Extra 2 ( NC-21). Снова Фрейд и немного Хэллоуина (1/2)

«Сновидение есть нечто строго отделённое от действительности, это бытие, отрезанное от реальной жизни непроходимой пропастью».

Сновидение переносит нас в другой мир, иное измерение и убивает всякое нормальное воспоминание о реальности. Пробуждение, прерывающее сладкую иллюзию, всегда вызывает сожаление.

Душа человека играет самую непосредственную роль в сновидениях. Образы, видимые во снах, способствуют успокоению души, в то время как в действительности она возбуждается внешними раздражителями. Во сне внешние раздражители ей не интересны, её трогают чувственные восприятия, она жаждет испытать их вновь. Сон не имеет цензуры, а потому душа отдыхает, восстанавливается, наполняется энергией, чтобы и дальше бренное человеческое тело могло влачить своё жалкое земное существование.

Тому Реддлу необходима цельная и наполненная душа, и, так как своей лишился, то теперь ему требуется чужая. Душа Гарри.

Сны не приносят Гарри успокоения и упорядоченности в мыслях, а наоборот, создают хаос; бессознательное вырывается наружу, потому что цензура мозга не работает. Все ментальные барьеры сломались, Гарри больше не отделяет реальность ото сна.

Он бросил работу и посиделки с друзьями, полностью оставаясь в нашей власти. Грейнджер и Уизли что-то подозревают, но я умело подделываю письма, и поттеровская сова доставляет послания, коряво нацарапанные якобы рукой их друга, сообщающие, что он находится на курортном лечении своего постравматического стрессового расстройства. Всё выглядит довольно правдоподобно, и замечательные друзья Гарри стараются лишний раз не лезть к нему и не беспокоить.

Долго, конечно, всё это не может продолжаться, и я понятия не имею, как потом выкручиваться.

Собственно, я и сам нахожусь в некотором экзистенциальном кризисе, например, когда взираю на спящего Гарри.

Я уговорил Тома дать несколько ночей свободы от индуцированных нами сновидений, потому что мозг моего пациента совершенно не отдыхает. Том, естественно, недоволен, но я упомянул, что телесность вернулась не полностью, поэтому Гарри ещё нужен. И желательно не сумасшедшим.

Теперь я наблюдаю периоды сонливости и резкое выпадение из жизни. Гарри может спать подряд часов двадцать, просыпаясь только поесть и сходить в туалет. Побочка от осознанных сновидений. В них всё гораздо ярче, вкуснее, ароматнее. Реальная жизнь меркнет перед миром фантазии и иллюзий.

И если Гарри отдыхает, то я нет.

Том появляется каждый день в 4:20.

Каждую ночь с замиранием сердца жду 4:20.

4:20 делят сутки на до и после.

Не понимаю, что чувствую к отцу. Он влечёт — бесстыдно, безбарьерно, беззапретно.

И в то же время пугает меня.

Я нахожу его в лицах прохожих, продавце мясной лавки, послеобеденном пациенте Джонсе, и даже уличная кошка смотрит алыми глазами и плотоядно облизывается.

Когда иду по улице, слышу шелест шагов позади. Оборачиваюсь — никого. Продолжаю идти — шелест тоже возобновляется.

Том улыбается хищным оскалом в толпе. Его кудрявая голова торчит среди хеллоуинских тыкв на ярмарке. Гирлянды, украшающие праздничные прилавки, горят алым и дьявольским.

Моргаю. И снова разноцветные огни утверждают, что я спятил.

Я постоянно ощущаю его присутствие, даже в самые интимные моменты. Нигде не могу почувствовать себя в одиночестве. Он всегда рядом. Он всегда бдит. Он всегда контролирует

— Приду на Хэллоуин, — улыбается он многообещающе.

Я тоже улыбаюсь, и сам не знаю: рад или нет.

Он всегда приходит, но, видимо, Хэллоуин для него особенный праздник.

Капли дождя барабанят по оконному стеклу. Кажется, эти капли стекают и по волосам Гарри, как и сами волосы по подушке. Он снова спит, а я молча наблюдаю за ним. Гарри бледен и худ, а ввалившиеся глаза и острые скулы ещё больше подчёркивают его усталость.

Ложусь рядом. Провожу рукой по впалым рёбрам. Горячий. Всё равно горячий. Напитываюсь теплом перед холодным ноябрем с его злыми ветрами. Тепло Гарри такое лёгкое, едва терпкое, как молодое вино. Струится, льётся, связывает, сковывает, путает мои планы, роняя в негу.

За окном последние красные листья опадают на чёрную сырую землю. Пряный запах ягод рябины смешивается с жухлостью прелой травы.

Ливень набирает обороты, потоки чистой холодной воды быстро заполняют собой всё вокруг: рытвины, овраги, дороги. Но стоит лишь протянуть руку навстречу непогоде, можно заметить, каким ласковым может быть осенний дождь.

Гарри спит и не чувствует мою эрекцию, упирающуюся ему в бедро. Я медленно потираюсь пахом о горячую кожу, с наслаждением прикрывая глаза. Моя ладонь ложится на мягкий член Гарри, поглаживая через ткань белья. Удовлетворительно отмечаю вспухший бугор.

Стягиваю боксеры вниз, любуясь красивым членом с багровой головкой, на кончике которой поблёскивает нежная капелька. Невольно облизываюсь и сглатываю слюну, мгновенно наполнившую рот.

В своих фантазиях я уже отсасываю Гарри и затем трахаю, но внезапно мои фантазии прерывает назойливая, как муха, мысль — сейчас явится Том, и придётся разделить Гарри с ним.

Нет, мне очень нравятся наши утехи, но почему-то сейчас не хочу делиться теплом и нежностью момента.

Я поспешно одеваю Гарри, пережидая собственное возбуждение.

Пусть спит. Ему ни к чему сейчас сексуальные игрища.

***

— Поешь, — говорю я, когда Гарри просыпается.

— Не хочу, — зевает он.

— Ты похудел, — будто это может убедить всегда упрямого гриффиндорца.

— Мне кажется, что у меня внутри всё сгнило, — сообщает он буднично. — Будто я давно умер от Авады Волдеморта, но всё равно продолжаю существовать неприкаянным. А неприкаянным можно не есть.

— Гарри, — стараюсь мягко, — ты знаешь, что это не так. Поешь.

— Я могу поесть в любой момент. А те, кто умер, уже не смогут ощутить вкус еды, — его слова звучат странно.

— Но им уже всё равно.

— Они столько не получили в своей жизни. Например, Фред. Он мог придумать ещё много шуток, съесть сотню пирогов миссис Уизли, поменять кучу девушек… Но я лишил его радостей жизни.

— Но не ты убил Фреда! — возражаю я.

— Всё из-за меня, — сокрушается Гарри. Губы кривятся горькой полоской. — Я слишком долго искал крестражи. Они все могли быть живы, понимаешь, Тео? Но они умерли, и вместе с ними умер я. Сгнил. Я существую гнилым, но никак не могу умереть.

Я понимаю, что происходит, и мне правда жаль.

Надеюсь, Том не узнает. Терпеть издевки уже невыносимо. Он сам невыносим.

В своих снах мы часто убиваем близких или предаёмся инцесту, я же наяву воплотил инцест, а мой отец убил своих родителей

Том не получил родительской любви и ожесточился, у меня — иная судьба. Я был любим Ноттами, но, узнав, кто мой настоящий отец, почувствовал себя отверженным.

— Приготовлю тыкву, — влажный поцелуй украшает кожу на шее сзади.

Том, элегантно одетый, держит под мышкой нелепую тыкву. Я видел такую на ярмарке.

— Ты?

Том только фыркает на мой скепсис. Проводит нежно ладонью по щеке, произнося проникновенно:

— Мы же семья. Да, меня не было рядом, когда ты рос, но сейчас мы обрели друг друга. Ты так похож на меня. Больше, чем ты думаешь, — Том ласково треплет мои волосы, путаясь в кудрях.

Медоточивые губы изгибаются в подобии искренней улыбки, но я вижу Тома насквозь.

Он — ходячее пособие для изучения психопатов.

Гарри выбирается из комнаты и небрежно целует в щёку Тома. Думая, что находится во сне, он не обременяет себя угрызениями совести, а потому ведёт себя как обычный любовник. Тому льстит это.

Гарри не забывает и про меня, я тоже получаю свой поцелуй.