Глава 17. Vox Populi (1/2)
Наблюдать, как чистая мысль, возвышенная абстракция потеет, моргает, ковыряет в ухе, лучше или хуже управляя сложной машиной своего тела (которое, давая духу пристанище, так часто духу мешает), неизменно доставляло мне какое-то иконоборческое, приправленное злорадным сарказмом удовлетворение.
Станислав Лем
На улице вечернее солнце пульнуло ему в глаза густым светом, и тут же из толпы, окружившей кинотеатр, понеслись крики; Дю Га и его ребята не пускали людей ко входу, но их собралось немало, и они напирали бурунами на гребне жаркой волны.
— Сударь, эй! Долговязый! Правда ли, что в зале находится принц? Правда ли, что он в платье?
Они снимали его на телефоны, некоторые описывали руками бесцельные круги, очерчивая здание. Шквал воплей усиливался:
— Месье, как часто герцог Анжуйский переодевается в женщину? Зачем он это делает? Это шутка?
Возмущенное восклицание:
— И это наш победитель при Жарнаке и Монконтуре? Богохульство! Итальянские обычаи его матери! Мы все слышали про «флорентийскую любовь»!
— Точно, точно! — поддержал его другой. — Его научила флорентийская ведьма! Почему король не положит конец этому распутству?
— Король! — воскликнул третий с жиреющей злобой. — Король окружил себя еретиками! У него Наваррский в фаворе! Если кто и может защитить основы нашей веры, так это герцог де Гиз!
— Гиз? — В этот раз женский голос, колебавший обвисшие щеки. — Почему мы, французы, должны слушаться лотарингцев?
— Заткнись, коза! — Крикнул багровый нос, свисающий до нижней губы. — Если король заключил союз с протестантами, то наш вождь — Гиз!
— Гиз, Гиз, Гиз! — заколыхалось не море, а, скажем так, озерцо толпы, прерывавшей саму себя свистками и аплодисментами.
— Месса, месса, да здравствует месса! — загремел воздух, загремела гарь.
Так вот вы какие, народные массы. Вы отзываетесь эхом в моем животе, вы сдавливаете мои внутренности. Ваши голоса заваливают улицы голыми, окровавленными телами.
Мой сегодняшний улов: я напуган. Единственное рациональное, что может сделать индивид, столкнувшись с безглазой, аморфной массой, которая никогда не покинет свою пещеру, — это обосраться. Я понятия не имею, каким человеком нужно быть, чтобы возглавить движение. У меня появилось новое уважение к герцогу Гизу. Нет, не появилось. Весь его секрет — это крайнее упрощение, которое остается ложью, даже когда соприкасается с правдой. Но если бы он был на моем месте, Гиз пах бы миррой и ладаном, а не квашеной капустой. Его золотая голова была бы украшена лавровым венком. Моя голова по форме и содержанию больше подошла бы к шутовскому колпаку.
Паника шатнула его в сторону и вскинула его руку.
— Господа, вы напрасно возмущаетесь! — воскликнул он. — Герцог Анжуйский позже поедет на маскарад, поэтому он и нарядился в платье. Костюм герцога Гиза уже заполнен его высокой, статной фигурой. Мой бедный господин должен как-то выделиться.
Безглазое волнение перебили первые ухмылки.
— А к кому он едет на маскарад? — подозрительно осведомился фиолетовый нос.
Шико с удивившей его самого быстротой покрыл лицо клоунскими белилами, растянув губы в длинной улыбке.
— К твоей мамаше, — сказал он. — Я слыхал, она впускает даже в задние двери.
Теперь мы находимся под обстрелом веселых взглядов.
Они смеются.
Отлично. Я готов поверить, что смех решает судьбу государства. Или, по крайней мере, мою. Есть другой вариант отстоять мое право на существование, но мне совсем не нравится, как парни Дю Га двигают пальцами по кобурам своих пистолетов. Нам только этого не хватало в городе, где всегда пахнет дымом, а дом Валуа, оставаясь рабом эстетики в мире антиэстетики, не вызывает у населения лучезарных вздохов.
— Святое чрево! — Нос заскрипел возмущением, как ржавый замок. — Честные парижане, посмотрите, как чернозадый сарацин оскорбляет доброго католика!
В толпе оформилась нерешительная радость — авось кого-нибудь разорвут на куски.
— Моя задница как раз сегодня побрита, — сообщил Шико населению. — Можешь засунуть туда язык, он ни на что другое не годится.
Под всеобщие колыхания смеха Дю Га вцепился в его локоть и потащил прочь от фасада кинотеатра.
— Вы с ума сошли? — зашипел он. — Я знаю, что вы приехали черте откуда, но если вы дворянин, какого дьявола вы разговариваете с чернью?
Шико высвободил руку скользящим движением (его личной ловкости способствовал пот, увлажнивший его ладони).
— Вам не кажется, месье Дю Га, что голос черни подобен гласу Божьему? Он по крайней мере такой же громкий. К нему следует относиться с уважением.
— Ступайте через пост охраны, месье философ, — он кивнул на серые металлические ворота, которые подпирала застекленная белая будка. — Иначе я не ручаюсь за сохранность вашей головы, которой вы, вероятно, дорожите.
— Принц тоже уйдет через черный ход?
— Конечно, нет, — его голос поблестел льдистой сталью. — Кажется, вы уже знаете о любви его высочества к публике.
— Я так и подумал, — пробормотал Шико. — Несмотря на его любовь к задним ходам.
Он атаковал город, лежавший грузной, разваренной тушей в облаке вечернего зноя.
Август в этом году очень жаркий; в его подмышках и над верхней губой защипало с новой силой.
На площади на огромном цифровом щите транслировали повтор интервью с королем Наваррским, которое он смотрел по телевизору. Люди останавливались и глазели.
— Какой он сладкий! — взвизгнула девушка в легком цветочном платье. — Как… как шоколадное мороженое, да?
— Повезло мадам Маргарите, — кивнула дама, столь густо накрашенная, что ее лицо казалось страннобразной маской. — Свежий, сочненький… Ее сестре Елизавете достался старый испанский урод, который уже трех жен уложил в могилу. Уж на что я женщина бывалая, а у меня от одного взгляда на дона Филиппа мурашки по коже.
— Святое чрево, бабам только подавай смазливого самца, — сказал офисный замухрышка в мышином костюме. — По счастью, не все вы такие. Наша душенька Марго не дура, как некоторые, и понимает, какая это опасность для ее бессмертной души — выйти за гугенота. Ее окрутят с Бурбоном насильно.
— Глупости, — махнула девушка рукой, белой и гибкой, как макаронина. — Такой красавчик даже нашу принцессу осчастливит.
— Осчастливит ли? — хмыкнул он. — Свадьба назначена через пару недель, а его святейшество так и не дал разрешения на брак. Мадам Екатерина играет с огнем.
Она, похоже, приняла это близко к сердцу и сказала с вызовом:
— Как сказала принцесса, любящие сердца отыщут дорогу, несмотря на препятствия. Говорят, что их согласился венчать кардинал Лотарингский.
— Ваш черный черт Наваррский даже в храм не сможет войти, — возразил он. — Как их поженят?
Она пожала плечами:
— Как-нибудь. А нам покажут по телевизору. С удовольствием посмотрю.
Экран озарили янтарные глади Наваррского.
— Гугенот или нет, я бы эту конфетку съела, — вздохнула густо разрисованная дама.
Я тоже, подумал Шико. Мне нужно проверить, насколько я теперь педик.
Он почувствовал движение в кармане брюк и усмехнулся про себя: он держал свой бумажник во внутреннем кармане пиджака. Он засунул руку в карман и схватил чужую руку — кисть оказалась узкой и изящной, как у герцога Анжуйского, только кожа была шершавой. Рука попыталась вырваться, но он крепко ее держал. Тогда рука нахраписто потянулась к его паху и начала поглаживать. Он обернулся.
У нее широкие ноздри, широкие скулы и губы сердечком, накрашенные пожарно-красной помадой. Она не читала советы герцога Анжуйского о румянах: щеки цветут апельсиново-рыжим. Выпуклые тростниковые глаза, подведенные черным, смотрят нагло, и ему это нравится.
— Можно честно зарабатывать на жизнь, и не нарушать святой заповеди «Не укради», — весело сказал он.
Она надула свои сердечные губы и склонилась вперед.
— Вы проповедуете всем, сударь? Что-то вы непохожи на священника.
Шея коротковата, зато полная пазуха грудей в вырезе джинсового корсета. Медный крестик упал в вертикальную тень.
— Может, я под прикрытием, — сказал он.
Она смеется, поводя голыми, круглыми, как арбузы, плечами. Самое привлекательное в женщине — это когда она смеется над твоими шутками.
Желудочки уличных девок работают молниеносно, и вскоре она припирает его к каменной стене в подворотне, где воняет собачьими фекалиями и нечистыми делишками. Грязная серость под ногами усеяна латексными мешочками с нерожденными детьми; один презерватив лопнул под ее каблуком, а он отшвырнул пустую пивную банку ботинком. Парадная сторона города ограничена местами, которые могут попасть в телевизионные объективы. Достаточно сделать несколько шагов от чисто вымытого центра, как вы оказываетесь по колено в дерьме. Но где еще чпокать шлюх? На белых атласных простынях? Атласные простыни заняты герцогом Анжуйским и его сегодняшней постельной принадлежностью, месье Эперноном, посещающим спа-салон, чтобы совершать отбеливание своей южной кожи, как насплетничал мне Шомберг. Интересно, кто в кого сует? Нет, мне все равно.
На миг его мозг простреливает безобразная, отвратительная мысль: Анжуйский издевается надо мной из-за того, кто я есть, «чернозадый сарацин». Я его мавританский карлик, его черный шут, его одомашненный урод. Я думал об этом в самом начале, я боялся этого… Но он не может быть таким примитивно жестоким, не может… Или может? Он принц. Принцы презирают нищих. Напрасно я позволил себе забыть об этом…
Я не собираюсь сейчас шить новое лоскутное одеяло в голове. Я нормальный, здоровый парень, и что бы там ни думал Можирон, с эрекцией у меня все в порядке. Мне просто нужно отвлечься от Анжу, и Лувра, и всех этих высокомерных херов с их ядовитыми играми, даже от Беарнца, потому что он тоже может оказаться мудаком, я ведь совсем не знаю эту сладкую карамельку, которую мне так хочется пососать…
Ее узкие, удивительно изящные руки заняты его промежностью. Он не хочет с ней целоваться, и она вряд ли позволит ему размазать ее алые губы по его подбородку.
От нее пахнет закисью пота, накопившегося за долгий день, гарью и вульгарной леденцовой сладостью из пластикового флакона. Перламутровый розовый лак на ноготках облупился. Я привык к более элегантным дамам, но они не дают мне, не так ли?
— С презиком дороже, — предупреждает она, раскатывая блестящий латекс по его члену. — Ты же знаешь, какой грех мешать деторождению.
— А заражать людей сифилисом не грех?
— Умник, — хмыкает она.
— Как тебя зовут?
— Зачем тебе это?
— И все же?
— Изабо, — с этим продуманным наклоном вперед.
Она знает свой главный козырь не хуже Шомберга.
Он запускает пятерню в вырез ее корсета и вытаскивает полную, длинную грудь цвета хорошего сливочного масла или сыра. Она сама вытряхивает другую, почти надменно. Венерианские груди сияют в сером полусвете. Это не божественное откровение, но ее груди не знали морфия, кокаина и жестокой торговли. По крайней мере, она хорошо питается. Соски большие, светло-коричневые, торчат призывно. Положив руки ей на бедра, он наклоняется и ловит узелок плоти губами, заставляя ее ахнуть, от чего он становится очень возбужденным.
Она поворачивается широкой сливочной спиной, опускает голубые синтетические трусики до бедер и поднимает юбку. Пространство между ее пухлыми ляжками дышит кисловатым, влажным теплом. Зад сердечком, как губы.
Он колеблется, но спрашивает:
— Слушай, можно я тебя в попку трахну?
Она оборачивается, тряся крашеными светлыми волосами, с искренне обиженным видом:
— Содомия? Что ты говоришь! Это еще больший грех! — Она прищуривает свои выпуклые глаза: — Может, ты хочешь мальчика? Не стесняйся, скажи. Я знаю, где найти кого-нибудь приличнее обколотых пидовок с берегов Сены.
— Я тоже знаю, — усмехается он. — Нет, не хочу мальчика. Только давай лицом ко мне.
— Как так?
— Я подниму тебя на руки.
— Я толстая, — говорит она немного скучающим голосом. — Ты не сможешь меня удержать.
— Я сильный.
— Зачем тебе это?
— Мне не нравится трахать людей без лиц. Знаешь, как куски мяса.
— Я и есть кусок мяса.
— Я так не думаю.
Она трясет своими дешевыми светлыми волосами, прилипшими к ее потной шее:
— Болтун.
Ее голос внезапно становится почти таким же приглушенным и нежным, как у герцога Анжуйского. Она снимает трусики и комкает их в сумочку, висящую на псевдозолотой цепочке поперек ее груди, как лук амазонки. Смотрит на него: ну?