7. Седьмой (1/2)

Глаза резко раскрылись, и я подскочил на кровати, пытаясь отдышаться. Опять кошмар. То, что я не мог вспомнить ни один из них, меня выводило из себя. Ощущение, что кто-то издевался надо мной, играл мной, словно я мягкий плюшевый мишка, чтобы потом оторвать мне голову и вырвать наружу наполнитель.

Из-за тремора я с трудом нацепил очки и посмотрел в окно. На улице еще было сумеречно, значит — раннее утро. Телефон не показал ни день, ни время, так как в очередной раз разрядился. Я снова упал на подушку и закрыл глаза.

Сегодня прошла неделя с моего пребывания в этом безумном месте.

Семь дней.

Правда, особо безумных людей я тут так и не увидел, не считая Громилу. Андрей и Никита пусть и явно страдали психическими расстройствами, но они были довольно адекватными. Громила же…

В первую, так сказать, встречу, я воспринял его как угрозу, но таких, как он, дебилов, на свете много. Сказал я тогда себе. Вчера же он стоял будто довольный, будто он — чудовище, которое наслаждалось происходящим хаосом, словно само его и создало.

К чудовищу опасно приближаться, даже если кажется, что все идет по плану. Адекватность — не про него, и можно просто не заметить, как оно уже поглотит тебя и косточкой не подавится.

Мне так хотелось отвлечься от размышлений, которые почти не покидали меня в стенах больницы. Нет, раньше, конечно, я тоже размышлял и все такое, но именно здесь — это особенно тяжело. Тяжело переварить мысли, обработать поступающую информацию. Слишком много новых ситуаций и эмоций, что, на самом деле, и ста дневников не хватит, чтобы их записать. И иногда пятибалльная шкала казалась просто мизерной, потому что степень проявления эмоций порой как ракета улетала в космос. Поэтому для меня это место и было безумным.

Хотелось расслабиться, подеградировать немного в телефоне, но для этого сначала придется пойти и поставить его на зарядку. Я сел, надел тапочки и посмотрел на свои руки: одна — вся в трещинках, а у второй кожа сжалась гармошкой на пальцах от постоянно влажного бинта. Пластыри пока что держались крепко, приклеившись к ладони будто намертво. Хорошо, что на ней волосы не росли.

Почистив зубы, прихватил телефон с зарядкой и, собравшись с духом, направился к выходу. Возможно, еще никто толком не встал, а особенно хорошо, если не встал Громила, и получится прошмыгнуть незаметным. Я выглянул в коридор — тишина. Когда подошел к большому столу с розетками, никого кругом не было, поэтому аж подпрыгнул от неожиданного голоса, чуть не выронив телефон:

— Ох, Евгений, что-то ты рано встал, — вездесущая Очкастая вновь сидела за медпостом. Она вообще спит когда-нибудь? — Обычно всех еле разбудишь.

— Выспался, — неловко отозвался ей. — Таблетки, видимо, хорошие, — в этот момент желудок на миг жутко кольнуло, и я отвернулся, схватившись за живот, после закрыл глаза и выдохнул. Когда все же поставил телефон заряжаться, очкастая «обрадовала»:

— С твоей палаты санитарка сейчас начнет пол мыть тогда. — О нет. Придется пока не возвращаться туда… Медсестра снова открыла было рот, чтобы что-то сказать, но я моментально прервал ее:

— Я пойду. Пойду-у-у… покурю. Да, пойду покурю, — и направился в сторону курилки, слыша за спиной бубнеж насчет вреда курения.

В курилку я, конечно же, не собирался заходить. Раз такое дело, решил пойти в комнату с пианино. Еще немного погипнотизировать его. Вряд ли туда сразу же пойдут люди после того, как проснутся.

Но ты снова соврал, ты ужасный, ужасный человек, так нельзя, нельзя… а иначе…

Раз, два, три, четыре…

Проплывая мимо палат, пальцы делали свое дело, а я аккуратно наступал на пол, чтобы не создавать лишнего шума. На этот раз повезло добраться до игровой комнаты без приключений. Сначала я подошел к одиноко стоящему бильярдному столу.

Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять.

Наверное, если бы стол был живым, то сейчас отдыхал от постоянного непрошенного внимания к себе. Им постоянно пользовались, потому что хотели играть, даже если он этого не хотел. Один человек за другим, и так до бесконечности, пока он окончательно не развалится. Стол не мог высказать свои чувства. Не мог сказать, что зеленое покрытие протерлось до дыр, а борты все в царапинах, словно в шрамах. Что его раздражает постоянная болтовня. Что ему больно, когда по нему ударяются тяжелые шары.

Они его бьют…бьют…бьют…

Меня повело, и пришлось упереться рукой в стол. Стало вдруг не по себе. В голове опять пролетела мимолетная мысль. В последнее время она периодически исчезала, появлялась, исчезала. Я к такому не привык, обычно мысли крючками цепляются за меня, а эта…. Я не успевал ухватиться за нее: именно эта мысль меня чем-то заинтересовала. Променял бы ее на все свои назойливые, лишь бы узнать, что она скрывает.

Однако они меня так легко не отпустят.

Немного оклемавшись, я двинулся к дивану, грохнулся на него как мешок с картошкой и уставился на пианино. Вот оно точно отличалось чувствами от бильярдного стола. Если он хотел, чтобы от него отстали, то оно наоборот — мечтало о внимании. Обычно никто не умел и не хотел общаться с ним. Да, это правда, что именно с пианино я бы подружился, но пока у меня такие проблемы с головой, не стоило даже и пытаться. Хорошо, что сейчас хотя бы один человек в этой больнице пробует с ним разговаривать…

Я лениво поднялся, подошел к пианино и, отодвинув стул, сел. Крышка была закрыта, скрывая под собой черно-белые клавиши. Будто там, под ней, запретный плод. Откроешь — пожалеешь, не откроешь — тоже. И все же я не выдержал и поднял ее, чтобы еще раз взглянуть на клавиатуру. Она притягивала к себе того, кто успел соскучиться по музыке, вылетающей из-под пальцев. То есть меня. Когда играешь с закрытыми глазами, ощущая мелодию частью себя…

— Всем подъем!

Я моментально вынырнул из мечтаний. Из коридора потихоньку начали доноситься звуки скрипящих дверей, голосов и шагов. Все начали просыпаться. Мне не хотелось даже пальцем ноги шевелить, боясь, что меня могут услышать. Но никто в мою сторону и не шел.

Кто-то что-то кричал, другие громко зевали, один ныл медсестре про запор. В общем, жизнь закипела.

Вместе с моим мозгом.

Прыгнуть бы в холодный глубокий бассейн и опуститься на самое дно. Туда не многие погружаются, но мне бы там точно понравилось. Тихо, безлюдно. Правда, было бы печально, если бы что случилось, а вокруг…

А вокруг никого, и некому мне помочь…

И снова эта манящая секундная мысль. Но даже если бы я успел, не смог ее сейчас разобрать, потому что услышал знакомое шарканье за спиной.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Андрей.

Я аж опешил. Это я хотел задать такой вопрос.

— Эм… Сижу, — пожал плечами, все еще глядя на пианино.

— Тогда я тоже посижу, — он взял еще один стоящий неподалеку стул, поставил справа от меня и сел.

Я с трудом сглотнул и немного отодвинулся от него: в горле снова ощущалась засуха, а теперь и подавно.

Сейчас мы находились не так далеко друг от друга, чем обычно, ведь в принципе ширина пианино метра полтора, и если бы я переместился от Андрея еще дальше, то выглядел бы как идиот, сидя у самого края. Коленки немного подставляли меня своей мелкой тряской, но вроде как их видно не было.

В итоге я даже почувствовал, как от Андрея веяло теплом, словно тот радиатор. А еще от него приятно пахло: чем-то сладким, вперемешку с табаком…

И меня озарило.

Это он меня тогда тащил?

Я посмотрел на Андрея и живо отвернулся.

То есть, мы уже один раз находились настолько близко, что аж касались друг друга?

Посмотрев на его руки, снова отвернулся.

Почти обнимались?

Я вспомнил, как моя рука была перекинута через его плечо, шею, его дыхание, как мы шли бок о бок, как не мог разглядеть, кто это. И как мне было тогда все равно, но именно сейчас нет!

Я чуть не взвыл от шока.

Боже…

Теперь то расстояние, что было сейчас между нами, казалось слишком коротким.

Мне хотелось встать и убежать как можно дальше, но стул будто был облеплен жвачками. Все, что я мог сделать, это и правда завыть и упасть лбом на клавиши, но грохот бы привлек слишком много внимания, да и при Андрее тем более было стремно.

— Хм-м-м… — не зная, что сказать, промычал я, пытаясь придумать слова на ходу. Но мозг будто отключился.

— Вообще, ты сидишь на моем месте, — объявил Андрей. — Но ладно, тебе можно.

Я все же вытаращился на него и возмутился:

— С чего это оно… — А потом до меня стало доходить: — Постой. Это ты тут постоянно играешь?

— Ты слышал? — удивился он. — А мне всегда казалось, будто никто не слышит, — задумчиво произнес.

Он снова шутит или нет? В прошлый раз про «видеть» было…

— Я же не глухой, — уже залипая на трещинки лакированной поверхности пианино, я решил поделиться своими рассуждениями: — Да и многие люди могут слушать, но не все из них могут слышать. А я люблю слышать музыку, а не просто слушать. Поэтому и услышал твою, — покивал сам себе.

— Как запутанно, — усмехнулся Андрей. — Но, кажется, я понял о чем ты.

— А… — Я облизнул губы: — А еще ты довольно часто играешь тут, — ухватившись за прядь, покосился в его сторону.

Он начал поглаживать клавиши худыми слишком костлявыми пальцами, а мои глаза теперь стали следить за ними. Во мне зарождалось противное чувство зависти.

— Стараюсь до обеда немного, пока чувствую себя более-менее… — пробормотал Андрей. — А ты играешь? — глянул на меня.

— Ну… не совсем, — я немного заерзал на стуле. От этого вопроса во мне вдруг стало пусто. — Тоже, когда чувствую себя более-менее, — повторил за ним, отпустив волосы.

Андрей ничего не ответил и комментировать не стал, и меня это немного расслабило.

— Как она? — вдруг поинтересовался он.

— А? — не въехал я, затем заметил, что Андрей опять уставился на мою правую руку. Я уже вовсю ковырял пластыри, чтобы сбросить напряжение. — А… Нормально, — перестал.

Андрей вгляделся в мою ладонь:

— И все-таки заживает на тебе не как на Росомахе. Ты был прав, как на собаке.

Я спрятал руку от его глаз в карман:

— Видимо, чересчур крутая сверхспособность для меня.

Слишком много тонких нитей стало протягиваться между нами. Для меня слишком много.

— Не думаю. Сверхспособности усиливаются со временем, — сказал Андрей. — Но, надеюсь, она тебе еще долго не пригодится.

— А лучше совсем.

— Эй, я хотел это сказать, — цокнул языком, — но ты опередил. — А затем ровно выпрямился и начал разминать пальцы, похрустывая ими: — Я поиграю? — поинтересовался.

Теперь я даже и не знал, хочу слушать, как он играет, или нет. Всегда прям рвался, а сейчас осознал, что, сидя рядом, мне придется наблюдать за тем, как его пальцы, а не мои, перемещаются туда-сюда, извлекая из пианино звуки.

— Конечно, — неуверенно ответил, а голос предательски дрогнул.

Мне необходимо было скорее настроиться. Заземлиться, чтобы снова не вести себя как придурок. Негативные мысли уже просачивались в голову, требовалась какая-то база, устойчивая, за которую можно зацепиться, и она постоянно опускала бы на землю. Но так, чтобы не палиться.

Все будет хорошо, я выдержу, буду выглядеть нормальным, нормальным… а иначе….

До, ре, ми, фа, соль, ля, си…

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

— Ты уверен?

Нет.

— Да, конечно, — встрепенулся я, показывая, что все в порядке. — Мне интересно.

А сам под полкой клавиатуры уже нажимал на ногти, даже через боль и на правой руке тоже, но сбивался и нервничал, потому что еще и ноты до сих пор повторял. Пока не начал считать все одновременно.

Андрей вздохнул:

— Ты же в курсе, что у меня это не очень получается.

— Ничего, — начал заверять его. — Думаю, я смогу выдержать, даже если ты будешь жутко лажать, — хотел закончить шутливо, но в принципе слово «выдержать» сейчас для меня было не актуально. Не знал, смогу или нет, поэтому нужная интонация не вышла.

Да ведь и не умел я шутить, но зачем-то теперь очень захотелось научиться.

— Не если, а буду, — иронично подметил Андрей. — Ну ладно, как знаешь…

Он выпрямился, вздохнул и… поднес к клавишам лишь один палец — указательный.

Это было так нелепо, что я аж неожиданно прыснул в кулак.

От очередного шока даже расслабил пальцы и перестал вести счет, ведь сам от себя не ожидал такой реакции. Когда я в последний раз искренне смеялся? Было ли вообще такое?

— Ой, прости, прости… — извинился за то, что в принципе и смехом-то трудно назвать, а затем неловко сказал: — Прости, продолжай.

А Андрей ненадолго замер, и я испугался, что обидел его или задел. В итоге уже в сотый раз пытался найти какое-то оправдание, ведь постоянно делал что-то не к месту, но мои бестолковые попытки сообразить остановил низкий голос:

— Я же говорил, — Андрей нажал на клавишу пальцем. — Что ты слишком, — еще раз нажал. — Часто, — и еще раз. Я робко поднял на него взгляд. — Говоришь, — а он внимательно посмотрел на меня и закончил: — «Прости».

Теперь замер и я.

Внутри все сжалось, притаилось и затихло. Не только от его слов, их я уже слышал, но и от того, как тяжело он их произнес на этот раз. И сейчас, когда мы находились ближе, глаза Андрея передавали не только холод, но еще и растерянность, словно он специально концентрировался, сдерживался, чтобы не сдать свое волнение.

— Да, — очнулся я. — Это вредная привычка.

Андрей задумался ненадолго и, как ни в чем не бывало, снова усмехнулся на эту фразу, а меня все еще не покидало напряжение.

— И все же это забавно, — пробормотал он и принялся играть.

Что было забавного в этой ситуации? То к «прости» пристал, то к «почему». Либо именно эти слова — табу, либо именно повтор любых слов, а может, и не только… Будто я опять что-то сделал не так, все еще не понимая, что именно. Раз ему это так важно, то, наверное, лучше пока избегать повтора слов. И теперь точно не палиться с ОКР. И так пытался скрывать, а сейчас тем более. Если я начну при нем постоянно все повторять — а я могу — то возможно, он…

Я помотал головой — мне вот еще этих заморочек не хватало — и попытался вслушаться, чтобы сосредоточиться на происходящем.

Андрей играл неуклюже и медленно, но на самом деле звучало неплохо. Из-за его музыки меня стало отпускать.

Мелодия вызывала легкую грусть. Грусть по чему-то важному, чего не удалось удержать рядом с собой. Когда жалеешь, что поступил так и никак иначе. Когда сказал совершенно не то, что хотел. Или вообще промолчал. Я постоянно так делал.

Да, музыка иногда говорит больше, чем слова.

Андрей выглядел очень сосредоточенным, а я внимательно наблюдал за впадающими одна за другой клавишами. А еще за его оголившейся кистью, которая скрывала под собой шрамы. Они выглядывали лишь иногда, когда рука приподнималась. Вряд их — и тот, что под глазом — он заработал себе в детстве. Они выглядели относительно свежими и недавно затянувшимися.

О том, какое было детство у Андрея я, конечно же, не имел понятия, как и о многом другом. Но эта простая мелодия, не сложнее «собачьего вальса», словно передавала часть его внутреннего мира, который казался мне таким непонятным и чуждым. Ведь я никогда не пытался в принципе кого-то узнавать, а сейчас…

Музыка стихла.

— Ну как? — поинтересовался Андрей.

— Красиво, — я одобрительно покачал головой. Немного пожевав губу, спросил: — А о чем она?

Он задумался, теперь уже глядя в потолок, и я снова за ним повторил.

— Об упущенных возможностях, — ответил Андрей.

— Я так и понял.

— Естественно ты понял, — усмехнулся он, разлохмачивая себе волосы, будто они и без этого недостаточно топорщились.

— Естественно?

— Ну да, — он вскинул брови. — Ты же любишь именно «слышать» музыку.

— Ну… — я зачесал волосы за ухо. — С музыкой проще. А людей порой слушаешь, но не понимаешь.

— Ты же не всегда спрашиваешь в итоге, что имелось в виду. — Затем он прищурился: — Откуда ты знаешь, правильно понял или нет?

— Я же говорил, что не особо разговорчивый… — насупился я.

— Со мной ты стал разговаривать еще дольше, — подметил Андрей, а потом пару секунд помолчал и добавил: — И в кои-то веки даже улыбнулся. У тебя уже хорошо получается общаться.

Я аж слюной подавился, и прокашлялся. Мне будто поставили четверку в том самом углубленном классе. Пусть и не пять, но я на нее никогда и не претендовал по этому предмету.

Меня похвалили? Как ведут себя в такой ситуации?

— Спасибо, — сорвалось с языка то, что вертелось на нем еще с момента помощи Андрея с рукой, и я зажмурился, потому что свет снова становился ярким, а мое дыхание — таким громким, и удары сердца отзывались в ушах. Это слово слишком многое для меня значило, и казалось, что мой язык сговорился с решительной левой рукой — не спрашивать меня, что нужно делать. Будто я становился марионеткой.

— Я же ничего такого не сделал вроде, — услышал.

А я лишь нервно пожал плечами, все еще не открывая глаза.

Как в двух словах объяснить человеку, что для меня любое проявление чуткости — словно красный флаг? Что доверие для меня — уязвимость, а я и так был уязвим, казалось, во всем. И никогда в жизни никому не говорил «спасибо». Обычно вообще мало говорил. Да, я не общительный и ко всем относился с подозрением, а порой с презрением.

А когда ты не чувствуешь угрозы — будто попадаешь в параллельный мир, где ты — нормальный.

Хотя, может, ты и есть нормальный, а вокруг ненормальные, но для них ненормальный — это ты.

Меня даже озноб прошиб от осознания, что я только что сказал. И кому. Все же удалось сцепить дрожащие руки в замок, но не в расслабленный, как сделал тогда психолог, а в крепкий и напряженный. Удивительно, что именно похвала меня добила до благодарности.

Третий шок наслоился на второй.

Андрей будто захотел еще что-то сказать, но в этот момент в комнату зашло трое парней. Мы оба одновременно обернулись. Те направлялись к дивану и столику, держа в руках небольшие коробки.

— Ну че, во что поиграем? Не для всех игр хватает игроков, — прохрипел один из них, с длинными светлыми волосами.

— Еще бы парочку, — проныл другой, почему-то в темных очках и с ушами, как у эльфа.

Им бы ушами поменяться, мимолетно пронеслось в голове.

Заметив, что они тут не одни, парни притормозили, а я сразу же вернулся к пианино. Все еще не отошел от тех шоков, что аж еле чувствовал свое тело, а тут еще и они стоят, только сильнее нервируя.

— Пойдем? — шепнул Андрей.

— Пойдем? — переспросил я.

— Да, — коротко ответил он.

Обычно приходилось сбегать в одного, придумывая план наименее энергозатратного пути обхождения препятствий в виде вездесущих и вездесующих свой нос людей. Хотя в неожиданных случаях чаще всего это было импровизацией. Нынешние же обстоятельства озадачивали: теперь в побеге два участника, а как отвечать за двоих…

Соображать и что-то планировать сейчас было очень трудно.

— А куда? — понадеялся я на Андрея, будто уже доверял ему, как только захотел сказать «спасибо». И меня тут же снова прошибло, аж дыхание сбилось.

— Куда угодно, — уверенно сказал тот и встал.

Я нерешительно кивнул и еле поднялся на ослабленных ногах. Как только стал обходить стул, держась за его спинку, ушастый зачем-то направился ко мне, чуть не роняя коробки, а я — свое сердце в пятки.

И потом…

И потом толком не понял, как так вышло, но рука Андрея сдвинула меня за плечо в сторону от парней, да так, что из-за него их теперь почти не было видно. Я задержал дыхание от его касания, но отмахнуться просто не нашел сил.

Четвертый шок наслоился на третий.

От неожиданного прикосновения Андрея по телу пробежалась горячая волна с мурашками, и мне казалось, что я задохнусь и грохнусь прямо сейчас, вот тут, от паники и сердечного приступа. Но он не случился. Я лишь успел мельком увидеть руку Андрея на своем плече, которая с виду всегда казалась такой холодной. Но холод почувствовался только на месте ее касания, как только Андрей отпустил меня.

Он снова превратился в стену, которую я не воздвигал.

Мы вышли в коридор и медленно побрели вдоль него. Сейчас будто опять двигались сквозь желе, только уже не навстречу друг другу, а рядом. Сантиметров на двадцать меньше, чем когда сидели за пианино. Будто эта шкала начала уменьшаться, а мои глаза увеличиваться от происходящего. Ощущалось только шарканье Андрея и истеричное биение сердца, никаких посторонних звуков…

Тук, тук, тук, тук…

Как только я наконец выдохнул, ноги стали двигаться увереннее, руки перестали дрожать, сердце начало биться почти размеренно, а сознание покружилось, покружилось и вернулось обратно — меня почти отпустило. Я попробовал сфокусировать внимание на том, что вижу. Одинаковые лица периодически оглядывались, шептались, кто-то отрывался от своих дел и разговоров.

И тут же вспомнилось — в курилке он произнес фразу: «Значит, меня все-таки видно». Возможно, поэтому он и заметил меня при нашей первой встрече, ведь я внимательно изучал его. Даже сейчас казалось, что все смотрят не на Андрея, а на меня. Словно рядом со мной брел призрак, и идти рядом с ним — ненормально.

Но именно сейчас меня, почему-то, это не волновало.

Андрей шел будто через болото и молча, а мне стало еще больше не по себе, чем было там — в игровой комнате. Словно не только я ощущал все то, что творилось внутри меня, но и он разделял со мной эти чувства и тянул их за собой, как старый тепловоз тянет вагоны.

Украдкой подняв на Андрея взгляд, я встретился с внимательным его.

— Все в порядке? — спросил Андрей.

— Не знаю… — еле вернув глаза обратно, я поправил очки, хотя они и не сползали, и увеличил расстояние между нами на те самые двадцать сантиметров. И правда еще не разобрался, в порядке ли.

— Зато я знаю, — сказал Андрей, и я с опаской покосился на него. Он хмурился. — Я напугал тебя.

— О чем ты? — спросил, боясь ответа.

— О том, что коснулся тебя. Тебе же не нравится.

— Ты и это знаешь… — не верилось мне, и колено предательски подкосилось, но вышло удержаться.

— Некоторые люди смотрят, но не видят. — Зато Андрей шел ровно и непоколебимо, глядя куда-то вдаль. — А у меня талант видеть, как у тебя — слышать, — а затем снова запустил в меня свои серебряные стрелы, но я увильнул.

Мне хотелось спросить: тогда зачем? Зачем же ты дотронулся до меня? Зачем отвел в сторону? Он и про мою социофобию знает? Про то, что я пытался казаться нормальным, но в тот момент точно таким не выглядел?

Он и правда был слишком внимательным, многое видел и знал о моих слабостях. И я испугался, а что если на самом деле и правда все их видят и знают? Вдруг мои слабости — очевидны, и старания не показывать их выглядят как плохая игра одного актера.

Мечущиеся панические вопросы в голове остановила Очкастая, которая, видимо, преследовала меня, оставшись на вторую смену:

— Андрей! Бери простынь — и на ЭСТ. Сегодня хоть пораньше отстреляемся.

— Да, Валентина Ивановна. Сейчас, — устало произнес тот и обратился ко мне: — Мне нужно идти. — Потом слегка наклонился и, тихо сказав: — Помни, только я умею видеть, — вновь подмигнул мне.

А после — как спокойно говорил, так спокойно и ушел, оставляя меня такого неспокойного одного посреди перекрестка. Шарканье отдалялось, мысли приближались роем пчел, чувства смешались, словно краски на палитре. Я дезориентировался, уже не соображая где я, кто я и куда мне нужно было идти. Осмотрелся по сторонам — будто незнакомые коридоры…

*

Маленькая темная комнатка давила на меня своими стенами, которые будто вот-вот начнут сдвигаться с обеих сторон, чтобы раздавить мои кости, череп и мозги. Впереди — дверь, позади — окно. Да так высоко, что мне не допрыгнуть. На небе были видны звезды, которые так далеко — мне тоже хотелось туда. Лишь бы не здесь. Я провел пальцами вдоль холодных шершавых стен, остановился у двери и дернул ее — как обычно заперта. В щелке между ней и полом виднелся тусклый свет. Наклонившись так низко, что один глаз мог видеть происходящее за дверью, я стал вглядываться, но ничего и никого не увидел. Будто в застрявшем лифте, находиться здесь было невозможно. Страшно, душно, невыносимо. Изнутри меня грызла паника, которую не получалось усмирить. Приходилось наворачивать круги по комнате, продолжая скользить пальцами по стенам и пересчитывать углы. Будто их количество когда-нибудь изменится. Какой план, как отсюда выбраться? Остановившись, я посмотрел наверх. Сообразив, снял ремень со штанов и, почти как лассо, начал кидать его, концом с бляшкой, в сторону ручки окна. Бляшка вечно соскальзывала, и на моих глазах от отчаяния уже начали выступать слезы. Как вдруг она зацепилась, удержалась, и я, всем своим весом потянув за ремень, открыл настежь окно. В тот же момент за дверью послышался громкий топот, будто ко мне несся огромный Зверь. Я крепко сжал в руках ремень и попытался подняться, упираясь в стену ногами — но ремень порвался, падая вместе со мной на пол. В дверь с силой ударили, еще раз, и еще… Будто несколько раскатов грома. Подняв глаза к звездному небу, я понимал, что мне никогда не выбраться отсюда живым. Умрет либо мое тело, либо разум. Мой тихий плач никто не услышит — потому что нельзя. Дверь треснула и развалилась от натиска Зверя, и он, зарычав, накинулся на меня сзади, вонзая острые клыки в шею.

*

Сидя на подоконнике в своей палате, я смотрел в окно и внутренне пытался распутать словно выпавший из рук клубок ситуаций и чувств, после проставляя баллы.

Дневник лежал на тумбочке, все еще не тронутый со вчерашнего дня. Как его заполнять теперь — я не имел понятия, ведь мне даже думать было сложно. А уж показывать кому-то свою запутанность во всем, что творилось в мозгу и в душе, которая все-таки существовала и пыталась вырваться из моего собственного плена, — слишком непосильная головоломка. Да, я и являлся ею, но только именно я и не мог ее разгадать, как и свой внутренний дневник. Не мог разгадать самого себя.

После встречи с Андреем и до момента, как я очутился тут, на подоконнике, мне позвонила мать, и все — тумблер еле терпимого состояния переключился на «off», и со мной снова случился нервный срыв — сильнее, чем в прошлый раз.

Сегодня я проспал и завтрак, и обед, потому что разворотил полпалаты: выбросил на пол всю одежду из шкафа, сломал дверцу у тумбочки и расшатал кран у раковины. Мне даже казалось, как за мной гонялись тени, но это была лишь тень от тюля, который будто месте со мной тоже «слетел с петель».

Примчались доктор и медсестры, даже тот самый медбрат откуда-то взялся. Снова усмирили и успокоили меня, вкололи капельницу и дали какую-то таблетку, отчего я вырубился, и сейчас ужасно болела голова.

И уже ужасно, просто ужасно болел желудок, будто от лекарств, голода и нервов он сжимался в маленькую точку.

Перед срывом и без того тревожное утро окончательно добила мать своим звонком. Она сказала, что приедет вечером. И не просто навестить, естественно, как, наверное, делают обычные родители. Мать в своем духе сказала строго: «Нам нужно поговорить».

Оказалось, заведующая сообщила ей о моем «прогрессе» и срыве в первый же день, и мать была крайне недовольна. Я возненавидел заведующую, которая стала виновной в моем состоянии на данный момент.

Хотя здесь, конечно, наложилось сразу два максимально влияющих на меня фактора: Андрей и мать. В итоге очередной нервный срыв из-за всего на свете — еще один шок, который наслоился поверх тех — четырех.

Будто я слоенный пирог.

Когда проснулся к началу тихого часа, меня шатало в разные стороны и тошнило, словно при морской болезни. Однако, увидев, какой вокруг меня беспорядок, я стал лихорадочно — как мог — прибираться. Вероятно, медсестры или санитарка тоже пытались — как могли. Конечно же, мне было этого недостаточно, и весь тихий час я раскладывал все по своим местам, периодически падая и снова поднимаясь. Даже тумбочку с краном пробовал починить чисто из-за стыда, но нифига не получалось, и я просто из последних сил взобрался на подоконник. И сидел вот так, натирая руки и штаны на отбитых коленках спиртовыми салфетками.

Сейчас я смотрел на темное небо, которое скрывало солнце, успокаивая меня. Никакого яркого света, никаких раздражителей. В это время все еще спали, поэтому за дверью правила тишина. Однако внутри меня вовсю кипела жизнь, шумно лопаясь пузырями.

И что вот мне сейчас делать?

Все время я, оказывается, наслаждался музыкой Андрея. Затем узнал, что он тогда тащил почти отключившегося меня до палаты. Он даже рассмешил меня! Похвалил…

А потом Андрей беспардонно схватил меня за плечо.

Я мог — с огромным трудом — терпеть касания только медперсонала, и то ощущал словно жжение на коже, которое ненадолго оставляло невидимые ожоги. Даже мать меня, слава Богу, не трогала. Может, разве что в детстве, но воспоминаний об этом не сохранилось.

От Андрея же я почувствовал лишь тепло, которое не обжигало, но зато жар пронесся по всему телу.

Возможно, дело было в одежде между мной и его рукой, поэтому и не было больно…

Боже…

Я тихо заскулил и уперся лбом в стекло. От моего близкого дыхания участок окна запотел, и левая рука нарисовала грустный смайлик. Как тот, который я видел на стене в свой первый день в больнице. Видимо, не только у меня случались здесь подобные передряги.

Когда надо мной издевались в школе, меня тоже трогали и били. Но не голого же. И ощущение создавались, будто об меня тушили сигареты. А с ударами — толстые сигары.

Означало ли, что дело совершенно не в одежде?

Я побился лбом о стекло.

А ведь думал, что то, что я был с человеком настолько близко, так как тот чуть ли не тащил меня на себе, — тоже должно было бы оставить жгучие пятна на теле. Но сейчас понял: не пятна это были, а холод остался гусиной кожей. Такой же, как и от руки Андрея на плече в момент, когда он его отпустил. Поэтому тогда, ночью в палате, я и ежился под теплым одеялом, а не чтобы скрыть от неведомо кого пятнистого себя.

Почему-то в основном именно с ним у меня возникали всякие проблемы, спутанные мысли, яркие чувства, которые никогда ранее мне не встречались.

Да, для меня они являлись именно проблемой.

Потому что я никак не мог решить, как с этим мне вообще тут находиться. Да и в принципе жить, зная, что могу все вот это вот испытывать.

Еще и мать сегодня должна приехать и действовать мне на нервы, а мне было страшно представить, что произойдет со мной после нашей встречи. Слишком много информации в голове, слишком мало места для чувств, — что еще одна доза в них просто не поместится.

Два срыва за один день — можно же окончательно свихнуться.

На меня будто надвигался ураган. Казалось, что я снова школьник, а мать шла недовольная домой после родительского собрания. И как бы ты хорошо не учился, как бы прилежно не вел себя, она все равно будет ругаться за любой твой самый незначительный промах.

И пусть к такому отношению с ее стороны я уже привык, но сейчас… Сейчас узнал, что некоторые люди могут дарить заботу просто так, даже не особо задумываясь: как с похожей проблемой Никита; или как ответственный Юрий Владимирович; или как Андрей, который… В общем, который дарил мне ее, и от него я тоже не чувствовал подвоха. Будто он сам по себе вот такой, это его часть, часть его характера и души, которая у него наверняка была.

Я все еще находился в диких джунглях, но в клетку возвращаться не хотел.

Я хотел научиться выживать.

***

Как только настал час встречи, мне разрешили ненадолго выйти на улицу к матери, которая должна ожидать меня в одной из беседок. В комнате для посещения, как оказалось, велся косметический ремонт. В любом случае, я неделю находился здесь, и мне по идее можно было уже пойти на прогулку. Однако сказали, что, хочу не хочу, но из-за моего срыва я должен быть неподалеку от остальных, а они будут неподалеку от меня. Мол, уже дали им наставление приглядывать за мной, отчего во мне что-то рухнуло. То, чего я старательно сторонился, нагнало меня в самый неподходящий момент.

Но отказаться возможности не было — меня ждала мать.

Собравшись с духом, я, совершенно не зная пути, медленно поплелся по пятам за другими, кому можно было идти на прогулку. Оказалось, что дверь за курилкой вела во внутренний двор, и все мы по очереди завернули туда — на лестничную площадку. Среди парней ни Никиты, ни Андрея не было. Знакомыми показались лишь те двое с настолками: эльф и не эльф, который больше эльф, чем тот эльф. Короче, Ушастый в темных очках и Светлый, который с длинными волосами.

И сейчас меня посетил вопрос: гулял ли Андрей вообще за все время пребывания в больнице? Судя по тому, как он двигался, вряд ли.

Мои попытки не привлекать к себе еще больше внимания могли с треском провалиться. Ноги ослабли то ли от усталости, то ли от тревоги, и я чуть пару раз не упал с крутой лестницы, что могло выдать мое присутствие с потрохами и лишний раз напомнить о себе. Но все топали так громко и говорили тоже, гогоча и матерясь на всю лестничную клетку, что вряд ли бы вообще что-то заметили.

Да и про наставление врачей наверняка, к счастью, забыли.

Где-то внизу заверещал домофон, и я снова споткнулся, перепрыгнув в итоге сразу через две ступени. Наконец спустившись, взялся за холодную ручку железной двери, нажал на пиликающую кнопку и тут же чуть не улетел вместе с дверью из-за сквозняка. Однако передо мной вдруг появился Пухляк в ярко-оранжевой куртке, который неожиданно притормозил нас, чем помог остаться на месте. Он только и сказал:

— Осторожнее.

Свежий воздух вихрем проник в легкие, и казалось, что я всю неделю и не дышал вовсе. Аж голова немного закружилась. Но в ней эхом отозвалось это «осторожнее» от Пухляка, когда ранее он предупредил меня о Громиле, и сказал, что тот ему уже угрожал.

Два раза.

Но на самом деле сейчас было не до раздумий, потому что тяжелая дверь будто собиралась вообще сорваться с петель, как и я с тюлем. Поэтому мы с Пухляком — точнее, процентов на восемьдесят благодаря ему, — не без труда захлопнули ее, навалившись всем своим весом.

В оранжевой куртке Пухляк был похож на гигантский апельсин. Удивительно, что я вообще его не заметил в толпе.

Отдышавшись, он снова заговорил:

— Ну, я пошел.