неплохой квартирке практически в центре Дрездена, а там, в том ужасном пустынном лагере, где камень стал причиной гибели сотни невинных душ, и Александра, как никто другой, разделяла с ним эти воспоминания, — не важно, но на тот момент я не забрал ни одной жизни. Алеит, я радовался этому, радовался, что не стал палачом, — парень горько улыбнулся и снова отвёл глаза, смотря не то в пол, не то на что-то, что видел на этом полу. — Знаешь, я никогда не думал, что выполнять приказы так тяжело. Комендант у нас был… своеобразный человек, я так понимаю сейчас, что это был родственник полковника Кляйна — такой же весь из себя благородный снаружи и гнилой внутри…

Пунцовая до этого Саша страшно побледнела, в который раз переживая события злополучного дня рождения и смерти коменданта — дня, когда она уступила своим принципам и без ложного наслаждения отняла чужую жизнь.

— Любимая, с тобой?... — обеспокоенно начал Карл, но Александра его сразу же прервала спешным: