ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Принц оранжевых утр. Глава 1. Пацанский флекс (2/2)

Мыло и грязь смешиваются в тошнотворном вкусе, омерзение выходит пеной на губах.

Спазм скрутил живот, и он попытался перевернуться набок.

— Поднимите его! — крикнул Майенн.

Силуэты, маячившие на грани восприятия, приблизились. Он сдержал дурноту страшным усилием и боднул преграду плоти головой в грудь, а другому врезал ногой в тяжелом армейском ботинке в район паха, сшибив его на пол. Чуть не свалился, но устоял. Они взвыли и дернулись в разные стороны, расчистив ему узкий коридор свободы.

До окна было два шага, но он волок свое разбитое тело туда слишком долго, они почти успели схватить его. Он пнул кого-то ботинком по голени, и тот удачно упал на другого.

Он вскочил на подоконник, не зная, с какого этажа ему придется прыгать. Вечером у дома на него сразу навалились дюжие молодцы, оглушили и потащили его внутрь. Его могут ожидать гостеприимные объятия асфальта, до которого он долетит покойником, потому что умрет от разрыва сердца раньше, чем его разотрет в кровавую кашу.

Возможно, он ловит губами свои последние секунды.

Возможно, это будет лучшим выходом из положения для опозоренного битого дворянина.

— А ну, стой, урод черножопый! Стоять! Уйдет сейчас!

Господи, если ты есть… А, я забыл, тебя нет. Какой позор, что я думаю об этом. Мне стыдно перед собой, потому что я не знаю других авторитетов.

Если попытаться сгруппироваться…

Скрежет его зубов полосует ночной воздух. Лицо стекает вниз — это вода, мыло и страх. Он не знает, закрыты ли его глаза.

Через какое-то время он доволакивает себя к проезжей дороге. Кто-то появится и задавит его 8 июня, я забыл, какой сейчас год. Кажется, у него сломана нога. Толстая девочка не смогла выброситься из окна. А худая смогла! Смешно тебе теперь, ублюдок, смешно?

Город стоит вокруг него, как холмы, дома слиты с небом. Электрические созвездия немы. Ровная черта посередине. Он берет чернила, красивое старинное перо и начинает выписывать на белой полосе великолепным каллиграфическим подчерком: «Герцог Майеннский — свиноёб». Бог улыбается ему из потоков мыслящего света.

Свет превратился в две режущие щели, забившиеся между ресниц. Раздался визг колес, скрип тормозов и вопли. Звуки шли из колодца темноты. Он ощутил прибытие смерти, но она остановилась недалеко от него и принялась орать.

— Блядь, блядь, бля! — Смерть сделала паузу в один выдох и завопила громче: — Мы кого-то задавили! Почему вы там сидите?

Из машины выбралось множество ног.

— Где верные люди, которые всегда должны быть рядом со мной? — не унимался человек, хотя к нему уже подошли.

— Когда вы под кокаином, за вами невозможно угнаться.

— Тут покойник!

— Какой покойник?

— Ты что, слепой, Дю Га? Кровь Христова, какой ужас, правда?

Он замахал рукой, сотворив крестное знамение.

— Ну, что там, Дю Га? Жив, мертв? Дю Га, отвечай! Дю Га!

Какой отвратительный голос, почти бабский. Возможно, это и есть женщина; фары освещают украшения, которые развешаны на этом человеке, как на елке.

Его брезгливо потрогали кончиком ботинка, и он слабо застонал от возмущения. Ботинком меня, сука, трогает!

— Жив ваш покойник, монсеньор, — отвечал второй холодным голосом.

Теснившаяся вокруг него толпа тянула вперед шеи.

На него обрушилось лицо в клочьях света автомобильных фар. Его обдало глубоким, сложносочиненным, сладко-пряным запахом; ночь раскатала по нему влажный вдох.

— Ох, бедняга. Что с ним случилось?

— Наверное, после драки, — сказал холодный человек. — У него вся спина в крови. А нога то ли сломана, то ли вывихнута. Посмотрите, как он лежит.

— Пьяный, — презрительно сказал третий. — И полуголый. Какой-то бездомный.

— Нет, Сен-Люк, от него не пахнет спиртным, вы не заметили? А полуголых людей, — он кокетливо вильнул бедром, — я думаю, нам не стоит судить, правда?

Его слишком подвижное лицо вдруг разгладилось и затвердело.

— Помогите ему подняться.

— Что за блажь, монсеньор? — возмутился кто-то. — Вы собираетесь подбирать бродяг с улиц?

— Куда вы его повезете? К себе? Он мебель перепачкает.

— Я куплю себе новую. Пора избавиться от того уродливого лимонного кресла.

— Я подарил вам это кресло, монсеньор.

— Правда, Шомберг? Я забыл. Я его возненавидел с первого взгляда, но я не хотел вас обидеть.

— Ну, спасибо, монсеньор.

— Я вас только что обидел? Я не совсем понимаю, когда мне так хорошо.

— Честно говоря, кресло действительно выглядит ужасно. Я никогда не понимал, как оно вписывается в обстановку.

— Спасибо и тебе, Эпернон.

— Эпернон прав, у тебя плохой вкус. Не дари мне ничего другого.

— Может, бродячую собаку, монсеньор? У вас будет набор: бродяга и бездомный пес. Может, они лучше впишутся в обстановку, чем мое кресло.

— А, да, мой покойник! Я сказал, поднимите его. Сейчас же!

Снова чужие руки, почти такие же грубые. Обильное дыхание недовольства.

Откуда такая забота, монсеньор, или как там вас?

— Что случилось? — спросил его первый. — Как ты здесь оказался? Кто ты?

Вопросы жужжали в его ушах. Монсеньор назойлив, как муха.

С немалым трудом он разлепил губы.

— Я горстка органических элементов. Фотон мыслящего света. Хуй знает.

Он закашлялся. Слова царапали ему горло.

Фырканье:

— Я же говорил, что он пьян!

— Чокнутый, — прокомментировал другой (очень светлый и очень большой) грубым голосом. — И я думаю, что он мавр.

— Господа, это прелестно! — взвизгнул монсеньор.

Он уставился на него с полубезумным выражением, его огромные зрачки заливали глаза.

— Этот человек страдает, — медленно сказал он, указывая на него пальцем. — Не только физически, но и духовно. Я вижу это, потому что сам знаю, что такое страдание.

Наклеенные ресницы. Накрашенное красивое лицо. Он напоминает мне кого-то.

— Позвольте мне прикончить его, чтобы он не страдал, — предложил холодный.

— Иногда я не знаю, Дю Га, сухой юмор это или у тебя каменное сердце.

— Сухой юмор. А у меня каменное сердце. Вы это прекрасно знаете, монсеньор.

Дю Га, Сен-Люк, Эпернон, что-то шевелится в моей памяти…

Машина промчалась мимо, разбрасывая огни, оглушая и ослепляя его. Он рухнул на руки, которые его держали.

— Эй, эй, эй! — крикнул холодный ему в уши. — Не падай!

Они затрясли его. Столько недружелюбных прикосновений. Мир с острыми краями. Я все время режусь об него.

— Монсеньор, он едва жив. Если хотите что-то для него сделать, сделайте это сейчас. Лично я бы оставил его здесь.

— Не сомневаюсь, — сухо сказал монсеньор. — Отведите его в машину, по дороге решу.

— Не надо, — прохрипел он, собрав последние силы. — У вас самый отвратительный голос в мире. Если я услышу его снова, я сдохну.

Раздался возмущенный гул. Его снова затрясли. Он больше не мог сдерживать рвоту, стараясь сделать так, чтобы его стошнило на холодного. Холодный разразился тирадой проклятий, доставив ему первое удовлетворение за вечер.

— Гаденыш!

— Едва ли он виноват, что ему стало плохо, Дю Га.

— Да? Посмотрите на его рожу. Еще один негодяй-гасконец. Они сумасшедшие. Он завтра спалит Лувр.

— Мечты, мечты, — усмехнулся монсеньор. — Почему вы застыли, господа? Почему никто не идет за мной?

— Потому что за вами невозможно угнаться, когда вы под кайфом.

— Ладно, ладно. Сегодня мы совершим благородный поступок и спасем жизнь человеку!

Вторая волна тошноты накатила на него. На спине горела корка огня.

— Не надо, — он еле выдавливал звуки изо рта. — Ты убьешь меня этим голосом.

Голос внезапно утратил свои беспокойные нотки и суетливость.

Насмешливый и спокойный, он пощекотал ему ухо шепотом.

— Тогда ты сдохнешь. Поехали.