Глава 11. И однажды вспомнишь, что ты человек. (1/2)

Глава 11

Неизведанные регионы. Система Иркалла. 18 ПБЯ 23:8

— Считаешь, что устоишь один против всех? — гранд-адмирал повернулась к Армитажу, стоявшему у стены, напротив двери, в огромном кабинете полковника Лимппа.

Солнечный свет лился через панорамные окна, растекаясь лучами по мозаичному полу, а пылинки плясали в этих лучах, исполняя одним им ведомый танец.

Визит гранд-адмирала был неожиданным для всех. Начальник Академии, впрочем, спустившись по ступеням к зависшему адмиральскому спидеру, невозмутимо отрапортовал, всматриваясь в лицо Рэй Слоун. Учебный год едва начался, а она почему-то УЖЕ прибыла. Почему?

Она приветствовала его кивком головы, не глядя на сопровождавших Лимппа офицеров поднялась по ступенькам, прошла в распахнутые адъютантом двери и прямиком направилась в кабинет полковника. Свита не поспевала за гранд-адмиралом, а сам Лимпп, ускорив шаг, вошел в свой кабинет, уже внутренне приготовившись к разносу. На ее темнокожем лице застыло суровое выражение, а это ничего хорошего не предвещало.

— Курсанта Хакса сюда, — резко сказала Рэй Слоун, снимая перчатки.

Полковник даже не пытался ответить, что у группы Хакса сейчас занятие по астронавигации. Небрежно брошенные на его стол перчатки сказали многое, гранд-адмирал сильно не в духе. Она не удостоила его больше ни словом, ни взглядом, повернувшись спиной и смотря за окно, где поднимавшийся ветер трепал кроны деревьев.

Хакс явился через четыре минуты, и она сразу же задала свой вопрос. Армитаж не видел Рэй Слоун уже полгода, но сразу же заметил, что тени легли под глазами, и… или ему показалось? Седины в прядях густых черных волос прибавилось?

— Считаю, что это возможно, — твердо ответил Хакс и взглянул на нее с убежденностью в своих словах.

— Значит, ты стойко переносишь избиения, потому что решил, что твое упрямство выше рациональных доводов?

— Меня никто не избивал, — сквозь зубы выдавил Армитаж и вскинул горящий этим самым упрямством взгляд на гранд-адмирала.

— А если я сейчас прикажу тебе снять китель? А? — она сузила глаза, и Армитаж почему-то почувствовал, что злилась.

Быстрый анализ ситуации показал, что это доктор, старый ворчун. На еженедельном медосмотре и тестировании он уткнулся в датапад, сверяя данные сканирования, поглядывал исподлобья, пока Хакс отрабатывал нагрузку, спросил, откуда на ребрах гематомы, Армитаж ответил, что упал на полосе препятствий.

— Причина? Ну, быстро! — гранд адмирал сцепила руки за спиной, не отводя карих глаз, ждала ответ.

— Нет причины. Никакого отношения к учебному процессу или к самоутверждению среди однокурсником этот конфликт не имеет, — быстро ответил Армитаж, — личная неприязнь.

— На почве? — Рэй Слоун чуть склонила голову на бок.

— На почве разногласий моего… взглядов на будущее Брендола Хакса и родителей тех, кто считает, что я такой же, как и Брендол Хакс.

Она резко развернулась, вновь отошла к окну, молчала около минуты. Армитаж ждал.

— Когда-то давно я дала слово, что буду защищать тебя… Ты ведь понимаешь, что я должна отреагировать на то, что тут происходит! Что полковник Лимпп допускает такое в академии, что я обязана прислать комиссию, а те, кто окажется замешан в…

— Нет, — сказал Хакс, — теперь я сам буду защищать себя. И вас, если потребуется. Даже если я буду один против всех!

Она обернулась, солнце светило ей в спину, оттеняя золотым волосы, а в темных глазах словно сверкали веселые искорки.

— Меня защищать? О! Да ты вырос, маленький лис! Хитришь? Решил доказать им, что тебя не сломать и что ты — не Брендол Хакс? Постой, угадаю… Первое — твое доказательство — ты умнее всех, ты самый лучший! Второе… м-м-м… — она приложила палец к губам, кинула лукавый взгляд, — Второе — ты сам их накажешь, каждого, но один на один, так? А для этого тебе потребуется… Арми, ты изучаешь боевое искусство эчани? Сложно представить, что бы ты выбрал что-то другое. Военно-космический бокс с его звуками, или аффанский стиль с криками, это точно не твое. А вот… эчани… молчаливое, гибкое, смертельное… да, пожалуй ты прав. Что ж, — она улыбнулась, — Лимпп очень удивится, так и не поняв, зачем я нанесла визит…

Улыбка растаяла, Армитаж напрягся, потому что она рукой указала ему на кресло, и некая тень, всего мгновение, но мелькнула на лице… Потом она села напротив, а в глазах тревожное что-то:

— Одному против всех долго не продержаться, Арми. И рано или поздно тебе придется принять неизбежное — нужны союзники. Доверять им? Нет. Жизнь научила меня, что доверять можно только самой себе… — она помолчала, пытливо смотря в глаза Армитажа, — тебя жизнь тоже научила никому не доверять, потому что другого ты не знаешь. Не видел, не чувствовал, не понимал… Может так случиться, — тут Слоун чуть свела брови, а у Хакса заныло в груди, отчаянье молнией сверкнуло и погасло в ее взгляде.

Гранд-адмирал умела брать себя в руки, но он увидел!

— Может так случиться, что ты останешься один. Совсем один. Тогда тебе придется решать, идти против всех напролом, или, все же, идти против всех, но избрав другой путь. Быть в шкуре оборотня сложно, я вот не смогла, но ты уже научился прятать себя, у тебя получится, да, получится дойти до той цели, до которой, возможно, не смогу дойти я. И тогда помни, что твой враг против общего врага может стать союзником. Не спеши уничтожать потенциальных союзников, даже, если этот твой враг и кажется тебе самым невыносимым. Просчитай варианты, Армитаж. Ты не должен погибнуть ни при каких условиях, ни при каких! — она вдруг резко встала, одернув китель, — Мне передали, что ты активно интересуешься имперскими архивами? Я отдам распоряжение, чтобы у тебя был доступ ко всем засекреченным данным.

Хакс понял, что разговор окончен, на анализ этой беседы нужно время, и он, склонив голову в поклоне, направился к выходу.

— Арми, — почему-то тихо и совсем другим тоном остановила его гранд-адмирал.

Армитаж обернулся. Он впервые ее видел такой, нет, еще, пожалуй, давно, в детстве, когда она, приподняв его голову от железа пола ангара «Затмения», отвела разбитыми пальцами его слипшиеся от крови волосы с глаз, здоровой рукой обняла, прижав к плечу:

— Он больше не посмеет, маленький лис, я его победила. Но ты научишься быть смелым, хитрым и сильным. Я знаю, тебе сейчас очень больно, ты потерпи, малыш, тебе придется терпеть многое, но ты вытерпишь, я знаю…

Он не плакал тогда, ему было пять лет и два месяца, но он очень хотел умереть, потому что ему было больно, и страшно, и он не хотел больше видеть Брендола Хакса. А ему пришлось. Видеть, слышать, терпеть и жить… Еще много лет унижений и жестокого обращения, став предметом сплетен и насмешек в окружении отца…

Сейчас он вспомнил тот ее взгляд, не гранд-адмирала, не воина Рэй Слоун, а женщины, которая прижимала к себе окровавленного избитого ребенка. Этот взгляд сквозь время, второй раз за столько лет.

— Я никогда не говорила с тобой об этом, — Хакс чувствовал, что каждое слово давалось ей тяжело, — но, думаю… что время пришло.

Она сделала два шага, остановилась, солнечные лучи падали сквозь окно и золотили седину в ее волосах, мягкими тенями ложились на белый китель, словно тоже пытаясь сказать, что сейчас она, в этот миг, вдруг преобразилась. Из грозного и сурового воина в просто женщину, которой и не было вроде. А, оказывается, была. Глубоко, надежно спрятав свое личное, чтобы никто не мог усомниться в ней, как в жестком командире.

— Ты будешь считать, что это слабость, ты станешь думать, что все, что мешает тебе достигнуть цели, все должно быть уничтожено. И ты сделаешь это! И ты будешь прав. Потому что любое проявление чувств способно уничтожить тебя. И это я знаю. Когда-то, очень, очень давно… — она снова взяла паузу, опустив взгляд, вздохнула, решившись, — я отвергла то, что было дано мне всего лишь раз. Я считала, что семья и служба несовместимы. И тоже оказалась права, в тот момент, я была права. Потом… пришло понимание, что одиночество… Это не тот щит, который сможет укрыть тебя от урагана войны. И так хотелось… Я даже, — тут она усмехнулась, — привязалась к одной девушке, которая была рядом, которая, как мне казалось, привязалась ко мне тоже, даже… мечтала, что назову ее дочерью, что будет дом, куда я буду возвращаться… Но она просто выполняла задание… И я ее убила, когда она, выполняя приказ, попыталась убить меня. С тех пор… Я думала, Арми, много думала. Я все сделала правильно, потому что я — Рэй Слоун, гранд-адмирал, и мне нельзя быть просто женщиной. Недопустимо. И ты тоже сделаешь так же — потому что ты — Армитаж Хакс, и нельзя будет иначе. Но…

Тут она подошла совсем близко, смотря пронзительно-горячо. Гранд-адмирал хоть и имела высокий рост, но теперь она смотрела на Армитажа не сверху, а снизу, Хакс вымахал за этот год, прошедший с его вояжа по джунглям:

— Я все равно верю, что где-то есть нечто, что может дать тебе то, чего у тебя никогда не было. То, чего ты никогда не знал, и это тоже… необходимость. Чтобы не перейти грань, Арми. Чувствовать любовь… Хм-м… — она улыбнулась, — Главное, чтобы ты понял, что это она…

— Зачем мне это? — скрипуче выдавил Хакс. Он уже был уверен в том, что никакие чувства в этой жизни не имеют право на существование, потому что все — ложь. И нет ничего, кроме этой лжи.

— Затем, хитрый лис, чтобы корона, которую ты, я верю, когда-нибудь в будущем, примеришь на свою голову, не впилась бы в твою сущность, не превратила бы тебя в машину. И однажды вспомнишь, что ты человек. Поймешь. Это невозможно не понять. А когда поймешь… — тут она, как в детстве, протянула руку и отвела рыжие упавшие пряди с его глаз, — не закрывай своего сердца, потому что ты — мужчина, и твоей карьере семья точно не помешает…

Она видела, что он вспыхнул от злости, она видела, как потемнело в его глазах, но все равно продолжила:

— Брендол и Марателле — это не твоя семья, и не твой дом. И это — не то, что должно быть.

— А что должно быть? — процедил злой Армитаж, упоминание семьи всколыхнуло то, что он хотел забыть, весь тот мрак, унижения и всю гнусность, в которой он рос, все то, что он отчаянно ненавидел.

— Это… это как притяжение, когда твоя душа… Как трансивер, посылает сигнал, а тебе ответят, на той же частоте, такой же трансивер, чтобы определить объект, который еще невидим, но ты уже знаешь, что это то, что тебе нужно. Когда частоты совпадают, это невозможно не узнать. Частоты каждого корабля уникальны, так что процент совпадений… Мне ли тебя учить, — улыбнулась она, — сейчас, конечно, ты готов разнести мои слова из своих ощетинившихся несогласием турболазеров, и это мне понятно. Но однажды, я верю, ты вспомнишь этот наш разговор… Я хочу верить, Арми…

Сектор Слуис . Система Калаб. 34 ПБЯ

«Что ты творишь, Тико?», «Я тебе сказал, что девушка пойдет с тобой, только если сама захочет…» Две мысли птахами-ючиками бились о сознание, израненными крыльями об осколки зеркала ее души. А зеркало разбилось. Она видела в нем не то… Совсем не то… Она смотрелась в это зеркало и видела в отражении не того, кто приказал убить ее, не бесчеловечного и бездушного генерала, а совсем другого. Только зеркало отражало мираж…

Что с ней происходит? Роуз свернулась клубочком, пытаясь защититься от той бури, что бушевала в ней, только все тщетно. Точно два смерча столкнулись друг с другом, расшвыряв осколки ее зеркала, и они впивались острыми краями, казалось, всюду. Отчего ей так больно? И нет места, где бы не болело. Ей показалось… Ей показалось! Вот в чем вся правда, что она видела другого Хакса, а крайт-дракон просто ждал, чтобы прыгнуть и задушить добычу. Разве она забыла, что говорил Финн? Что Хакс хитрый, холодный, как ледяная пустыня, безжалостный и беспощадный, он презирает всех, и пойдет на любую подлость, чтобы добиться своего. Откуда Финн это знал?

Роуз села на кровати, ее почему-то морозило, или нет? Это просто дрожь, это просто дрожь, от волнения. Ох, эти осколки-ощущения… От своих прикосновений, от его диких объятий… Откуда Финн мог знать? Разве он был знаком с Хаксом? А разве он не прав? Прав! Крайт-дракон своих решений не меняет. Она зачем-то нужна ему! И он тащил ее за собой, потому что у него есть цель! Месть? Конечно месть! А она… КАК она могла, почему? «Что ты творишь, Тико?»

Роуз не выдержала того, что бушевало в ней самой. Два смерча, прошлого и настоящего, терзали ее душу, и сердце, и тело, вставшими комком с шипами в горле. Отпустила давившие слезы, она очень старалась не плакать, но не смогла.

Лея расставила сети, они устроили ловушку Хаксу, а он устроил ловушку ей? И она так же, как генерал, заглотила приманку? Все так и есть. Он воспользовался ситуацией, не бросил ее, хотя должен бы был, не убил, хотя должен бы был! Неужели же все, что она знала про него, могло вот так, всего за почти неделю, оказаться за каким-то барьером из плотного тумана прошлого? Ее ненависть… остыла, а вместо нее водопад из огненных брызг, и это, совсем теплое и томительное в ее сердце, и его отражение в зеркале ее души, и она не могла уже обернуться назад, чтобы увидеть… Нет же, он не другой, он такой же, как и был. Отчего же так больно ей? Потому что ловушка, обман? Нет в нем ничего от того, что она видела, чувствовала. «Но я не думал, что ты попрешь напролом, в лобовую атаку...»

Роуз застонала, зубами впившись в свое запястье, чтобы не закричать. Она НЕНАВИДЕЛА… себя. Что теперь? Она навсегда останется здесь? Потому что ей некуда идти. И нет никого больше из ее прошлого. Кроме… кроме Хакса.

Зозидор отведет его на побережье… И он тоже… исчезнет… И ничего у нее больше не останется от прошлого. И она никогда не увидит своих родителей… Наверное, он просто врал ей. И они погибли тогда, вместе с другими. И уж конечно он не собирался держать свое слово. Месть, вот что его ведет. Если бы Слайк не проговорился, если бы он не сказал…

Роуз почти завыла, от презрения к себе… И она не хотела больше слышать, как тревожно-взволнованно, и смятенно-мятежно все громче и громче звенит в сердце ее колокольчик. Она больше НЕ ЖЕЛАЛА его слушать.

Сквозь душевную боль и бурую из мыслей и чувств доносились какие-то глухие удары там, за стеной, но поглощенная своей борьбой, она не замечала времени, пока не выплакала свое отчаяние, свою злость и свою безысходность.

Ей придется научиться жить заново. Здесь, среди этих людей, и принять все, что произошло, и то, что теперь станет ее судьбой. Этот мир, эти леса и невозможность вернуться обратно. Она сама закрыла двери в прошлое, отстегнув ограничители на руках Хакса, отпустив крайт-дракона на свободу. Сама! Роуз вытерла слезы, сглотнула горький комок в горле и прошептала: «А я не жалею… Я не жалею, что он остался жив…»

По крайней мере, решила Тико, раз уж карты открыты, и все предельно ясно, Хакс не сможет, никаким образом не сможет, манипулировать ею. Наверное, да, точно, он же считает ее дурой, но Зозидор нарушил его планы! Он много повидал, видимо сразу понял, кто такой генерал Хакс, вот и защитил ее, сразу же разрушив все иллюзии, разбив это зеркало-мираж. Слайк хороший человек, и он не даст Роуз в обиду!

Она не погибла, хотя столько раз смерть нависала над ней чернильной мглой, а она — жива! И теперь ей придется жить. За Пейдж, за бабушку Этту, за маму и папу, за Ивеса, который дал им возможность уйти, за всех тех, кто уже никогда не вернется…Холодная вода в рефрешере, как облегчение, остужала огненные брызги в крови, усмиряла бурю в сознании, смерчи из памяти прошлого и настоящего опадали увядшими колючими лианами, свиваясь в кольца, только саднило, саднило осколками разбитого зеркала в душе, да все звенел и звенел колокольчик, который она больше не хотела слушать.

Роуз справится! Она уже столько вынесла, что теперь — справится. Хакса просто нет, вот нет и все! Остался крайт-дракон, но крайты не выходят за границы своей территории. Просто Роуз нарушила эти границы.

Она слышала эти мерные удары, там, за бревнами, но пошла к входной двери, в другую сторону.

Солнце уже выкатилось на небосклон, поливая все вокруг ярким светом и жаром лучей. Наверное, день будет знойным. Где-то за деревьями, в поселке, слышался гомон детворы. Тико повернулась, потому что мокрое и бархатное ткнулось ей в ногу. Бош!

Маленький ускен, боднув плосколобой башкой Роуз в голень, затарахтел, обтираясь мягкой шерсткой, прижмуривал четыре зеленых глаза, подмигивая, фыркал, снова бодал… Роуз присела, погладив ушки с кисточками, а потом улыбнулась. Детеныш страшных огромных кошек недвусмысленно намекал, что желает пообщаться.

Наблюдателя она заметила лишь спустя несколько минут, уже обгладив Боша, уже потряся толстые лапы, которые он раскинул, завалившись на спину, чтобы пузико почесали.

Ускен лежал метрах в пяти, в зарослях высокой травы, положив голову на передние лапищи, вроде спал, однако одна пара глаз периодически посматривала на нее с Бошем. Контролировал.

Процесс пробуждения усыпленных ускенов прошел штатно. В их распоряжении весь запущенный и заплетенный лианами н,вора сад Виска, огороженный со всех сторон. Наблюдатель выполнил свой долг вожака, на каком-то своем ускенском языке объяснив произошедшее, а Эрк так и остался присматривать за зверями, немного понаблюдав, как они устроятся. Наби и Дринго тут же исчезли в лесу, потому что нужно было срочно добыть пропитание.

Теперь остатки «пропитания» валялись окровавленной кучкой чуть дальше, в кустах, а довольный и сытый Бош доигрывал минуты до полезного сна.

— Разбаловали его, — добродушно сказал голос за спиной Роуз. Она обернулась.

Невысокая, худенькая, с большими серыми глазами на сухоньком морщинистом личике, с убранными под некое подобие тюрбана на голове волосами, в свободном длинном платье и накинутой сверху сюркотте, перед Роуз стояла женщина, улыбаясь. В руках она держала приличных размеров корзину, наполненную чем-то, что скрывалось под куском полотна.

— Я Гвиллин, — еще шире улыбнулась незнакомка, морщиночки на ее лице образовали замысловатый узор, а вот взгляд оставался веселым и совсем молодым, — оставь ты этого лентяя, пора учиться! Дом большой и тебе придется постараться, чтобы вести хозяйство.

— К-какое хозяйство? — с изумлением спросила Роуз поднимаясь. Бош тут же встал на лапы и помчался к Наблюдателю, при всей своей разбалованности, он понимал, что игра окончена, а время-то подрыхнуть не настало, но есть уши и хвост большого ускена! Сам большой ускен тяжко вздохнул и прикрыл глаза.

— Как какого хозяйства? — Гвиллин рассмеялась, обведя рукой и двор и дом, — Вот этого вот, а как ты думала? Дроидов у нас нет, чтобы и готовили, и убирали, да и сад у Зозидора уже в чащу превратился. А еще мы многое выращиваем сами, кто что, но это потом. Сначала — главное. Идем, — кивнула Гвиллин, направляясь в дом, остановилась, прислушалась, покачала головой, — нашел, значит, того, кто ему дрова наколет…

— К-какие дрова? — снова спросила Роуз, переваривая услышанное.

Солнце уже изрядно припекало, она стянула накидку, оставшись в таком же длинном платье, как и Гвиллин, но с поясом, расшитыми какими-то бусинками из отшлифованных цветных камушков. Женщина кинула на нее взгляд, снова улыбнулась:

— А как же, пока Зозидор тут один, сам себе хозяин был, ему-то зачем все? Незачем. А теперь вот ты хозяйка, а этих, — Гвиллин кивнула на дом, — уже двое! Уверена, затаскает Зозидор парня твоего по долине, а возвращаться? А?

— Он не мой! — вскинулась Роуз, обжегшись о ее слова.

— Да и ладно, — согласилась Гвиллин, — Зозидоров, значит, а кормить их кому? Идем, твой, не твой, а готовить придется! Это вот и хорошо, что не твой-то, у нас парней вон сколько народилось, а девушек мало, вот и начнут скоро перед тобой хвосты пушить, сама увидишь, ты такая ладненькая, такая гладенькая, набегут, женихи-то… Вот еще из тебя хозяйку сделаем и все, деваться-то тебе все равно некуда, понравится у нас… А Зозидорову, не твой который, придется несладко, хотя, слышала я, Тумра уже круги сужает…

Гвиллан говорила почти без перерыва, умудряясь включать в свою речь о жизни и отношениях колонистов отрывистые указания что брать, куда класть, как резать и давая подробное описание продукта, предмета, явлений погоды.

Роуз была рада этому бесконечному потоку информации, даже защемившей тоской в сердце, от осознания, что Гвиллин рассказывала ей в подробностях условия и правила жизни здесь, уверенная в том, что Тико тут навсегда. Законы существования поселенцев ясно говорили о том, что тот, кто приходил, оставался навсегда. Навсегда!

Лица друзей мелькали в памяти, картинки прошлого, которого уже нет… Роуз остановила нож, смотря в деревянную стену.

— Порезалась? — спросила Гвиллин, оторвавшись от теста, которое принесла с собой.

— Нет, — помотала головой Роуз, — просто… Мне надо… привыкнуть…

— Привыкнешь, — мягко ответила Гвиллин, — я думала никогда не привыкну, выла по ночам, еще когда мы в кораблях жили, отрывать себя от Галактики тяжело… было. Но мы так решили. А теперь-то… Теперь все проще, теперь просто — живи! Насмотрелись мы, что такое эта политика, что такое война. Одни отстаивали свои взгляды, вторые свои, а результат… миллиарды загубленных жизней, разруха, злоба, месть, и все это все больше, больше, больше… Я так думаю, что террористы победили, потому что имперцы спохватились поздно, да и набедокурили много. А ведь лет пятнадцать мы жили с уверенностью в будущем, с тем, что, наконец-то Галактика вздохнула свободно от того произвола, что был, что столько всего стало строиться, развиваться, гордились, знаешь, Империей. Да я и сейчас горжусь! Только… Неправильно что-то было, вот чувствую, что неправильно, а эти самые террористы поджигали там, где тлело… А теперь-то точно опять в этой вашей Республике, как было, да? — она снова посмотрела на Роуз, но уже внимательно, требовательно.

— А как… было? — тихо спросила Тико.

За последние три дня она услышала столько нелестного про Республику, что сейчас почему-то не спешила вступать в спор, бросаясь на защиту идеалов этой Республики. А ведь еще неделю назад она и представить себе не могла, что окажется не в кругу своих товарищей, которые отдавали жизни за эти идеалы и не мыслили остановиться, а в окружении людей, которые думали совершенно иначе!

Все, что она узнала, ведь не в разговоре с ней, слова тех, кто жил тогда, тех, кто помнил, кто говорил то, что было в их памяти. А что в ее представлении Республика? То, что она видела в новостях Голонета? Но стоило взглянуть за окно отцовской обсерватории, стоило появиться на грязных, унылых улочках ближайшего городка, и красочная картинка счастливой жизни где-то там, за десятки световых лет, таяла, как утренний туман. Где-то далеко, на цветущих планетах, богатых и сытых, все было совсем не так, как за окном ее дома. Сейчас Роуз боялась снова услышать то, что все равно хотела знать. Как было на самом деле?

— Пышно, пафосно, это там, на Корусанте, да на богатеньких мирах. А какие правильные речи они там все говорили, только на самом-то деле, Сенату, да и всем им наплевать было, что за пределами Центра-то творится, а уж на Внешних территориях и подавно! Вот у нас, на Алтунне, столько производили, но только вся прибыль шла куда-то, потому что все принадлежало какой-то важной семейке в Сенате, наши поля, леса, моря. Из всего высасывали прибыль, даже продукты, что мы производили, и те вывозились с планеты. Мой отец был директором одного из заводов, а я, хоть и маленькая была, но слышала, как он маме говорил, что нам остается совсем ничего, только работайте, но правительство, посаженное теми, из богатой семьи, из Сената, что могло? Только для себя. Прогнило все. И большинство хотело от этой Республики избавиться. И избавились, когда появились те, кто призвал отделиться и создать свое государство, независимое, чтобы работать на себя, производить, продавать. А у нас много чего было, климат отменный, росло все, по два урожая снимали. И Алтунна объявила о своем выходе из Республики, потому что тоже хотели жить! Без этих страшных налогов и поборов, без коррупции, без того рабства, когда мы фактически работали за кусок хлеба, а все прибыли забирали туда, на Корусант. Что все принадлежит тем, кто там, в верхах, в Сенате говорит красивые слова, про демократию и свободу, а на самом деле — все ложь. Мы решили быть свободными. Не дали. Это вот их свобода выбора. Не было никакого выбора! Тысячи систем объединились, чтобы создать новое государство! Тысячи! И это были те миры, которые работали, производили, не получая ничего взамен. Республика игнорировала все наши беды и проблемы населения Алтунны, а теперь, из корыстных целей собиралась подчинить снова себе! Когда мы вступили в союз Конфедерации.

Прилетели, разбомбили, кругом черное все, вместо полей, лесов, разрушили и заводы, и фабрики, потому что мы не хотели больше с Республикой. Потом, при Империи, вот… да лет за шесть, наверное, не просто восстановили, а много чего еще построили. И наши продукты, овощи, фрукты, рыбу, мясо, мы стали продавать наравне со всеми! При Республике как было? Вот, например богатые аграрные миры весь рынок под себя подмяли, а Чандрила, Альдераан, Тепаси, Альсакан… да все эти… основатели Центра… Они считали себя потомками тех, кто и осваивал планеты, самые богатые, самые влиятельные. Все заседали в своем Сенате, они-то вот и решали за галактику, как ей жить. И такие миры, как Алтунна просто были их кормушкой. А при Империи все стали платить один налог, продавать на общих условиях, и ни пираты, ни банды больше не смели свои налеты устраивать и разорять города, грабить караваны, продавать в рабство. Мы знали, что под защитой, и стали свободны от этих семеек из Центра. Потому что Империя национализировала очень много, очень. Мы жили, работали для всех, для Империи! И еще через пять лет моя Алтунна расцвела! А потом снова стали взрывать заводы, урожай, что фермеры собирали, сжигать. Повстанцы эти, потому что все для Империи. А Империя-то — вся Галактика, а они, значит, против. А потом… а потом снова появились те, кто за Республику, и снова бомбили…

Мой муж воевал с Зозидором, давно, вот он и сказал, что «хватит, Гвилл, это никогда не кончится». Так вот было, девочка. И если в Галактике сейчас опять Республика… — Гвиллин замолчала, покачав головой, — думаю я, что Алтунна моя снова нужна только как дойный нерф, а что там, как люди живут, кому это надо? Они опять пафосно и пышно в своем Сенате говорят, наверное, о свободе и равенстве…

Гвиллин разделила тесто, скатав его на небольшие, мягкие и слегка липучие округлые формы:

— Это будем хлеб выпекать. Тебе понравится, глаза у тебя пытливые, — она улыбнулась, — когда своими руками что-то создаешь, а потом видишь, как это вкусно и как нравится… Знаешь, что я тебе скажу, есть разница между тем, что ты видишь и тем, что на самом деле. Готовый продукт. Вот смотри, можно много говорить о хлебе, какой он вкусный и полезный, теплый, ароматный… Но, если мы так и оставим это тесто, то хлеба-то так и не увидим. Это Республика. Много говорить, только на самом деле, вкусного хлеба не получалось. А можно не описывать ни аромат, ни полезность, просто взять и испечь. Это Империя. Та, которую я знала. Поэтому мы сейчас берем, перекладываем вот в эту формочку, — она осторожно, с какой-то любовью переложила тесто в круглые спаянные формы, стоявшие на решетке, открыла выточенную из сардунита дверцу в печи и задвинула решетку внутрь:

— Все! А ты говоришь, зачем дрова? У нас тут лес, сплошной лес, а энергии мало, мы ее бережем, а зимы бывают такие, что не хватает. Да и готовить мы так… привыкли. О! Да ты молодец совсем!

А Роуз и впрямь, понравилось! Может от того, что и разговоры, и узнавание чего-то нового для себя, но времени на то, чтобы погружаться в свою боль не оставалось. Она делала все, что говорила Гвиллин, а вот результат и похвала пожилой женщины, были приятны. Она попробовала похлебку из бобов-ранта, почмокала сухими губами, зажмурилась:

— Ну-у-у… я бы сказала, что ты готовила механически, вот не чувствуется еще души-то, хотя и вкусно. Но по-настоящему будет, когда ты станешь вкладывать часть себя. Вот какая ты, перечная, горькая, соленая от слез, или сладкая от любви, все это тут, — Гвиллин кивнула на котел с похлебкой, — но сейчас, считаю, что нормально. Применимо к ситуации. Да и Оди сказала, что ты еще не совсем здорова. А что это там не слышно ничего? — женщина прислушалась.

Действительно, во дворе стояла тишина, а Роуз подумала, что уже давно тишина, но ни Слайк, ни Хакс не появлялись.

Гвиллин вытерла руки, окинула взглядом кухню:

— Что-то не так, Роуз, пойду-ка я… — и она быстрыми мелкими шажками направилась к выходу в сад.

Роуз сомневалась всего мгновение, а потом бросилась за ней.

Ни Слайка, ни генерала видно не было! Тико обвела взглядом двор, кучу бревен, строения за зарослями, начало тропинки вглубь запущенного сада. Ни Зозидора, ни Хакса!

Гвиллин хмыкнула и решительно направилась за бревна. Роуз видела, как она замерла, разглядывая что-то, укрытое от взгляда этими самыми потемневшими от дождей и ветров бревнами. Сердце екнуло, обдало тревожным жаром. Что? Что могло случиться?

Тико подскочила к Гвиллин, но та подняла руку, приложив палец к губам: «Тихо!»

С другой стороны бревен, на усыпанной щепками и заваленной наколотыми поленьями полянке, укрытой от солнца густыми кудрявыми кронами блумбуша, прислонившись к бревнам с другой стороны, и растянувшись ногами по травке, привалившись друг к другу, спали Слайк и Хакс. Генерал, удобно устроив голову на плече Зозидора, все еще держал в руках топор, а Слайк, сложив руки на груди, ровно и глубоко дышал, подергивая носом, потому как рыжие пряди генерала щекотали подбородок.

Роуз стояла, широко раскрыв глаза и немного ротик, потому что это зрелище каким-то невероятным образом заставило ее застыть на месте.

Она смотрела на Армитажа, на вздрагивающие ресницы, на расслабленное, и совсем другое лицо. В распахнутый ворот рубахи, где виднелись розоватые зарубцевавшиеся последствия ожога, на этот топор в его руках, а в ней самой теплые волны, одна за другой, накатывали в душе, унося с собой ее ожесточение и ее решимость ненавидеть его с новой силой. Новой силы как-то не случилось. Никакой силы вообще, поэтому ненависть так и не вспыхнула. А должна была!

Крайт-дракон сейчас казался беззащитным и совершенно не опасным. Тоненько зазвенело внутри, Роуз крепко зажмурилась, эхо этого звона пронеслось по сознанию трепетом, и слова Оди зажглись в памяти: «Но пластырь он тебе отдал…» Отдал! Зарождавшийся шторм снова грозил войной Роуз и Роуз, и затихшая, было, буря снова тут же кинула горсть острых осколков, опять впившихся острыми краями ее разбитого зеркала души, пронзая сердце. Все обман! Роуз справится!

Она посмотрела на Гвиллин и прошептала:

— Это что?

— Пошли, будить не станем.

Гвиллин направилась обратно, а Тико поразилась, как почти неслышно она ступает.

— Вообще-то у нас есть циркулярные пилы, — Гвиллин кинула короткий взгляд на Роуз, — но Зозидор упрямый, он говорит, что топор - это его лекарство от старости. Он ведет себя так, словно ему тридцать, а ему уже восемьдесят два будет! И даже Оди не удается его удержать на месте. А тут, смотри-ка, как этот парень появился, совсем воспрял. Ты разве ничего не знаешь? — Гвиллин снова кинула на Роуз внимательный взгляд.

— Нет, — покачала головой Тико.

— Ночью там, у Аннара, — Гвиллин кивнула неопределенно за свое плечо, — снова были чужие, пытались увезти наших ускенов. Как они прошли через хораксов, вот вопрос, но оказались у нас. И, как говорит Эрк, а он знает, чужих было много. Криши и люди. Ты вот знаешь, что эти криши ужасные? Зозидор вернулся рано совсем, а этот, не твой который, привел лэнд с ускенами. Теперь они у Виски во дворе будут, у них малыш, а Эрк говорит, что обратно им нельзя, что, возможно, чужие придут еще. А Зозидор, получается, вместо того, чтобы отдыхать, принялся дрова колоть? Старый упрямец…

Гвиллин точно спрашивала сама себя, хлопоча у печи. Запах свежего хлеба уже заполнил дом, и Роуз казалось, был почти осязаемым.

— А… эти, чужие? — спросила она, невольно сжав кулачки, ей стало понятно, откуда на щеке Хакса след от бластера. В него действительно стреляли! — Их в плен взяли?

Гвиллин обернулась, в серых глазах стало холодно:

— Мы не берем пленных, если кто-то приходит к нам не с миром. Запомни это, и к этому тебе тоже надо привыкнуть.

Роуз вздрогнула, вспомнив поляну, горящий транспортник и охотников. А еще через час, Гвиллин, погладив испеченные хлеба, укрытые полотняными салфетками, сказала:

— Ну, на сегодня все, что делать знаешь, хлеба хватит на пять дней, мне пора, а ты давай, на стол накрывай. Зозидор долго не спит…

— Как… накрывать? — Роуз отставила блюдо с мясом, посмотрев на свою учительницу удивленно.

— Обычно, — пожала щупленькими плечам Гвиллин, — теперь ты хозяйка, значит, тебе и накрывать, и кормить. Или что, думаешь, Зозидор хлопотать будет, а ты, как гостья станешь ждать, когда тебе подадут? Так не пойдет! И построже с ними, построже!

Зозидор так и смотрел на генерала, не снимая руки с его плеча и прекрасно видел, что первое смятение прошло, а вот сейчас в его глазах поднимается мутным блеском почти ярость, отсвечивая в зеленом огне темным золотом. Зозидор прищурил один глаз, ждал…

Хакс готов был его убить, до такой степени захлестнуло в нем все волной гнева, какой-то первобытной и свирепой, и волна эта, как топлива плеснула в его огненный вал, не вспыхнуло — взорвалось, в сознании, в душе, окатывая кипящим негодованием, и еще… отчаяньем. Он и не понял сразу, почему так невыносимо заломило в груди, только через мгновение, еще раз окатило кипятком, потому что он видел ее взгляд, наполненный душевной болью, когда Слайк сказал…

— Зачем? — почти прохрипел, сдерживая свою ярость, Армитаж, — Зачем вы сделали это?

Строгий ошейник был мысленно затянут так, что он почти задушил себя, почти не мог дышать, это помогло, а Слайк с удовлетворением увидел, как гаснет этот неистовый огонь в его взгляде, как он снова надевает маску надменности и ледяного равнодушия, усмехнулся, сжав пальцами плечо Армитажа:

— Чтобы ты глупостей не наделал. А ну, пошли, — старик подтолкнул генерала к бревнам и кивнул вперед, смотря ЗА эти бревна, — будем тебя в чувство приводить, а то ты, гляжу, из этих чувств выпрыгивать начал…

Хакс хотел возмутиться, хотел, как обычно, вздернув подбородок, сказать что-то едкое, но не получалось. Мешал этот бархатистый свет в ее глазах, и легкое, как ветер, касание ладошки на его щеке, а потом этот бархат исчез, превратившись в воинственно-мятущийся взгляд, а потом… его затопило болью…

Зозидор еще подтолкнул Армитажа, и указал глазами на топор, торчавший из толстой круглой чурки:

— Будешь дрова колоть.

Генерал опешил:

— Я-я-я?- накалившаяся во взгляде магма из отменной злости остывала с поразительной скоростью.

— Ну не я же, — вздохнул Слайк, выдергивая топор одним рывком, — ты меня с собой не сравнивай, один раз показываю, думаю, достаточно будет. Систему паралайта включай, чтоб, значит, преобразовывать команды главного компьютера в соответствующий формат потока данных для мотиватора гипердрайва своего, — старик ухмыльнулся, смотря на сосредоточенного Хакса.

Похоже, включил, все же. Во взгляде холодная решимость, упрямство и почти спокойствие. Обманчивое такое спокойствие. То, что там в нем бушевал шторм по высшим баллам, какие только могли быть, Слайк не сомневался. Девчонку жалко, конечно, но сначала надо генерала из дебрей его шараханий вывести.

— Инструкция, — сухо и деловито начал Зозидор, проверив крепко ли держится лезвие на рукояти, — берешь вот это, называется плашка, ставишь вот сюда, смотришь, вот смотри, видишь трещины, по ним расколется только так. Встаешь, ноги на ширине плеч, топорище держишь обеими руками, смотри, крепко, а то саданешь хрен знает куда, а хрен знает, куда соскользнет лезвие, нам не надо. Сначала острие сюда, куда выцеливать станешь, в центр, потом…

Тут Слайк размахнулся и резким сильным ударом вогнал лезвие в плашку, расколов ее пополам.

Генерал смотрел и слушал, уже переключив режимы своего восприятия, привычно замуровав эмоции, отсекая их от реальности. Только теперь не получалось избавиться от того калейдоскопа чувств, что крутился в душе. Ее взгляд не отпускал, когда она услышала слова Слайка… Ее взгляд… И Армитаж вдруг с каким-то длинным стоном в сердце понял, что сейчас он думает не о том, что снова повел себя как дурак, не о себе, он думал о том, что ей… наверное… он видел, ей было… невыносимо больно!

— Вы понимаете, Слайк, что вы перечеркнули любые возможности мирного существования здесь? Вы не знаете, на что она способна, а я знаю! За эти дни создалась хотя бы видимость перемирия, — генерал, отрывисто бросал слова, отслеживая взглядом движения Зозидора.

— Уу-ух, — крякнул старик и расколол еще одну плашку, — так и знал, — проворчал он, тыльной стороной ладони стирая пот со лба над лентой и убирая растрепавшиеся седые волосы, — включить-то паралайт включил, но твой главный компьютер все равно выдает миллион операций сразу. Я понимаю, а ты-то понимаешь, что повел себя, как дурак? Эту вашу «видимость» только слепой не увидит, а с твоей дикостью никакое подписание мирного договора тебе не светит!

Хакс сжал челюсти, едва не заскрипев зубами, и опустил взгляд. Только Рен мог вот так в упор расстреливать его честолюбие, а теперь еще и Зозидор Слайк? Что он видел? Получается, что Зозидор… прав? Что с тобой, Армитаж? Ты совершенно теряешь контроль, ты становишься похож на Рена!

Тут Хакс выдохнул и потряс головой. Он, Хакс, становится похож на Рена? А Рен сорвался, когда появилась мусорщица… А потом, это его «личное»… и все пошло не так! Не так!

— Все, — перебил ход мыслей генерала Слайк, протягивая ему топор, — теперь ты давай, а я вот тут, в тенечке пока… Устал я, все же, — пробормотал Зозидор, устраиваясь на травке, — тренируйся.

Хакс повертел топор, воспроизводя «инструкцию» старика, с первого раза не получилось, со второго тоже, с третьего плашка хрустнула, с четвертого раскололась. На пятом замахе Зозидор хмыкнул, надо же, приноровился, и вдруг сказал:

— А теперь расскажи мне, кто эта девушка, и почему это вы говорите одно, а делаете совсем другое.

Хакс застыл с занесенным над головой топором. Это как это? Это он что, должен РАССКАЗАТЬ этому неуемному и настырному Слайку, как эта дурковатая вцепилась ему в руку? Что он отдал приказ казнить диверсантов? Что она вырубила его шокером, когда он попался в ловушку? Он, командующим флотом и тот, кто ведет Первый Орден к …

— Ты топор или опусти, или уже жахни, как следует, а то стоишь тут памятником, — донесся до Хакса спокойный голос Слайка, — все ошибаются, вот что я тебе скажу, и это даже хорошо, чтоб самолюбование мозги не застило. Только ты сам с собою говоришь, нет у тебя никого, кто бы мог со стороны глянуть. А я вот есть. И я гляну. Я тебе никто, и ты уйдешь, так что никакой опасности для твоего высокого положения я не представляю. А вот то, что к девушке ты не равнодушен, знаю. Да и ты тоже, знаешь…

Хакс рубанул чурку на две части с такой силой, что две половинки отлетели на несколько метров. Генерал посмотрел на Зозидора, откинувшегося на бревна и жмурившегося на солнышко, которое проскальзывало сквозь листву и слепило глаза, злость куда-то исчезла, а вместо нее — теплый бархат взгляда Тико…

— Она со своим подельником пробрались на флагман и пытались совершить диверсию, — четко сказал генерал, — они были обнаружены, арестованы и приговорены к смерти. Мною.

— Ага, — кивнул Слайк, и открыл один глаз, рассматривая Хакса, — вот тут поподробнее. Если ты отдал приказ о казни, то почему сейчас эта, как ты говоришь, диверсантка, сидела в гроте у реки, а потом вы тут вот, — Слайк кивнул за свое плечо, — устраивали танцы страсти с применением подручных средств в виде сучковатой дубины.

Армитаж снова замер, приводя себя в соответствующий режим функционирования, потому что от слова «страсти» штормовые волны в сколько-то там баллов выше, чем принято, шарахнули в сознании, аж зачирикали ючики в голове.

— Это… недоразумение, — невозмутимо ответил генерал и вновь опустил топор на плашку, — это… это последствия стресса.

— Угу, — промычал Зозидор, — точно! Но для четкости выработки тактики дальнейших наших с тобой действий, хотелось бы все же конкретики. От диверсии на флагмане до грота у реки. Ты же сам сказал, что знаешь, на что она способна. И я вот тоже хочу знать, а то еще подожжет мой дом вместе с тобой. Тебя-то ладно, не жалко, а я где жить буду?

— Вы это… серьезно? — спросил Хакс.

— А ты как думал, — прокряхтел Слайк, усаживаясь поудобнее, — ты не отвлекайся, генерал, размеренно надо работать, не сбивай темп, конкретизируй данные не выключаясь из процесса.