Глава 2. Принц и нищий (1/2)
Красивая девушка, хороших правил и примерного поведения: никто не видал ее пьяной больше четырех раз в неделю.
Марк Твен. Принц и нищий
Он был в старинном дворце, на балу, где гости были одеты в наряды былых времен: мужчины в чулках, смешных коротких штанах и камзолах, дамы в платьях с огромными фижмами. За окнами дворца шла охота; лошади скакали, неся возбужденных всадников, жадных до крови; они преследовали огромного кабана, который убегал от них в лес. Ему было не по себе наблюдать за этой сценой: он не любил ситуации, в которых противник не мог тебе ответить.
Его взгляд скользнул в бальный зал. В старомодном бархатном кресле сидела женщина в современном платье. На коленях она держала сумочку с золотой пряжкой в виде оскалившегося зверя, жующего какое-то более мелкое существо. Даже ее сумочка напоминала о хищниках и добыче.
Эта женщина обманула его, но он не ненавидел ее. Ненависть к женщинам — отвратительная, постыдная, немужественная черта.
Женщина рассеялась, и под ярким небом появился мэтр Николя Давид в белом костюме. Он прошел через многолюдную площадь, где десятками струй бил огромный золотой фонтан. Девушка в рваном, окровавленном платье бежала сквозь толпу, и никто не обращал на нее внимания. Он заметил глубокую царапину на ее голени и вспомнил, что у него была точно такая же в детстве, когда он залез на соседскую яблоню.
Его лучший друг Жан стоял внизу, ловя футболкой яблоки, которые он бросал вниз. Спускаясь, он поцарапал ногу о ветку, это было больно. Впервые в жизни он увидел кровь и почувствовал, как по его спине побежали мурашки — от страха, отвращения и любопытства. Позже, когда гугеноты напали на их город и убили две трети населения, ему сначала стало дурно от вида крови и трупов. Потом, конечно, он привыкнет.
Девушка в рваном платье бежит, испуганная и бледная. Он парализован от стыда. Мыло застряло в горле.
Он хрипит:
— Воды, пожалуйста…
К его губам что-то подносят. Наверное, ведро, в котором мыли полы. Всего-то один раз.
— Успокойтесь, молодой человек, никто вас не отравит, — говорит кто-то с профессиональным спокойствием. — Полглотка, не больше, не надо мычать. И не надо пинаться!
— С ним все будет в порядке?
— Конечно, монсеньор. Это всего лишь растяжение, синяки от падения, небольшая потеря крови и болевой шок от побоев. Больше всего ему нужен отдых и хороший ночной сон.
— Что в этом шприце, Мирон? Сделайте мне тоже укол. Вы же знаете, я тоже плохо сплю.
— Ваше снотворное перестало действовать?
— Мне бы покрепче.
— Я не хочу об этом говорить, но вещества, которые вы принимаете, вредны не только для вашего здоровья, но и крайне негативно сказываются на вашем эмоциональном состоянии. При вашем расстройстве…
— Ради бога, давайте обойдемся без лекций!
Опять этот манерный голос. Монсеньор пахнет сладко, как девчонка. И смазлив, как девчонка, насколько я мог тогда разглядеть на шоссе. Кажется, я знаю, кто он, хотя мне трудно поверить, что принц…
Шприц ласково входит в вену, и к нему приходят пустые сны.
Наружу его вытолкнула жажда.
Он открыл глаза и со стоном зажмурился. В помещение набилось больше света, чем могли переварить его глаза. Белый день или хирургические лампы. Он распластан на кровати в неудобной позе и подоткнут со всех сторон чем-то мягким. Чтобы не шевелился и не заваливался на свою лоскутную спину. Нога торчит из-под одеяла, но не в гипсе. К лодыжке примотан пакет со льдом. Вероятно, он в госпитале.
Пять минут, и им уже владеет зуд беспокойства: выздоравливать всегда мучительно скучно. Он занял себя подсчетом нанесенных ему ударов.
Он сомневался, что у него когда-нибудь появится шанс отомстить, но он подпитывал свой гнев образами возможного будущего. Например, герцог Майеннский застрянет в норе, как Винни-Пух. Его толстая задница будет торчать, его пухлые бедра будут трястись, его дорогие туфли будут беспомощно стучать по земле. Затем я возьму палку…
Мечтая об этом, он упал в желеобразную темноту, в которой всплыла задница Майенна. Затем благородный зад его сиятельства был сметен более приятным, хотя и немного тревожным, зрелищем.
Почти неестественно красивое лицо. Без макияжа, без накладных ресниц оно выглядело очень бледным и юным. Черты, растиражированные в журналах, как у звездного актера.
Но это не актер. И я не в больнице.
Кажется, мы больше не в Канзасе, Тото.
— Привет, — жизнерадостно сказал герцог Анжуйский. — Очнулся?
— Нет, — просипел он, растерянный и ни во что не верящий. — Я сплю и вижу кошмар. Чудовище с отвратительным голосом преследует меня.
Можно списать его наглость на болезненный бред; он в горячке и мелет бог знает что, оскорбляя принцев крови.
Улыбка принца стала остро отточенной.
— Ты колючка, — сказал он. — И неблагодарный придурок.
Принц не был таким глупым, каким казался в журналах и по телевизору, где он вечно щебетал о достижениях своей светской жизни.
— Я такой, — подтвердил Шико. — Можно мне воды?
— Мне полить тебя, чтобы колючка зацвела?
— Ты будешь поливать меня потоками своего остроумия? Я засохну.
Герцог, посмеиваясь, проделал какие-то манипуляции. Шико почувствовал у рта пластиковую трубочку.
— Пей, — сказал Анжу.
— Здесь есть медсестра? Желательно с грудью, выглядывающей из декольте, как в сериалах про врачей.
— Я твоя медсестра. Хочешь увидеть мое декольте?
Шико едва не поперхнулся, не успев даже сделать глоток.
— Твой жалкий вид пробуждает во мне Флоренс Найтингейл. Меня тянет заботиться о страждущих, надо же узнать, что это такое. — Герцог определенно веселился. — Радуйся, что высокая особа оказывает тебе услугу. Однажды ты расскажешь своим внукам, какой я была милой.
На это следовало бы ответить колкостью, но жажда взяла верх. Он всосал жидкость через соломинку и чуть не сплюнул.
— Что это за дрянь?
— Дом Периньон вам не подходит, месье? Мое любимое шампанское!
— Кислятина. У вас паршивый вкус!
— Stronzo, <span class="footnote" id="fn_20603821_0"></span> — восхищенно сказал Анжуйский. — Посмотрите на него. Лежит здесь, плюется моим лучшим шампанским и делает вид, что не знает меня. Откуда вы взялись? Как вас зовут?
Игры кончились или только начались. Ему теперь безразлично. Хуже не будет.
Он подтянулся на локтях и попытался устроиться так, чтобы лучше видеть герцога.
— Я Себастьен де Шико, монсеньор. Извините, что с вами так непочтительно разговаривал. Предлагаю расстрелять меня. Из крупнокалиберного пулемета. — Он скрипнул обезвоженной глоткой. — Последнее желание приговоренного — дайте воды, и я за вас помолюсь, хотя не гарантирую успеха.
Порыв лишил его сил, и он опустился на подушки. Взгляд его упал на серую футболку герцога с надписью «Dolce&Gabbana». Разумеется.
Хотя подождите минутку.
«Dolce&Gabbana. Королевская любовь».
С красным сердцем.
Я все еще сплю? Этот человек как будто из мультфильма. Его перламутровая кожа ослепляет меня. Если бы мы вместе учились в нашей маленькой городской школе, я бы задразнил его до смерти. За то, какой он белый на нашем темном Юге, где я едва выделяюсь из толпы. За то, какой он смазливый. За его красное сердце. За его красный блеск для губ. За его сложносочиненный сладко-пряный аромат. За… все.
Принц, бряцая драгоценными камнями браслетов, провел белой рукой по черному контуру ресниц. У него были на удивление сильные запястья опытного фехтовальщика. Вблизи он был таким же красивым, каким казался через призму СМИ. Он был на обложках с тех пор, как вернулся с войны. Вся страна дрочила на него, мечась в своих страстях между Генрихом Валуа и Генрихом Гизом. Интересно, чем закончится этот конкурс красоты: между Валуа и Лотарингскими принцами постепенно нарастает едва заметное напряжение. Гиз слишком популярен.
Не говоря ни слова, принц налил воду из хрустального графина в стакан и протянул его Шико. Не стесняясь, наблюдал, пока он пил, сквозь задумчивый прищур, за которым что-то вызревало. Вдруг он сказал без всякой интонации:
— Я вас уже где-то видел, месье.
Шико поднял бровь.
— В аду?
— В том стрип-клубе на улице Сент-Оноре?
— В том.
— Или в том, где терзаются души грешников?
— В том тоже.
— А, — герцог со вкусом отхлебнул своего Dom Perignon. — Я провел там некоторое время и хорошо знаю этот район.
— А я новый резидент. Вы познакомите меня с диспозицией?
— Хотите экскурсию? Но мой голос кажется вам отталкивающим.
— Я начинаю привыкать, монсеньор.
Разговор с ним был подобен обмену ударами шпагой. Герцог парировал без колебаний. Шико почувствовал приятное волнение.
Герцог также казался довольным, расслабленным…
Подождите минутку.
Ух ты, как он смотрит на меня, от него искры летят, а мою лоскутную спину обливает мурашками. По-моему, он не совсем нормальный. Может быть, мы все не совсем нормальные. Война продолжается в нашем мире дольше, чем я в нем живу. Сколько ему было лет, когда его брат-король бросил его в мясорубку? Шестнадцать? О его победах слагались хвалебные песни, но он может кричать по ночам, как слишком многие, кто был на войне. И долбается наркотой, и малюет смазливое личико, и гонит, гонит по вертикали. В нем есть что-то обездоленное, и это не вяжется со слухами, которые наделяют его всеми привилегиями любимого сына королевы-матери и всеми пороками «золотой молодежи».
Странно, моя голова забита мыслями о нем, а я его почти не знаю.
— Кто вас избил, Себастьен де Шико? — Резко и остро.
Отхлестал своим вопросом по щекам.
Шико вздрогнул.
— Не ваше дело, монсеньор.
И еще один сверкнувший миг, во время которого герцог в очередной раз сменил шкурку. Сколько всего их у этого юноши?
— Может быть, я хочу помочь, — проговорил он мягко.
Смущенный против воли, Шико покачал головой. Он пока не знал, к чему это может привести.
— Вы слишком добры, ваше высочество.
Каскад острых улыбок.
— Это вряд ли, — сказал герцог, вдруг завибрировал, нервно дернулся и ушел, суетливо вытаскивая из кармана телефон, выстукивающий: «Она очень извращенная девушка. Из тех, кого лучше не знакомить с мамой».
— Я давно встал, — говорил он. — Я уже в пути. Конечно, я поддержу все, что вы скажете, матушка. Я определенно против войны с доном Филиппом. Я всегда против войны, мир во всем мире. Никаких шуток, какие тут могут быть шутки? Я абсолютно серьезен.
Он жеманно и гнусаво растягивал гласные, шел вихляющей разболтанной походкой, как уличная шлюха, и казалось, что все в нем лжет, от макушки до кончиков накрашенных ногтей. Потом он перешел на итальянский, но голос его оставался отвратительным.
Шико спрятался от света в подушку и уснул.
К нему приходили, лечили, кормили, вручили ему телевизионный пульт; в самой дорогой больнице не было бы такой возни с пациентом. Мирон сообщил ему, что его высочество распорядился устроить в своих апартаментах импровизированную палату для близких друзей, если с ними вдруг что-то случится. Передозировка свинца в организме, предположил Шико.
Анжу больше не появлялся, но мелькал на экране: после заседаний королевского Совета в обществе серых пиджаков, спеша смыться из кадра. Король не скрывал отвращения, расцветавшего в его взоре, когда он смотрел на своего брата с его слишком грациозным изгибом запястья, слишком блестящими когтями черных волос, скользящими движениями, перламутровой кожей, у которой, казалось, не было пор. Анжуйский прятал от него глаза, расцветая, только когда выходил на улицу. Толпа приветствовала его с бурлящим восторгом: он довольно многих убил при своих славных победах при Жарнаке и Монконтуре. Люди обожают молодых героев, устилающих трупами канавы. У толпы болезненная любовь к смерти, они готовы танцевать это танго вечно. Они любили Анжуйского, пока от него воняло мертвечиной, не замечая его искусственности.
На третий день Шико устроил перепалку с Мироном, требуя разрешения встать. На четвертый день он достал его так сильно, что тот позволил. Ему принесли костыли, накачали таблетками, от которых реальность приобрела кривобокие очертания, и Мирон скрестил руки на груди, заранее покрыв физиономию толстым слоем злорадства.
Шико поднялся, одолев впившиеся в него клювы боли, оглядел утомившую его комнату, сделал шаткое движение и упал.
— А я говорил вам! — счастливо воскликнул обычно флегматичный Мирон. — Вы не сможете вставать по крайней мере еще пять дней.
Шико поднялся через два дня, когда телевизионные люди начали вызывать в нем исключительно желание узнать их внутренности на вкус. Он был сыт ими по горло, католиками и гугенотами в равных пропорциях. Монотонные, циклические разговоры на каждом канале. Бог, мораль, Святая Церковь, Святая Вера. С тех пор как протестанты обрели влияние на короля, Бог снова стал популярен. Они говорили о нем повсюду, устраивая публичные дебаты между мужчинами в платьях с одинаково зверски оскаленными ртами, проповедующими любовь к ближнему.
Новости доносили, как колобродит Париж.
Адмирал Колиньи, этот истукан с бородой канонического Создателя, жаждал войны. Он свято брался за присоединение Нидерландов, сокрушая испанскую власть своим неподвижным телом. Отблески войны падали на лицо короля, бросая краску на его бледные щеки, блестевшие рыжеватой щетиной. Карл, как и все молодые люди, никогда не бывавшие на бойне, жаждал крови и славы. Он все чаще и чаще говорил на публике: «Наш отец Колиньи». Колиньи приобретал черты все большего самодовольства.