Глава 13. Остров иллюзий (1/2)

Психика здоровых людей обладает определенным ресурсом устойчивости, чтобы ее расшатать, должен случиться 10-бальный шторм. Для вас же может быть достаточно и обычного ветра.

Маша Пушкина. Биполярное расстройство. Гид по выживанию для тех, кто часто не видит белой полосы

Небо ясное, как в туристическом каталоге; на юге пух белых облаков. Трава… ну, наверное, как изумруд. Вода висит по бокам островка и отсюда кажется очень чистой. Вдалеке крякают утки; в симфонии мошкары — переливы. Еще лягушки с зелеными басами. Трудно поверить, что мегаполис дышит гарью совсем близко; как будто смотришь сон, и если ни о чем не размышлять, получится глубокое погружение.

Тут идеально. Только радуги не хватает.

И Анжуйский плачет, что волшебным и подлым образом действует на меня. Его слезы истекают золотом полуденного солнца, и я хочу схватить его и трясти, чтобы он перестал. Потому что он бередит. Он сидит тут, такой поникший и нежный, как тусклая жемчужина, с этим его ртом, как цветок, в ароматах горящего города и черных орхидей (не знаю, откуда взялись черные орхидеи, я ни одной в жизни не видел), в ореоле катастрофы и безжалостного милосердия красоты… Он внедрился мне в живот или еще в какую-то глубь моей влажной механики.

Я посмотрел на его поникшую макушку и сказал:

— Почему вы не хотите жить?

Он затряс головой, как будто имея в виду, что он не знает.

— Попробуйте объяснить мне, — попросил я.

Я услышал стайку уток и мошкару, а не его ответ. Его губы сомкнулись и разомкнулись, перебирая слова в поисках подходящего.

Его руки взрыхлили траву (полупрозрачное на изумрудном; ногти были перламутровыми и обкусанными). Я немного подумал и положил свою ладонь поверх его. Он вздрогнул и поймал мой взгляд. Когда он плачет, глаза почти зеленые; под веками полумесяцы теней.

Я сказал:

— Я никому не расскажу.

Он задрал подбородок, вторая рука сдвинулась на траве и поднялась, как будто он хочет что-то показать мне в небе.

— Мне больно, — только и смог выдавить он (рука безвольно упала).

— Где больно? — спросил я.

Он издал хлюпающий всхлип (кончик носа покраснел).

— Везде, — сказал он. — Нигде. Я не знаю.

Капли слез полыхнули золотом на ресницах.

— Давно это происходит? — спросил я.

Он кивнул, вздохнул и захлебнулся — слезами, соплями и своим неведомым горем. Вдоль его пальцев изгибались зеленые ножи травы.

— Я не могу с этим справиться, — хрипло прошептал он.

Еще один всхлип. Я сжал его пальцы, он посмотрел на меня почти с ужасом.

Какой-то нейрохимический процесс, подумал я. Он с самого начала показался мне не совсем нормальным.

— Это лечится? — неловко спросил я.

Он не ответил. Поверх зеленых огоньков в его глазах заблестела накипь новых слез. Ливень рухнул вниз по выступам его лица. По носу текли ручейки. Не думаю, что я когда-либо видел, чтобы кто-то так плакал.

— Кровь Христова, — его голос звучал как треск. — Какой же я урод.

Я поднял руку. Я не знаю, что именно я собирался сделать. Может, подтащить его к себе и обнять.

Черный пластиковый прямоугольник, который я не сразу заметил в траве (рядом лежали пачка сигарет и зажигалка с его монограммой), ударил мелодией по ушам.

Анжу неизящно шмыгнул носом, вытащил руку из-под моей и взял телефон.

— Да? — сказал он мутно, в расфокусе. — Нет, я в Лувре. Нет, месье, я не могу с вами встретиться.

Злость зашипела в венах Шико, как вода в углях.

«Серьёзно?» — подумал он. — «Сейчас? На что я время трачу?».

В нем загрохотало уродливое слово: шлюха.

«Шлюха, шлюха, шлюха», — толклось под потолком его черепной коробки.

Но я знаю, почему это так сильно злит меня. Зачем я буду врать себе? Он привлекает меня. И это проблема: я теряю самоощущение, во мне сбиваются все границы, отменяются нормы. Я никогда не спал с мужчинами. Никогда не влюблялся в мужчин, какие бы у них ни были губы. Я не могу считать юношескую возню на сеновале с Жаном тем летом, когда было так жарко, что мы кипели в собственном поту, а гормоны взрывались в моем теле так сильно, что стояло даже на трещину в асфальте, и мне было все равно, как и с кем, лишь бы опорожнить тяжелые шары.

Я бы спал с девочками (была одна с глазами, как березовые листочки, редким для Юга пепельным облаком волос и этакой странной улыбкой, в которой я читал то слабоумие, то всезнание), но их берегли для свадьбы, чтобы забрать их девственность вместе с приданым и уморить их родами, как убил дон Филипп сестру его высочества, принцессу Елизавету, которую король Испанский взял к себе в постель, когда ей было четырнадцать, а ему сорок три, и она стала его третьей женой. Я бы спал с проститутками, чья деловитость казалась мне честной, но у меня не было лишних денег (моих грошей из авторемонтной мастерской едва хватало на прокорм, а мой брат сначала хорошо зарабатывал на своих бандитских делах, а потом начал все спускать на наркоту).

Поэтому я, до знакомства с моей первой, мадам Мюре, бесхитростно заманившей меня в подсобку своей кофейни, припиравшей меня к стенке обильной грудью, горячим ртом и бедрами, делал то, что делают многие парни, находящие удовлетворение в быстрой схватке взаимной дрочки с хорошим приятелем, который своими мозолями, цыпками и неумелыми пальцами сделает для тебя то же самое, что ты для него. Если сидеть на своей руке, и она онемеет, можно притвориться, что тебя доит кто-то другой. Это почти то же самое. Этот полузабытый фрагмент жизни не делает меня педерастом, верно? Ну спустил я с парнем несколько раз, и что? В этом воздухе, похожем на парное молоко, в колючем сене, проникавшем в места, о существовании которых я и не подозревал, в горьком запахе прелой травы и ядреного пота я чувствовал себя и его бесформенными, почти бесполыми.

У него просто был хуй, а не пизда. И… однажды он потянулся вниз мне отсосать.

Я не останавливал его, но досадовал, не понимая, с какой дури он это сделал.

А дальше он признался мне в любви, огорошив меня окончательно. Целоваться полез. Я послал его. Ну как послал, отвернулся и сделал вид, что заснул. Это было неуместно и глупо. Я повел себя не жестоко, а по-дружески, дав ему шанс забыть эту фигню и продолжить нормальные отношения. Которых у нас больше не было, ха-ха.

И я думал: из-за этого хуесосного дерьма я потерял друга. Когда мы случайно встречались, он отводил глаза в сторону. Ему было стыдно. Мне было стыдно. Я решил, что ни одна приятная процедура того не стоит. Ни один момент, когда он лежал на мне, а я его обнимал, и он резко ахал мне в шею, терся о мой живот, а я в него снизу тыкался. Это еще можно было как-то забыть, но когда он сказал: Бастьен, я тебя люблю…

Но с Анжу у нас нормальные отношения: хозяин и слуга, возможно, немного больше. Я не должен это портить. Если я сдамся и начну целовать его медово-цветочно-бархатные уста, я стану его подставкой для ног, как все остальные, кого я вижу вокруг него. Если он не прикажет бросить меня в тюрьму. Черт, он принц. Его нельзя касаться без его прямого разрешения. Моя рука рисковала. Моя рука соблазняет меня, мой глаз соблазняет меня…

Анжу тем временем разбрасывал в трубку пригоршни бесцветных, безрадостных слов.

— Я не в настроении, — говорил он. — И мне плохо. Нет, это не головная боль, которую помогает снять секс. У меня месячные, вы можете еще об этом пошутить. Послушайте, лучше всего закончить на этом. Нет, вам не нужно приезжать, здесь не о чем говорить. Предлагаю не выяснять причину, она может вам не понравиться. Серьезно, оно того не стоит. Нет, я же сказала, не надо приезжать. Зачем тебе это вообще нужно? Хочешь снова увидеть меня в платье? Аттракцион окончен. Прекрати, ты не мог влюбиться в меня за одну ночь. Это смешно. Я прекрасна, но не настолько.

Он опять растаптывает какого-то несчастного ублюдка, и глазом не моргает. Кажется ему это нравится. Еще одна зарубка на кровати.

Ярость взревела в Шико с такой силой, что он еле удержался, чтобы не ударить его. Он отвернулся к воде; солнечное зеркало озера бликовало перед глазами. Он заставил свои мысли рассыпаться прахом.

— Ну ладно, если тебе нужна причина: ты не знаешь, как брать в рот, — сказал Анжуйский резче и холоднее. — Ты облил меня слюной, издавая очень несексуальные звуки. Извините, но вы сами это спросили, месье, и я отвечаю честно. Это просто неприятная правда. Что вам делать? Совет довольно очевиден, но вам нужно научиться первоклассно сосать член. Контролируйте дыхание и слюноотделение. Во-первых, поцелуйте его, а не нападайте на него, как на гамбургер в Макдональдсе, во-вторых… Что? Кто я? О, я больше не сияю ярче огня, или что ты мне сказал? Ой, иди нахуй, пишется слитно.

Шико сначала почувствовал, что не дышит, а потом в горле забулькал смех.

Его так щекотало изнутри, что он не смог удержаться. Он свалился на спину, пробороздил ногтями траву, собрал в горсти, и когда Анжуйский навалился на него, бросил травяной комок ему в лицо, не переставая хохотать.

— Ты, бля, что себе позволяешь? — воскликнул Анжуйский; возмущение просеялось сквозь ухмылку. Он сдул травинку с лица, слегка плюнув в сторону. — Прекрати, бля, ржать надо мной!

— Нападение, бля, на член, — простонал Шико; его глаза замазало слезами, щеки лопались от хохота. — Да, банальщина, клише и обыденность — это не про вас, монсеньор. Надо не просто бросить козла, надо еще выпендриться напоследок, да? Или, может, вам не стоило давать ему с самого начала? Такая мысль в голову не приходила?

Анжу затопило красным цветом.

Теперь возмущения, надменности больше:

— Как ты смеешь? Что ты вообще понимаешь во мне?

— «Что ты понимаешь во мне?» — передразнил Шико. — «Я не бутерброд из двух слоев. Я… гамбургер из Макдональдса!» С сыром или без?

Анжу вцепился в его плечи, и земля перекатилась под их телами. Шико слегка заехал ему коленом в живот, принц дернул его за плечи (ткань рубашки хрустнула), и опять очутился сверху; твердый вес его тела… довольно легкий. А он сильный для изнеженной черной орхидеи. Интересно: его сила всегда неожиданна, а его слабость всегда ожидаема.

Шико перевел дух и прищурился на его покраснения от слез и смеха.

— Так-то лучше, — сказал он. — Мне не особенно нравится, когда ты ревешь.

Воздух между ними вдруг замер. Анжу почти лежал на нем, вдавив одно его запястье в рыхлую теплоту земли. Шико увидел, как он протащил пальцы по зелени и нащупал его вторую руку. Прикосновение было влажным и теплым (влажность и тепло характерны для женского, а не мужского начала; он андрогинное создание). Их пальцы перекрутились.

— Мне с тобой весело, — сказал принц. — Как только в детстве было. Хотя, может быть, даже в детстве так не было. Кроме одного случая, когда Наваррский уговорил нас с Шарлем посмеяться над кардиналами, когда они были в Лувре. Мы нацепили всякие тряпки, простыни… Приказали слугам найти для нас ослов и въехали на них в зал, изображая священную церемонию. Ослы… ну, ты можешь представить. Получилась хорошая симфония для наших песнопений. Один еще кучу навалил.

Он по-мальчишески захихикал (над головой распушилось облако).

— Его отец высек Анрио, а нас с Шарлем лишили десерта на месяц. Нас никогда не пороли, а Наваррский рассказывал об этом так, словно это было приключение, которое все должны попробовать. Знаешь, как покраска забора в «Томе Сойере»… — Его блестящие ресницы потрепались по воздуху. Он замолчал. Я уж было решил, что он выдохся. Но он выдал еще два такта хихиканья и сказал: — Ты думаешь, я его не знаю? Он путешествовал с нами по стране два года, и, как говорила моя мать, он плохо на нас влиял. Он был другим. Не таким, как мы, даже не очень похожим на принца. Он непринужденно болтал со слугами, бегал, лазил по деревьям… По его словам, вся его жизнь в Беарне была сказкой. Он охотился на медведей, прыгал со скалы в водопад, ходил по сломанному мосту… Думаю, мы знали, что он врет, но все равно завидовали. Мне тоже хотелось все это сделать. — Он вздохнул и вернулся в болото своей хандры: — С ним тоже было весело.

Шико сказал (кто бы мог подумать, что Анжу когда-то нравился Наваррский):

— Он и сейчас пошел бы тебе на пользу.

Принц не рассердился; он снова хлюпнул носом.

— С ним играет мой брат-король. У каждого из нас свои друзья, и они не общие. Ты дурак, если думаешь, что можешь…

— Давай сойдемся на том, что я дурак, — перебил его Шико.

Принц пошевелился и сменил углы их соприкосновения.

После паузы, с подобием вызова:

— Ты знаешь, что они гадают, трахаемся мы или нет?

Он выделил «они» курсивом; так открыто они еще ничего не обсуждали.

Шико удивительным образом не почувствовал скованность (только рука начала неметь, и он немного боялся, что у него встанет, потому что Анжу устроился на нем и продолжал лежать, как на одеяле; не может быть, чтобы ему не хватало тактильного контакта, половина мужчин в Париже готовы обеспечивать ему этот контакт ночью и днем).

— Пусть продолжают гадать, — сказал он.

— Тебе все равно, что говорят о тебе?

— Майеннский приказал избить меня. Какой-то мир для меня уже потерян. Стоит ли тратить силы на поддержание иллюзий?

— А я поддерживаю иллюзию? — спросил Анжу с полудетским любопытством.

— Ты создаешь свою собственную. Но, кажется, ты не очень доволен собой.

— А ты собой доволен?

— Я пока не знаю себя. В пространстве моего черепа много неизведанных земель. Может, я встречу там кого-то неизвестного.

Солнце пекло на лоб; бриллианты в ушах Анжуйского рассыпали яркие искорки.

— Ты либо самый умный человек, которого я встречал, либо сумасшедший, — сказал принц. — В любом случае, ты очень странный.

Шико поднял голову выше.

— Это говорит парень, который носит платья. И минус тебе в моем блокноте.

Анжу улыбнулся.

— За что?

— За банальную мысль.

Теперь онемела не только рука, которую держал принц, но и нога, на которую он опирался. Шико раздвинул колени шире, и бедра Анжу коснулись его. Он затрепетал и приоткрыл губы. Принц вдруг отстранился, переползая на колени. Он вытащил свою руку; его гримаса стала амфетаминовой, он отправился в странствие внутри себя.

Какой-то порыв овладел им, как будто он чем-то ширнулся.

— So cosa sei, — пробормотал он. — Tu sei il diavolo. Mi stai tentando, vero? <span class="footnote" id="fn_38503390_0"></span>

Шико понял про дьявола и нахмурился в недоумении. Может быть, это было слуховое видение?

Ветерок окреп и взлохматил волосы принца; у него вырвался звук — Шико никогда ни от кого такого не слышал. Животное отчаяние?

— Я влюблен, — сказал Анжу.

Тремя пальцами он коснулся его щеки; касание было легчайшее. Кровь взревела в ушах. Сердце колотилось так, что в груди стало больно. По исподу плеч потек пот.

По-моему, я схожу с ума, подумал Шико. Это существо не могло меня переделать, не могло распороть мои швы и вывернуть меня наизнанку новой стороной. Или я всегда был педерастом, и он просто заставляет меня признать это?

— Я влюблен в Марию Клевскую, — сказал Анжуйский. — А она даже не отвечает на мои сообщения. Ее выдают замуж за принца Конде. Я не знаю, что делать. Может, я покончу с собой.

Смысл вскарабкался к нему не сразу. Все еще красные, слезящиеся глаза уставились на него. Блуждающий луч пересек прекрасное лицо. Мысли пришли смутными отголосками прилагательных: красное, влажное, теплое, шевелящееся.

По его лбу рассыпались морщинки. Язык не поспевал за ошеломлением.

— Ты… что? — Шико сморгнул солнце с глаз; челюсть щелкнула между слогов.

Как это комично.

Он что-то распознал в себе, и его тут же поставили на место.

У отрезвления желчный вкус; в желудке пробурили колодец кисло-горькой пустоты.

Воздух цвета озерной воды наполнился гарью. Помимо уток, мошкары и лягушек, было очень тихо, как в зоне бедствия после эвакуации.

— А, я понял, — зачем-то сказал он.

Ебаная ты гадина. Я бы ударил тебя до крови, но ты принц. Принцы презирают нищих.

Или у тебя очень нетвердый мозг, и ты заблудился среди собственных завихрений.

Я не верю, что ты пялился на меня и думал о ебаной Марии Клевской вне зависимости от контекста. Я думал, ты собираешься меня поцеловать. Я думал, что отвечу, разметав в клочья все свои разумные соображения. Потому что для меня ты уникален. Жизнь рядом с тобой — непрестанное изумление.

Анжу будто бы смутился, помолчал и перебрался в сторону; поджал колени и заволок на них руки. Его сгорбленная спина в черном взрезала аляповатый горизонт.

— Мы приезжали сюда, когда я был маленьким, — проговорил он между откровенностью и отрешенностью. — Когда мой отец был еще жив. И мой старший брат Франциск, и Лиза, моя сестра… — Он спихнул ладони друг с другом и сжался сильнее. — Сюда папа даже не брал с собой Диану де Пуатье, а он таскал ее с собой везде, всегда, эта стерва маячила на каждом семейном празднике, на каждом дне рождения. Господи, мы ее ненавидели. Мы с Марго обмазывали ее стул клеем и мелом, у нее был стул, на котором она сидела, когда приходила к нам в детскую и изображала из себя королеву и нашу мать. Франк был еще совсем маленьким, когда прокрался в ее апартаменты и перебил все ее флаконы с духами и банки с кремами. А Шарль убил ее болонку. Просто взял однажды и зарезал ее. Господи, какой вой она подняла! Отец заставил маму отругать его, потому что Шарль любил ее больше всех и ужасно боялся ее. Он просто умирал, когда она его отчитывала. А она поцеловала его в лоб и принесла ему огромную коробку шоколада. Он тогда был толстым, и Пуатье посадила его на диету, он ел только брюссельскую капусту и сельдерей, ходил голодный и злой. Он съел все конфеты один и очень быстро. Потом его вырвало.

Он тихо засмеялся и закрыл глаза с какой-то сонной улыбкой.

Улыбка поколебалась.

— Шарль всегда носил с собой нож. Ему нравится…

Улыбка сползла, он задохнулся, без слез, потрогав рукой свое горло.

— Мы даже не знаем, что с ним. Он на самом деле очень добрый, по крайней мере, был таким раньше. Но иногда ему нужно… выпустить кровь. Когда мать начала обучать Марго медицине, он порезал своих слуг, привел их к ней и сказал: «Тебе нужно учиться зашивать раны». Он ранил шесть или семь человек, Марго сначала не поняла, а потом начала плакать. Он растерялся, потом разозлился, разбросал все ее инструменты, порезал себе руку скальпелем… Но это не его вина, он просто себя не контролирует. Я знаю, каково это. Только я не хочу никого убить, кроме себя. Когда я не могу с этим справиться, я приезжаю сюда и вспоминаю, что я был счастлив здесь. Самое банальное счастье в мире, может быть, единственное. Когда моя семья была вместе, и мы просто играли и бегали, устраивали пикники…

Он замолчал и перевел взгляд на меня.

— Забудь все, что я сказал, понял? Иначе тебе переломают все кости на дыбе, прежде чем отрубят голову. Я не шучу.

Шико присел рядом на корточки, устроив локти на коленях.

— Что еще вы любили в детстве, ваше высочество? — спросил он, словно все остальное упустил, о Пуатье, о короле, о детских и взрослых страданиях.

Его лопатки под черным шелком взлетели и опали (Шико почувствовал себя немного вуайеристом от того, что смотрел на него).

— Я любил, когда мы ездили в кино, — сказал принц. — Родители не возили нас туда, по-моему, мама ездила с нами пару раз, но в основном это были наши гувернеры и учителя. Кинотеатр «Л’Идеаль», знаешь? — он произнес это без вопросительной интонации, словно выбрал слова случайным образом. Ветер пробрался по его волосам. — Мы брали попкорн и прочее, но в кинотеатре больше никого не было. Я помню, как думал: странно, что здесь столько мест, если в зале так мало людей. Я не понимал, что сеансы устраивали только для нас. У меня не было знакомств с взаправдашним миром. Их и сейчас нет.

Шико чуть не сказал: а как же я?

Оставь эти идеи, проходи мимо этих идей. Он движется в сторону от тебя.

Ветер покачался в зеленом (зеленое начало изнурять).

— Виллекье тоже водил меня в кино, — Анжу оборвал себя паузой, в голосе что-то преломилось. — Это был старый кинотеатр «Остров иллюзий». Там показывали черно-белые фильмы. «Третий человек», «Двойная страховка»…

Шико поднял глаза, как будто смотрел ему в лицо, а не на шелковый черный затылок.

— Кто такой Виллекье? — спросил он.

Анжу покачался черным ветреным призраком.

— Мой учитель.

— Странные фильмы для ребенка, — сказал Шико. — Старый нуар.

Анжу вкрутил костяшки пальцев в свои колени.

— Ничего странного. Я любил эти фильмы. Мой любимый с тех пор «Бульвар Сансет».