Глава 17. Vox Populi (2/2)

Держать ее действительно было тяжело, его мускулы каменно напряглись. Крест на ее груди буйно прыгал, она запускала облупленные ногти в его предплечья. Ее бедра шатались ему в такт, иногда она сама скользила на нем, упираясь в стену ногами. Он хотел посмотреть, как его член раздвигает ее розовые складки, но ничего не увидел: подол ее полиэстеровой юбки закрывал всю картину. Он зажмурился и приманил возбуждающее зрелище; прогнал Анжу с его всхлипывающими тихими стонами, облизал улыбку Наваррского, открыл глаза и вдохнул в ее полуоткрытый рот (пот мерцал в темном пушке над ее задранной верхней губой).

— Ох, какой ты большой, — она выдохнула дрожащий вздох. — Как ебучий бык. Меня так никто не драл.

Эта сальность что-то пихнула в нем, он стиснул зубы и кончил.

Она почти сразу слезла с него, оставив свои соки на презервативе.

Он схватил ее за ягодицу и засунул палец ей между ног. Она застонала и начала тереться. Набухшая выпуклость, которую нащупала его рука, снова немного возбудила его. Он потер сильнее, и она заохала в его ключицу, высунула язык и лизнула его шею.

— Сладенький, — промямлила она томным голосом, — потереби мою сиську.

Он пососал ее грудь, и она или испытала оргазм, или очень хорошо изобразила его.

— Как тебя зовут? — спросила она почему-то ворчливым тоном, приладив трусы обратно на бедра.

— Бастьен, — сказал он, скатывая презерватив с члена. Нерожденные дети отправились в другой хлам. — С именами лучше, да? Какой-то эффект близости.

— Умник, — повторила она, теперь в ее голосе было необъяснимое тепло. — Я не всегда шляюсь по подворотням. Меня можно найти у мадемуазель Сосро на улице Клери. Там кровати чистые, и от выпивки не тошнит. Ты знаешь это место?

Он неопределенно кивнул. Она свернула купюры, утрамбовала их в сумочку и пошла, отщелкивая каблуками босоножек по грязному асфальту. Вдруг остановилась и повернулась:

— Может, в следующий раз я рискну спасением своей души и позволю тебе откупорить мою кубышку.

Он широко ухмыльнулся:

— Она у тебя как цветок лотоса.

— Таких цветов нет.

— Они растут в далеких краях, где их едят, чтобы испытать неземное счастье.

— Где ж такое счастье?

— Если встретимся, расскажу.

— Врешь?

— Ни в жизнь, вот те крест.

— На тебе и креста нет. Ты что, гугенот?

— Безбожник.

— Опять врешь?

— Мне перекреститься?

Она закатила глаза с видом, не уступающим кокетству придворной фрейлины:

— Ну и трепач, а?

— Я тебе нравлюсь, — сказал он с улыбкой.

Она фыркнула и пожала плечами:

— Хуй здоровый. А так ничего особенного.

Он приводил себя в порядок, когда в проем грязноватого света вкатился колобок, которого сопровождала носатая девица, похожая на испанку. На ее высоких скулах он разглядел крапины оспин, хотя, возможно, это были веснушки. Задница плоская.

— Наша лучше, — пробормотал он.

Мягонький и расслабленный, словно поевший лотоса, он двинулся сквозь парад вечерних огней в «Рог изобилия», чтобы поужинать. Дверной проем снова приветствовал его корпулентным монахом, которого однажды он толкнул локтем.

В этот раз монах толкнул его и поглядел на него с растерянной косовинкой. Его физиономию заливало красноватым оттенком на щеках и кончике блестящего носа.

Он дохнул винным духом:

— Прошу прощения, брат мой, — он перевел дыхание, которое затерялось в мягких складках подбородка и шеи. Он выглядел на пару лет старше Шико. — Мне кажется, я уже встречал вас раньше?

— Вполне возможно, — сдержанно ответил Шико и вошел внутрь, не утруждая себя вежливостью. Служители Церкви не внушали ему особой любви.

Ему составили прекрасную компанию сыр с голубой плесенью, улитки по-бургундски с чесночным маслом, запеченный мерланг с луком-пореем и бутылка розового полусухого вина, в котором кружились искры. Он вспомнил год, в который крестьяне ели сусликов, а желуди считались предметом роскоши. В суровую зиму царствования Франциска I, после выжигающего лета, после засухи и саранчи, после мглистых ветров, люди ели особый сорт глины и обдирали с деревьев кору. Он заказал вторую бутылку и белопенные меренги с золочеными боками, простреленными орехами.

Телефон померцал сообщением, пришедшим несколько часов назад. Ему написал Келюс. Он писал, что герцог Анжуйский спрашивал о нем. Он писал, что Шико должен немедленно приехать туда. Туда, не знаю куда. И принести ему то, не знаю что.

Красивая служанка-цыганка в красном бархатном платье с золотыми кружевами села посреди зала с гитарой крутобедрых форм, вторящих ее фигуре, разбросала по оливковым плечам темные кудри и приготовилась петь. Он убрал телефон.

Его бедро пихнул толстый бок в рясе.

Гордый, с оттенком тепла, внушительный баритон:

— Хороша, а? Наша Мари, Марикита. Хоть и цыганская душа, а заслушаешься.

Опять тот же монах, который вернулся и сел рядом с ним. Шико имел все основания выразить недовольство, но он оглядел зал и убедился, что там не осталось ни одного свободного места.

— Куда вы уходили, отец мой? — спросил он.

— На вечернюю мессу, сын мой, — довольно едко ответил монах. — И вам бы не помешало туда сходить, хоть и на вас нет креста.

То ли он говорил об этом украшении, то ли о цвете моей кожи; в сознании ревностных христиан эти вещи сливаются воедино.

Он подпер кулаком щеку.

— И что, святой отец, вы насвистите на меня начальству?

Монах бросил взгляд на его бутылку с вином.

— Если вы, мой добрый сын, соблаговолите угостить сирого и убогого собирателя подаяний из монастыря Святой Женевьевы, я не буду на вас «свистеть», как вы изволили выразиться.

Шико усмехнулся, слил воду из стакана в декоративный горшок с пластиковым кактусом, который очень кстати стоял рядом с его столом, плеснул вина и протянул монаху.

— Спасибо, сын мой! За ваше здоровье, — он очень оживился и немедленно выпил.

В нем было что-то почти симпатичное; как минимум, пожрать этот святой отец был не дурак. Безымянный палец на левой руке был ампутирован; последствия военных действий? Если этот парень не вырос в монастыре, он видел войну.

— Однако позвольте спросить, — с любопытством спросил Шико. — Почему вы пьете в постный день?

— Наш настоятель делает мне поблажки по причине плохого самочувствия, — монах устремил жадный взгляд на бутылку.

— Да, я вижу, что вы больны, — сказал Шико. — Какое факельное шествие у вас на щеках.

— Духовные заботы изнуряют почище физических, — он опустил взгляд с тем глупым и в то же время лукавым видом, который отличает французских крестьян.

Шико сказал:

— Давайте я закажу еще, чтобы вы не пили мое вино глазами. Хотите поужинать?

— Брат мой, — монах сложил пухлые ручки под подбородком. — Клянусь Бахусом, Комом и Момусом, я помолюсь за вас. И это не повредит вам!

— Неужели у меня больной вид? — хмыкнул Шико.

— Вид у вас цветущий. Более того, судя по вашему виду, вы человек благородный. Однако простите, но, судя по вашим оттенкам, — толстая рука размером с отбивную описала вокруг него неопределенную восьмерку, — я почти уверен, что вы один из людей этого еретика, короля Наварры, а значит, дьявол поджидает вас за углом, а то и ближе. И хоть вы сами изрядно смахиваете на нечистого, еще раз прошу вас не обижаться, я не думаю, что это знакомство будет для вас приятным. Все эти большие котлы и сковородки с кипящим маслом… Наверняка, прогорклым! Или даже, может быть, пальмовым.

Шико рассмеялся и замахал официанту; ему понравился этот красноречивый болван.

Вечер в компании отца Горанфло, как представился монах, шел на удивление весело. Он сладко ел, вкусно пил и доносил до Шико тот самый глас народа и голос Церкви, который ему было небезынтересно услышать из первых уст. Он узнал, что Церковь против брака принцессы с королем Наваррским, что гугенотов поносят исподтишка, молясь о смерти Наваррского, Колиньи и принца Конде. Он узнал, что Гиз почти что святой и еще себя покажет. Не то чтобы Шико услышал что-то радикально новое, но степень лицемерия церковных иерархов, которые елеосвященствовали на публике, поразила даже его.

Он решил, что было бы неплохо поддерживать связь с Горанфло, чтобы быть в курсе того, какие дрожжи бродят в королевстве.

— Вообще, — добродушно сказал монах, кидая в рот креветку в кляре, — если бы их всех можно было убить, то мир бы сразу наступил.

— А как же кровь, святой отец? Разве Церковь не против кровопролития?

Монах набычился, почуяв нетвердую почву, вмиг растеряв симпатичность.

— Нигде не сказано, чью кровь Церковь ненавидит. Уж точно не кровь еретиков. Разве вы не знаете, с чего все началось? Они напали на старого герцога Гиза, бросая в него камни. И они собирались внутри городских стен, нарушая Сен-Жерменский эдикт, потому что, видите ли, они были недовольны тем, что им разрешено молиться только за пределами города. <span class="footnote" id="fn_38987210_0"></span>

— Герцог хорошо отомстил за камни, перестреляв всех гугенотов в Васси. — Сквозь стекло обширное лицо монаха расплылось в карикатуру. — Вам не кажется, что это слишком жестоко?

Монах покрутил мокрой нижней губой.

— Ну, разве что чуть-чуть. Но разве они лучше?

— Нет, — согласился Шико. — В моем городе они выкладывали трупами католический крест.

— А, — монах поднял назидательный палец. — Говорю вам, это не кончится, пока мы их всех не перебьем.

Резонно, подумал он. Вот в чем ужас.

Вино понеслось в неприятном направлении, и он отставил стакан.

Они немного пошлялись по улицам, горланя старые песни, которые оба знали: в маленьких городах, откуда оба были родом, на дискотеках, из динамиков в торговых ларьках, всегда звучит какое-нибудь старье, которое зазубриваешь, как «Отче наш».

— «Вчера я вышла в город прогуляться

Устроила вечерний променаж

И вот решил за мною увязаться

Довольно примечательный типаж», — Горанфло ревел, как осел, но с алкогольной вдохновенностью.

— «Секс-бомба, лёд и огонь

Секс-бомба, руками не тронь

Секс-бомба, она не для вас!» — вторил ему Шико, веселя и распугивая прохожих.

Вот оно, мещанское счастье.

Он готов был продолжить вечер в заведении с плясками, но Горанфло пора было возвращаться в монастырь, пока не закрылись ворота.

На прощание монах сдавил его в неожиданных теплых объятиях.

— Славный ты парень, — проговорил он, втемяшив свой бритый подбородок в его грудь. — Хоть и нехристь.

По дороге назад прекраснейший в мире город бросался ему под ноги крысами, автомобилями, скользившими по маслянистой глади шоссе, рясами разных расцветок, черными одеждами радикальных гугенотов, похожих на важных дроздов, мерцанием электрических гирлянд на тощих деревьях в центре, смазливыми девчонками, биржевиками, торговцами, цветочницами, одним строгим евреем с желтой нашивкой на рукаве пиджака, солдатами, полицейскими и далматином с лоснящейся шерстью, которого выгуливал надменный слуга.

Поедатель лотоса решил, что любит Париж.