Узнавание (1/2)

Любовь и ненависть — два чувства, идущие рука об руку, — легко обращаются друг в друга. Как скоро ты заметишь, что твой любимый стал врагом? Как скоро поймёшь, что враг полюбился тебе?

— Заткнись!

Прежде, чем в глухой комнате раздался оглушительный звук бьющейся друг о друга кожи, оскорблённая и разгневанная словами возлюбленного Дениз из сколько есть мощи занесла лежащую до этих пор на плече мужчины ладонь и наотмашь ударила ей по гладко выбритой щеке. Шлепок громыхнул такой силы, что на какие-то доли секунды оглушил всех в комнате. Тот, кому он был адресован, застыл в растерянном недоумении, пока переводчица с ужасом осознавала суть своего поступка. Красный отпечаток ладони прилип к щеке Дитера, ясно виднеясь даже в тусклом свете уличного фонаря, единственного источника света.

Оба замерли, и, пожалуй, время замерло вместе с ними.

— Змея… — процедил майор, неторопливо поворачивая лицо обратно, что для девушки показалось бесконечно долгой пыткой.

Дениз без тени страха и отчасти демонстративно смотрела на штурмбанфюрера. Невыносимая боль пронзала её грудь. Слова, вошедшие в неё будто лезвие хорошо наточенного ножа, разрезали кожу и плоть, пробравшись глубоко под рёбра, в самое сердце. В нём не нашлось какой-либо защиты или преграды, чтобы предотвратить стремительно разрастающееся чувство ненависти. Каждая его клеточка, что некогда предназначалась только для любви к Дитеру Хельштрому, расцветала омерзением к нему.

Смотреть на штурмбанфюрера Дениз пришлось недолго, и в следующее мгновение, когда лицо мужчины исказилось гримасой ярости, тело её было грубо припечатано к стене, прилегающей к окну. От неожиданно резкого движения Дениз больно ударилась затылком, от чего из глаз её будто полетели искры, и окружающая комната потеряла свои очертания. Безжалостные пальцы, что удерживали переводчицу за плечи, испуганно разжались, а после и вовсе куда-то испарились.

Как только ощущение дезориентации прошло, болезненно зажмуренные глаза Дениз широко распахнулись и посмотрели на Дитера не то что с ненавистью — она, безусловно, была — но и с каким-то невиданным прежде майору укоризненным страхом. Страхом, с которым смотрит на охотника его добыча. Но хотелось ли теперь упиваться им? Хотелось ли наслаждаться каждым оттенком и переливом?

В груди Хельштрома что-то кольнуло и ухнуло, что-то, о чём он позабыл за годы войны. Паника завладела разумом мужчины, перетасовывая все мысли. Дитер не ощущал ни своего тела, ни пола под ногами, где только полные боли и страха карие глаза помогали держаться за действительность.

— Дениз… — теперь голос майора был соткан из недоумения, однако был едва слышен и донёсся до ушей Дениз далёким эхом.

Не теряя и секунды, никак более не удерживаемая переводчица, подобрав одной рукой юбку платья, побежала к двери и, не оглядываясь, покинула комнату. Слёзы, застилая глаза, просились наружу, чтобы сердце наконец смогло излить всю горечь едких и кажущихся неправдивыми слов.

Чтобы оно излило обиду и скорбь о любви к тому, кто этой любви не принимает.

***

21 декабря, 1943

Горе мне! Не помню, как закончился вчерашний вечер, и каким образом оказалась не дома. Я проснулась глубокой ночью от невыносимой жажды и ужаснулась, обнаружив себя не в своей постели. Клянусь, меня словно ослепили, стоило только открыть глаза! Зрение невыносимо долго привыкало к кромешной темноте, и в это время, несколько паникуя, я успела перебрать сотню вариантов завершения злополучного вечера. Через пару минут я наконец разглядела очертания собственных рук, а затем и висящую на противоположной стене картину обвитой плющом каменной беседки, и бельевой шкаф, и трельяж, перед которым стоял низкий табурет. Словом, я поняла, что нахожусь в гостевой родительского дома, и никакая опасность мне не грозит.

Только осознание внешней безопасности не принесло покоя. Стоило перестать волноваться об одном, как мыслями завладело совсем другое волнение. Туманность сна окончательно сошла с сознания, и я в полной мере осознала в какой заднице нахожусь. Снова злясь на Дитера и на его гнусные изречения, я, стремясь как можно тише, спустилась на первый этаж, на кухню, налила из кувшина стакан воды, а затем и второй, и третий. Я пила и не могла напиться, будто жажда моя была вовсе иного плана, и, чтобы её утолить, нужна была не вода, а нечто другое. Мне требовалась права. В голове тут же возникла идея.

Почему я терзаю себя вопросами? Правда? Неправда? Да какое дело! Прекраснее возможности — проверить всё здесь и сейчас — мне могло и не представиться. Была ночь, в доме стояла абсолютная тишина, а значит я могла приняться за дело. Оставив пустой кувшин, я, словно пробравшийся в дом воришка, перешагивая через одну ступеньку, вновь оказалась на втором этаже. Отец запрещал заходить в его кабинет без ведома. Теперь его нет, и запрещать больше некому… Прескверное ощущение. Не знаю, что именно хотела там найти, но точно знала, что где-то в комнате должен находиться папин тайник.

Я прощупала все стены, пыльный книжный шкаф, стол и половицы и уже отчаялась, ничего не найдя. Купаясь в свете луны, я сидела на холодном полу рядом с письменным столом и смотрела на дверь, как на глаза мне попало старенькое низкое кресло на резных ножках, а под ним совершенно чистое пятно пола, не замеченное с высоты человеческого роста. Возбуждение и восторг забурлили в моих венах. Ринувшись с места, я принялась двигать кресло, то со скрипом затрещало по полу, и скрежет старого дерева разрезал безмолвие. Сердце упало прямо в пятки, а затем забилось с бешеной силой. Замерев в нелепой позе, я прислушалась к тишине — ничего, моя шалость осталась незамеченной.

Не буду вдаваться в подробности — тут это ни к чему. Может, напишу как настоящий вор, но улов мой был совершенно никудышный. Да, под креслом, в полу, и правда оказался отцовский тайник, но то, что наполняло его, принадлежало уже не ему. Там были заверенные бумаги Пьера, деньги, револьвер и какая-то мелочёвка. Меня пробрал озноб от понимания, что от папы остались лишь пара фото да полуобветшалый дом. Он исчез практически без следов, словно был ненастоящим человеком. Хотя… Доля правды в этом есть.

После ночного «рандеву» с пыльной комнатой я промучилась ещё всю оставшуюся ночь — уснуть так и не получилось. Вернуться домой удалось только после обеда, и, сбросив с себя платье, я принялась писать.

Какие я могу сделать итоги? Отец хорошо позаботился о том, чтобы его личность было невозможно рассекретить. Нужно снова навестить маму — к ней накопилось много вопросов. Что, если слова Дитера окажутся правдой, и она действительно замешана в смерти отца? Чёрт, он так сказал, будто она самолично убила его! Как после этого мне смотреть ей в глаза, когда в мыслях всегда будут подозрения?

Дитер… Нет! Ни слова не напишу про него! Пусть ненавидит, пусть презирает, но он должен признаться в том, что соврал мне.

24 декабря, 1943

Сегодня утром состоялся тревожный разговор. Во время того, как я готовилась к очередному уроку с майором, планируя сделать его последним, в квартире раздался телефонный звонок. Догадываясь, кто звонит, я подняла трубку и умирала с каждой секундой бьющей в ухо тишины по ту сторону. Почему ему потребовалось время, чтобы огласить этот ужаснейший приговор таким безжизненным голосом? Почему?..

Дитер уезжает.

30 декабря, 1943

Пьеру не нравится, что я зачастила к ним, а мама, напротив, только рада видеть. Это кажется мне странным или даже диким. Мог бы кто-то подумать, что высокомерная чёрствая мадам Ле Бре будет ждать свою блудную дочь в гости? Может, так мама пытается втереться ко мне в доверие, чтобы я чего не сболтнула про её связь с тем самым человеком из прошлого? Старая любовь и правда не ржавеет. Практической пользы делу мои визиты не принесли, но благодаря им я стала более спокойной, и душевная рана, нанесённая отсутствием материнской любви и внимания в детстве, начала потихоньку затягиваться. Плевать, если это всего лишь иллюзия, — я первая бросила пыль в глаза!

Что касается Дитера. О нём я тоже ничего не смогла узнать. Это к лучшему.

Пора его…

Дребезжание дверного звонка отвлекло Дениз от последних строк. Настенные часы показывали одиннадцать вечера. Пошарив в верхнем ящичке стола и достав оттуда старенький пистолет, босыми ногами переводчица, пробравшись к двери, замерла и прислушалась. Кто-то, кто находился по ту сторону, чихнул, выругался на немецком звонким тенором и на этот раз настойчиво постучал в дверь. Голос оказался незнакомым Дениз, и она сильнее сжала в руках оружие, которым, к слову, не умела пользоваться. Ей во что бы то ни стало не хотелось открывать нежданному гостю в столь позднее время. Вероятно, угрозы Дитера о рассекречивании «грязной» тайны не прошли бесследно, как она наивно полагала.

Так прошло несколько минут, пока немец не подал голос вновь:

— Фройляйн Ле Бре, заберите, пожалуйста, посылку.

— Кто вы и от кого? — всё ещё не решаясь открывать, потребовала Дениз через закрытую дверь.

— Не могу вам этого сказать, фройляйн, — отчеканил мужчина.

— Оставьте посылку возле двери и идите.

— Не могу, фройляйн, — приказано отдать лично в руки.

Девушка живо осмотрела себя и коридор, судорожно соображая куда спрятать оружие, чтобы то оставалось в доступности, но немец не заметил бы его. Скудно обставленная прихожая и тонкий шёлковый халат, что был надет на Дениз, не оставили ей выбора, как убрать пистолет прямо на трюмо, которое оставалось невидимым, если не входить в квартиру.

— Нужно его как-то отвлечь… — пробормотала переводчица, взбивая пальцами волосы у корней.

Через считанные секунды перед молодым солдатом без лица и имени распахнулась дверь, и в тусклом свете ламп предстала та самая фройляйн Ле Бре, до которой он никак не мог достучаться, босая, но одетая в белую кружевную ночную сорочку и в провокационно свисающий с плеч не запахнутый халат. Немец тут же раскраснелся, заметив проглядывающиеся сквозь тонкую ткань соски, отвёл взгляд и, протянув вперёд безымянную коробку, произнёс:

— Держите.

— Благодарю… — ликуя своей маленькой уловке, Дениз посмотрела на погоны и петлицы военного и, забирая у того посылку, томно протянула: — герр штурмманн<span class="footnote" id="fn_38875537_0"></span>.

Стыдливо-красный немец, освободившись от груза, словно в предобморочном состоянии развернулся, сделал несколько шагов в сторону лестницы, как вдруг опомнился и быстро вернулся обратно.

— Подождите! — прикрикнул он, замечая закрывающуюся дверь. — Вам ещё письмо.

Глубоко вдохнув и поставив коробку на пол, Дениз забрала у немца письмо и напоследок кокетливо подмигнула, пока тот, наскоро попрощавшись, ретировался с лестничной площадки.

— Какая же дура! — критиковала себя переводчица, неся посылку и конверт в гостиную. — Какой к чёрту пистолет?! Ты его даже с предохранителя не сняла! Совсем рехнулась…

Закуривая, Дениз завалилась на маленький, обитый бордовым гобеленом диван в центре комнаты и распаковала плотно набитое письмо. Там обнаружились два сложенных пополам листка бумаги, при чём один из них был таким блёклым, будто пролежал там не один год, и тысяча рейхсмарок. Стряхнув пепел, девушка развернула листок поновее и нахмурилась, видя на нём знакомый ровный почерк. Его почерк. Вслед за дымом воздух покинул лёгкие Дениз, и она почувствовала, что задыхается.

Письмо гласило следующее:

«Мадемуазель Ле Бре, спешу сообщить вам, что временно покидаю Париж и возвращаюсь на родину. Я сожалею, что вы узнаёте об этом таким образом. В качестве извинения, а также подарка к приближающемуся дню рождения, примите то, что лежит в коробке, и второй листок бумаги из этого конверта. Думаю, его содержание вас заинтересует.

Не мог не заметить, что вы не поверили мне тем вечером. Однако у меня нет причин лгать вам. Надеюсь, это письмо поможет раскрыть глаза на правду, о которой, я думал, вы знаете.

Благодарю за наши уроки и желаю счастливого праздника».

— Пошёл ты на хрен, Дитер! — яростно крикнула Дениз и швырнула листок в сторону, а за ним конверт с деньгами и вторым листком.

Как бы не хотелось этого признавать, но после звонка майора пару дней назад переводчица ощутила себя по-настоящему брошенной. Она пыталась убедить себя, что отъезд Дитера Хельштрома к лучшему, и, что теперь она заживёт спокойной жизнью, но чувство пустоты никуда не исчезло. Она твердила себе, что должна быть сильной, что безразличие — единственный способ отпустить человека — но всё это было ложью самой себе. Дениз поджала к груди колени и, закусив нижнюю губу, чтобы не всхлипывать, отчаянно вытирала рукавами халата катящиеся по щекам слёзы. Ей вспомнились все лучшие и худшие моменты с возлюбленным, сжавшие грудь в тиски, от чего Дениз перестало хватать воздуха, и она незамедлительно открыла окно, впуская в комнату по-зимнему холодный ветер.

Успокоившись, переводчица вытерла последние слёзы, подняла с пола конверт и, присев на остывший диван, начала читать рекомендованный штурмбанфюрером листок, исписанный на немецком лишь наполовину размашистым, но отчётливым прочерком — также знакомым глазу Дениз.

«Мой дорогой Тео. Я сделала всё, как ты советовал. Сегодня у него появились первые признаки отравления, но он не обратил на них внимания. Возлагаю надежды, что так и продолжится.

Как же я мечтаю встретиться с тобой! Когда ты приедешь в Париж? Понимаю, сейчас ты очень занят, но более подходящего времени для визита не найти.

Скучаю. Ton petit oiseau<span class="footnote" id="fn_38875537_1"></span>».

— Как?..

Дениз снова и снова перечитывала строки письма, не веря или же заставляя себя не верить собственным глазам. С каждым новым разом она, противясь звучащим в ушах словам Дитера, пыталась найти на листке другой смысл, какой-то иной подтекст, в конце концов, шифр, но не находила. Сердце в груди девушки не то что болело — его будто вырвали из неё.

— Значит, маленькая птичка. Нет, дорогая мама, ты — далеко не безобидная птичка. Ты — ядовитая змея, — сухой истеричный смешок слетел с губ переводчицы, позабавившейся от придуманного ей сравнения.

Часы пробили двенадцать. Свист ветра, нашедший себе путь через щель плохо закрытого окна, наполнял гостиную и раздувал тонкий тюль. Дениз теперь не сидела, а лежала на диване и бессильно шептала в пустоту, будто та была её собеседником:

— Тебе всегда и всего было мало. Ненасытная стерва… Не удивлюсь, если вы сговорились убить отца, не потому что он был наполовину евреем, а… — слова: «потому что хотели избавиться от третьего лишнего», застряли в горле переводчицы комом, оставшись не озвученными.

Так продолжалось до раннего утра, и Дениз даже не заметила как уснула на том же диване, свернувшись калачиком от холода, с застывшим на устах вопросом: «Как теперь жить дальше?»

13 января, 1944

С последней записи прошло уже две недели. Я не выходила на улицу, плохо ела и также плохо спала, а чтобы встать с кровати требовались неимоверные усилия. Помню, в канун Нового года мне кто-то звонил. Наверняка это была мама. Не помню. Больше меня никто не беспокоил. Да и кто станет обо мне волноваться?

Сегодня особенный день. Я проснулась — нет, даже вскочила — рано, ещё не было и семи. Далёкие огоньки маленьких праздничных ламп, развешанных вдоль улицы вплоть до бара, перекликались с россыпью только что выпавшего снега. Залюбовавшись их игрой, я долго стояла у окна, а затем распахнула шторы и зажгла свет во всей квартире. Наконец-то жизнь позволила мне выбраться из кокона печали, грусти и злости, дав шанс на перерождение.

Этой ночью мне снился сон — первый, который я запомнила за три месяца. Ах, нет! Всё это неважно, ведь мне снился он. Помню, что мы были в библиотеке, где обычно проходили занятия, и мне зачем-то нужно было отойти к стеллажам французской классической литературы, всегда стоявшим вначале зала, между современной прозой и прозой зарубежных авторов, но в этот раз почему-то стоявшим в конце. Я ушла, а Дитер остался сидеть на нашем месте, и этот факт меня необычайно расстроил. Тут же резко потемнело. Возникло такое ощущение, словно я осталась совсем одна в этом огромном зале, и от этого стало так страшно, будто в следующую минуту из-за высоких полок на меня мог выскочить какой-то чёрт. На языке навязчиво вертелось всего одно название: «Госпожа Бовари»<span class="footnote" id="fn_38875537_2"></span>. Интересно, почему именно она?.. Не суть. Роман отчего-то стоял на верхних полках, и я, видя выглядывающих из общей массы книг нужный мне корешок, никак не могла до него дотянуться. Чем больше я тянулась вверх, тем сильнее, будто нарочно, отдалялась нужная мне полка. Однако не стоит винить сны за отсутствие упорядоченности или логики. Опять-таки, не в этом главный фокус.

Никогда не думала, что ощущения в мире грёз могут быть настолько яркими, что их едва ли отличишь от реальности! Хотя… Такое могло случиться только во сне. Я всё тянулась и тянулась к книге, не зная каким образом ещё могу вытянуться в росте (кроме как взлететь), чтобы достать эту чёртову книгу. Тут на мою талию легла большая горячая ладонь, а затем, через мгновение, другая рука, облачённая в чёрный рукав, как хищная змея, едва ощутимо лаская пальцами открытую кожу, поднялась вверх вслед за моей и замерла у основания книги. К спине прижалось чьё-то тело, при том такое разгорячённое и большое, что, не обернись я, точно посчитала бы его за чёрта, о котором думала ранее. Но нет — то был вовсе не чёрт.

Дитер смотрел на меня, а я на него. Черты лица его смягчились, из-за чего то казалось спокойным и отчасти каким-то нереальным. А его глаза! Они излучали уверенность и… теплоту. Мне знаком такой взгляд с самого детства — так папа смотрел на маму, когда невольно поддавался её чарующей красоте. Так смотрел любящий на любимого. Чёрт, я готова отдать всё, что у меня есть и даже больше, чтобы увидеть эти глаза вновь, — неважно, во сне или наяву!

Он дарил безопасность, и необъяснимый страх исчез. Окно залилось солнечным светом, и лучи его осветили наши лица. Я прижалась спиной к груди майора, а он, в свою очередь, загрёб мои руки под свои и обнял, мягко сжимая. И это действие, и ситуация показались мне настолько правильными, что я без раздумий окунулась в омут чувств и прикосновений. Я считала Дитера своим в такой же степени, как была убеждена, что принадлежу ему.

Как-то раз я читала какую-то книгу, в которой было сказано, что мы ненавидим себе подобных<span class="footnote" id="fn_38875537_3"></span>. Эти слова в точности описывают наши с Дитером отношения. Однако я всё ещё люблю его, несмотря на всю ту злость и ненависть, испытанные за последние дни наших встреч. Несмотря на то, что он бросил меня…

Вот и всё. Я призналась себе в этом.

Спустя некоторое время Дениз продолжила запись:

Каков наглец!

Решила сделать уборку, иначе существовать в этом чистилище из мусора, немытой посуды и разброшенных вещей стало невыносимо. Как очередь дошла до гостиной, мной были замечены лежащие под кофейным столиком вывалившиеся из конверта деньги и коробка. Если с деньгами всё было ясно, и я приняла их без зазрения совести, то содержимое второй позиции поначалу просто повергло меня в шок. К этому содержимому, заботливо обёрнутому в подарочную бумагу, прилагалась немногословная записка. Цитирую: «Надень это, когда твоё ребячество по отношению ко мне закончится. Я всё пойму». Уже разозлённая словами про ребячество, я распаковала подарок, в котором покоились очаровательная летняя блуза с цветочным орнаментом и прелестными рукавами-фонариками и отвратительно пошлое нижнее бельё.

Что ж, Дитер, твой посыл ясен. Будь ты где-то поблизости, то эта коробка точно полетела бы прямиком в твою самодовольную рожу. Чёрт! Как можно быть настолько невыносимым и таким невероятно притягательным?! Не понимаю…

19 января, 1943

Обещаю, когда-то я найду в себе силы записать свои мысли по поводу мамы, но сейчас я не хочу ни то, что записывать их, — я не хочу думать.

Без наших с Дитером уроков жизнь стала простой до такой степени, что меня начала рубить лень. Ужаснейшее ощущение. Стоило майору уехать, как в переводчиках отпала нужда, видимо, из-за того, что немцев в городе стало значительно меньше. Неужели сейчас происходит что-то поистине страшное, а мы этого не знаем?

Одним вечером, я, не испытывая нужды в деньгах, но жадно пытаясь приумножить их как можно скорее, малодушно размышляла о переезде в Страсбург, где сейчас царит полная вакханалия. Благоразумие ли, страх ли остановили безумные порывы, и я решила ждать работу ровно столько, сколько потребуется, как выслеживающая свою добычу тигрица. Уверена, война окончится нескоро. Когда-то же они вернутся?

Дениз отложила перьевую ручку, устало потянулась и, будто опомнившись, без всякого интереса дописала на краешке бумаги:

С днём рождения меня.

6 февраля, 1943

Пребываю в шоке от предательства матери. Хочется поехать и посмотреть ей в глаза. С одной стороны, мне радостно, что в наивысший момент ярости, я пролежала несколько недель в собственноручно выстроенном заточении, не натворив глупостей, с другой же, я была бы не прочь их натворить. Иногда, чаще всего перед сном, я представляю себе: каково будет уличить мать в столь подлом преступлении прямиком на смертном одре и, признавшись, что её заведомой кончиной стало пристрастие к красным винам, отравленных белым порошком, посмотреть в лицо, полное осознания того, что собственная дочь стала убийцей.

Ох, всё это — ужасные мысли… Я никогда не была жестокой, но с матерью мне хочется быть именно такой.

***

Дни сменялись вечерами, а недели месяцами. Пока на дворе расцветал май, жизнь Дениз Ле Бре вернула прежние очертания, однако мысли о майоре Хельштроме никак не покидали её, вбиваясь колом в серую скуку. Последняя их встреча, закончившаяся ссорой, не давала покоя переводчице. Ей не раз грезилось иное продолжение их недомолвки, другие слова и действия. Стала бы она сейчас давать пощёчину, зная, какое сожаление будет испытывать в будущем? Стала бы убегать, вместо того, чтобы выяснить всё на месте? Хотела бы получить скромное письмо с разрушающими всё то, во что она верила или хотела верить, вместо серьёзного разговора двух взрослых людей, которыми они должны являться? Нет, конечно же, нет. Нынешняя Дениз предпочла бы: громким ругательствам — спокойный диалог, рукоприкладству — нежность, а ненависти — любовь.

Смотря на очередного военного герра, кичившегося своими связями и сомнительно заслуженными достижениями, переводчица сохраняла маску равнодушия, сгорая изнутри. Чёрный плащ, надетый на мужчину, был уж очень похож на тот, что некогда холодил колени Дениз в их первую с Дитером напряжённую поездку и согревал тело в их первый поцелуй, сорванный с губ страстно наспех. В этом плаще она видела его в последний раз.

Сколько бы девушка не злилась на отсутствие писем, сохраняя в сердце теплоту чистой и, возможно, первой любви, посещения библиотеки дважды в неделю, где раньше проходили уроки французского с Дитером Хельштромом, приобрели для неё характер привычки или даже некоторой странной традиции. Дениз, сама того не осознавая в должной мере, высиживая отведённый на занятие час, ожидала никак не иначе, как чуда, — таким ей казалось возможное появление майора. Но, как бывает обычно с чудесами, те случаются не тогда, когда их ожидают, и не в том месте.

Стоит упомянуть и то, что достаточно длительная преподавательская практика открыла для Дениз, по-прежнему стремящейся к увеличению собственного денежного состояния, возможности иного способа заработка. Хорошенько постаравшись и задействовав все свои связи, она обзавелась тремя сообразительными учениками — мальчиками семи, восьми и десяти лет, которых заботливые и особо дальновидные родители решили должным в сегодняшней непростой ситуации обучить немецкому языку.

День был располагающим к прогулке — туманным и всё ещё по-весеннему свежим — потому, отогнав скуку и уже привычную лень, Дениз направилась к младшему из своих учеников, жившему отнюдь не близко к её съёмному жилью, пешком. Низкие шпильки новых и всё ещё натирающих в заднике туфель отбивали мерный ритм шага, временами ускоряющийся, когда девушка поглядывала на карманные часы, и замедляющийся от чрезмерного напряжения в ступнях. Улица за улицей Дениз, никуда более не смотря кроме как перед собой, преодолела половину пути и остановилась возле небольшого пустого кафе. Впрочем, оно не совсем было пустым, ведь после всего, что случилось, переводчицей всё же был замечен единственный его посетитель — молодой военный, читавший газету.

Красная шляпка нелепо съехала на лоб девушки, когда та, опёршись рукой о фонарный столб, пригнулась, чтобы в конце концом поправить адский задник туфель. Мимо проехал грузовичок, и, чем дальше он отъезжал, тем тише становилось на улице. Набравшись сил, Дениз облегчённо выдохнула, поправила шляпку и даже сделала пару шагов, прежде чем, ведомая каким-то первородным инстинктом самосохранения, не обернулась на лязг резко тормозящей за её спиной машины. К небольшому кинотеатру через дорогу, показавшемуся переводчице таким же невзрачным, как и девушка, что стояла на самой вершине приставной деревянной лестницы, подъехал чёрный мерседес, из которого незамедлительно вышел молодой военный, также быстро открывший заднюю дверь транспорта. Если бы у Дениз, распознавшей с одного взгляда во втором госте «Le Gamaar» Дитера Хельштрома, тогда была возможность описать увиденное в своём дневнике, то там фигурировали бы слова, такие как: сукин сын, дьявол, сволочь, подлец, негодяй и прочие нелицеприятные толкования. Правда, вероятнее, запись ограничилась бы только первым.

Не веря ни глазам, ни ушам, Дениз, позабыв о том, куда она так торопилась, замерла с большой бордовой сумкой в руках и гневом в душе, если такова всё же имелась, наперевес. Сердце чутко откликалось глухими ударами о рёбра на каждую короткую фразу майора, на его спокойный и в то же время властный голос, на чёртовы плащ и форму гестапо. Игра в незнающего французский штурмбанфюрера была вне всяких похвал, и Дениз нервно заулыбалась. Вскоре невзрачную девушку, хозяйку кинотеатра, — как поняла из разговора переводчица — без особых церемоний запихнули в машину, и, прежде чем Дитер последовал за ней, он, несколько медля, посмотрел вперёд, прямо в глаза возмущённой Дениз, и, лукаво подмигнув, скрылся в салоне отъезжающего мерседеса.

Ревность — чувство куда более прозаичное, чем любовь или ненависть, однако и оно, притворившись незначительной вспышкой, может стать причиной всепоглощающего пожара. Парадокс Дениз Ле Бре заключался в том, что она, будучи красивой, притягательной женщиной, разбивающей одной только чувственной улыбкой сотни мужских сердец, была крайне не уверена в себе. Нет, она несомненно не закрывала глаза на очевидные достоинства своей фигуры и миловидного личика и никогда не отрицала комплиментов, но страх — быть отвергнутой — никуда не исчезал. С появлением единственного волнующего сердце мужчины, он только усилился, подпитываясь показными неприязнью и безразличием. Потому теперь ни в чём неповинная жертва несправедливой судьбы, Шошанна Дрейфус, ныне скрывающаяся под именем Эммануэль Мимьё, стала врагом номер один в списке Дениз.

Занятие с учеником прошло как в тумане. Находясь в некотором роде потрясении, переводчица отстранённо попрощалась с мальчиком и его назойливой няней и только через три часа оказалась в своей скромной квартирке, стоя перед письменным столом, держа в руке дневниковую тетрадь. Ощущение удушающей, впивающейся в кожу ткани приталенного чёрного пиджака и юбки в цвет стало невыносимым, потому вслед за шляпкой на кровать полетело всё остальное. Легче не становилось, да и не могло, ведь душила девушку вовсе не одежда, а безысходность, граничащая с бессилием. Сидя на полу, Дениз около часа бездумно смотрела в окно, а затем неожиданно широко оскалилась. Глаза её засверкали опасным огоньком. Тут же девушка снова оделась, поправила причёску и макияж и принялась ждать, присев на диване в гостиной. Один только чёрт и она знали, что творилось в тот момент в столь чудной голове!

Была ли Дениз пророком или обладателем развитой интуиции, но через четверть часа в квартире раздался дверной звонок, подтверждая, что ожидания не были напрасными. Обладая плохой памятью на имена и с тем же хорошей памятью на лица, переводчица узнала в молодом зардевшемся солдате, стоявшем на её пороге, того самого юношу, которого она так ловко смутила зимой.

— Мадемуазель Ле Бре, вас ожидают внизу, — неуверенно проговорил немец, отведя взгляд, что показалось Дениз очень забавным.

— Благодарю… О, так вы уже — унтершарфюрер<span class="footnote" id="fn_38875537_4"></span>, милый герр! Поздравляю!

Удивление и насмешливое поздравление девушки окончательно смутили молодого человека, и тот, вытянув руку в сторону лестницы, приглашая Дениз спуститься, больше не проронил ни слова. Всё естество переводчицы обуял лихорадочный огонь. Руки тряслись от предвкушения, и, если бы не маленькая красная сумка, всё же держащая их неподвижными, девушка вряд ли выглядела столь самоуверенно. Каждая ступень, ведущая вниз, к нему, была словно дорогой к эшафоту, где Дениз ощущала себя не иначе как Марией-Антуанеттой.

Дитер Хельштром стоял возле открытой задней двери припаркованного автомобиля. Не подавая радости, переводчица невозмутимо подошла к нему, остановившись на некотором расстоянии.

— Мадемуазель Ле Бре, вы, как всегда, очаровательны, — довольно промурлыкал майор и протянул ей руку, на которую Дениз бросила презрительный взгляд — в памяти отчётливо отпечатался тот момент, когда мужчина этой рукой, подгоняя, шлёпнул по заднице невзрачную француженку. Кем она приходилась Дитеру, что тот вёл себя так фривольно?

Обида жгла вены, и, сдерживаясь из последних сил, переводчица, проигнорировав комплимент, сдержанно процедила:

— Добрый день, штурмбанфюрер.

За окном мелькали дома, редкие машины и люди, абсолютно не стоящие внимания деревья и дорога, но являющиеся единственными, куда Дениз могла спрятать взгляд. Она ощущала кожей, как Дитер, не отрываясь, смотрит на неё, будто на диковинную зверушку. Единожды девушка позволила себе взглянуть на него в ответ и, сразу же пожалев об этом, отвернулась, скрывая в тени салона розовеющие щёки. Хельштром озорно заулыбался.

Прибытие в уже знакомый Дениз ресторан ничуть не удивило её. Аккуратно одетый официант проводил пару к столику в центре зала и на время удалился. Переводчицу распирало от вопросов, невысказанных слов и чувств, от чего та нервно елозила на стуле. Но разве она могла себе позволить так низко пасть, озвучив всё, что её мучило на протяжении всех месяцев одиночества? Об этом не могло идти и речи — материнская гордость была впитана Дениз с молоком ещё в младенчестве.

— Что вы будете: вино, шампанское, может быть, кофе? — вдруг спросил Дитер, заинтересованно смотря в меню.

— Мне без разницы, — кинула переводчица, отмахнувшись. Карие глаза метались по залу и наконец зацепились за мило болтающую пожилую пару, сидящую через один столик. Грудь тоскливо защемило. Дениз вцепилась пальцами в край юбки, нервно её теребя и перебирая образующиеся складки. Вечер обещал быть тяжёлым.

— Как поживает мадам Ле Бре? — беззаботно продолжил разговор майор, выдерживая на себе ядовитый взгляд девушки. — Надеюсь, она прибывает в добром здравии, — добавил он с насмешкой.

— Не утруждайте себя светскими беседами, штурмбанфюрер, — подчинив себе злость, возникшую при упоминании матери, и спрятав ту глубоко внутри, лицо Дениз озарило ледяное спокойствие. — Думаю, с ней всё в порядке. Спасибо за беспокойство.

— Вы не общаетесь? — голос Дитера сквозил фальшивым удивлением, когда глаза откровенно смеялись.

— Многое поменялось за ваше отсутствие, герр Хельштром.

— Так уж и многое? — веселился мужчина, вернувшись к просмотру бумажек в своих руках.

Дениз сочла ненужным отвечать на последний вопрос, приступив к выбору блюд. Ей уже давно позабылось то, каким невыносимым может быть общество майора, и теперь, сидя с ним за одним столом, ей посчастливилось всё вспомнить, на этот раз с принятием любящего человека. Участливый официант принял заказ и принёс аперитив, выпитый переводчицей, взволнованной долгожданной встречей, ни разу не изящно, не как подобает воспитанной девушке — спешно и неряшливо. Лёгкий алкоголь облегчил тупую боль в сердце и развязал язык.

— Как давно вы снова в Париже? — грубо спросила она, внимательно прищурившись.

— С марта.

«С марта!» — воскликнула в мыслях Дениз, однако проглотив бурное возмущение, подалась вперёд и, деловито положив руки на стол, произнесла:

— За это время вы обзавелись подружкой?

Дитер недоуменно нахмурился, а затем, словно осознав, снисходительно улыбнулся.

— Если мадемуазель Мимьё — и чья-то подружка, так этого придурка Цоллера, но никак не моя.

— Кто такой Цоллер?

— Не знаешь? — искренне удивился майор, получая одобрительный кивок. — И хорошо…

— Слишком тощая? — Дениз, точно позабыв о такте и опустившись до неумышленных оскорблений, изучающе смотрела на Хельштрома. Он определённо был тем же, но вместе с тем совершенно другим, будто являясь братом близнецом мужчины, которого она уже знала. Но, что именно было не тем, она так и не могла понять.

— На любителя, — сухо прочеканил Дитер в ответ, но тут же, понизив голос, с кокетством барышни добавил: — Мой же типаж, к сожалению или к счастью, ограничивается всего одной женщиной.

У Дениз перехватило дыхание от небывалой откровенности. Всего пара слов стали для неё и воздухом, и водой, и пищей. Пять тяжёлых минут прошли в тишине, и Дениз наконец-то удалось рассмотреть перемены в возлюбленном: если раньше он сидел ровно, то теперь позволял себе развязно откинуться на спинку стула; если раньше лицо его сохраняло бесстрастное хладнокровие, то теперь выражение было не то что насмешливым, а практически презрительным. Нынешний майор Хельштром позволил себе закурить в помещении дорого ресторана, когда старый соблюдал выстроенные им же рамки дозволенного.

— Здесь не курят, — зачем-то пожурила мужчину Дениз, так и не раскусив его мотивов. Она потерялась в новом амплуа любимого, и не будет ложью сказать, что оно ей не нравилось.

— Правда? — Дитер безучастно осмотрел аудиторию зала, делая затяжку. — Мне должно быть не всё равно?

Переводчица стушевалась, но не подала виду, как это обычно бывало в присутствии майора. За очередным молчанием скрывалась неловкость. И нет, молчание это было вызвано вовсе не тем, что паре нечего было обсудить, — вопросов, к тому же сугубо личных, было так много, что понимание: с какой стороны стоило бы к ним подступить, так и оставалось неясным. Официант принёс еду, но отсутствие беседы продолжало давить на плечи Дениз невидимым мучительным грузом.

— Дениз, — неожиданно нежно обратился к девушке Дитер, и волна облегчения смыла тягостную неловкость, разбиваясь о скалы следующих слов, — как много у тебя было мужчин?

Вопрос вышел таким же бестактным, как и те, коими Дениз осыпала майора ранее. Было ли это местью с его стороны, или же он продолжал веселиться? Выпрямившись под колким взором, переводчица продолжила ужин, тщательно размышляя об ответе.

— Хочешь стать одним из них? — бесстрастно уточнила она, стреляя ехидным взглядом.

Дитер молчал, и молчание его было изощрённой пыткой. Голубые глаза смотрели с холодной отчуждённостью, пронизывая, будто тысячи иголок, каждую клеточку тела, но мысли, что кружили тогда в голове мужчины, шли далеко вразрез его действиям. Хотел ли он? Безусловно! Штурмбанфюрер отдавал все силы на то, чтобы не представлять, как мягко может ощущаться кожа этой строптивой девчонки под пальцами, и, как нежны её пухлые губки. Он думал, если покинет Францию, то перестанет думать о ней, грезить об обладании ей, перестанет желать её… Только удалось ли? По возвращении в Париж майор первым делом нашёл дом переводчицы и, как непроходимый дурак, караулил тёмное окно на втором этаже половину вечера. Но как только к парадной подъехало такси, и из него выбралась та, что он так долго ждал, мужчина, спрятавшись за углом соседнего здания, не нашёл в себе смелости подойти.

Сердце девушки, казалось бы, готовое лопнуть от переполняющих его чувств, болезненно сжалось в груди, пытаясь уклониться от колючего взгляда. Тем не менее ни один мускул не дёрнулся на лице Дениз, сохраняя маку равнодушного спокойствия, а глаза не пролили рвущихся наружу слёз.

— Ты был последним, — нарочито игриво произнесла девушка, смело поймав взгляд Хельштрома, в котором раскрылась целая гамма эмоций: от упоительного восторга до неудовлетворённости.

Приборы тут же были отброшены со звоном, мгновенно затерявшимся в гуле играющей в зале музыки, на тарелки, и рука, протянувшаяся через весь стол, схватила запястье Дениз. Продолжая держать вилку, переводчица направила её в сторону мужчины и угрожающе зашипела:

— Убери руку, Дитер.

Огонь и лёд схлестнулись в поединке, где каждый хотел, чтобы этот бой не заканчивался.

— Я дал себе обещание, что больше не свяжусь с тобой, сирена. Как тебе удаётся всякий раз заманивать меня в свои сети?

Дениз вздрогнула.

— Значит, ты сам не прочь нырнуть на дно, моряк.

Глаза майора опасно сверкали, и девушка смотрела в них, как заворожённая. Прижавшись грудной клеткой к краю стола, он приоткрыл губы в попытке что-то сказать, но был нагло прервал раздавшимся за его спиной приятным мужским голосом:

— Кого я вижу! — воскликнул на немецком подходящий к столу светловолосый мужчина в военной форме. — Что за удача видеть тебя трижды за день!

Пальцы Дитера в миг разжались, и рука вернулась на прежнее место. Бросив на Дениз предупреждающий взгляд, говорящий ничто иное, как: «будь осторожна с ним», он, нацепив деланную улыбочку, поднялся и горячо обнялся с побеспокоившим их немцем.

— Как же зовут столь очаровательную мадемуазель? — ласково спросил незнакомец на французском, галантно целуя тыльную сторону ладони той руки, что до недавнего времени была так грубо сжата Хельштромом.

— Дениз Ле Бре, герр штандартенфюрер, — в обычной для себя кокетливой манере Дениз обворожительно улыбнулась, в то время как все её внутренние органы сжались от неописуемого страха, который внушал улыбчивый мужчина.

— Ганс Ланда, — представился он, не отпуская ладони переводчицы.

Теперь причины испуга стали ясны. О ком только не приходилось слышать Дениз во время бесед с многочисленными военными, но о Гансе Ланда, негласно именуемого во Франции «охотником на евреев», она слышала не раз. Надо полагать, что бояться было нечего, поскольку охотник пришёл не за ней, да и уличить её, собственно, было не в чем, однако Дениз ощутила на языке кислый привкус подступающей к горлу паники.

— Иметь знакомство с вами — честь — герр Ланда, — с трудом удержав голос от дрожи, произнесла переводчица на немецком.

Мужчина, благодарно кивнув, выпустил руку Дениз, и та чуть ли не завались на стул от расслабления.

— Я в Париже уже неделю, — присев на соседний от девушки стул, начал полковник, общаясь с Хельштромом, — и вот сегодня решил по твоему доброму совету заглянуть сюда на ужин. Признаться, я и мечтать не мог о встрече с тобой, к тому же в такой прелестной компании. Я не помешал? — вновь перейдя на французский, спросил он у переводчицы, намеренно игнорируя возможность общения с ней на родном языке.

— Ничуть, герр Ланда, — ответила она, приветливо улыбаясь.

— Не волнуйтесь, я уйду за свой стол, как только мне принесут еду. Кстати, ваша фамилия мне кажется знакомой, мадемуазель Ле Бре. Мы не встречались раньше?

Мысли, как хорошо смазанные шестерёнки часов, цепляясь друг за друга, образовывали непрерывную цепь внутренних рассуждений. Мог ли Ганс Ланда, вероятно, дружащий с Дитером ни один год, знать о её отце и его явно неоднозначном происхождении? Или всё, что ему было известно — это слухи и рассказы сослуживцев о ней самой?

— Возможно, вы знакомы с моим братом, Пьером Ле Бре? — незамедлительно предположила Дениз, озвучив самый безопасный для себя вариант.

— Нет, я определённо слышал вашу фамилию раньше… — Ганс чуть нахмурился, и в голубых глазах засела задумчивость. Дениз невзначай скользнула взглядом в сторону Дитера, ища в нём поддержку.

— О чём речь? — весело спросил он у друга, изображая непонимание. — Я ни слова не понял.

— Дитер, ты помнишь, как в детстве мы часто бегали за твоими родителями к семье неподалёку от твоего дома? У них во дворе рос величественный старый дуб. Мы ещё шутили о том, как долго старина Фридрих будет его спиливать, когда тот высохнет. Не является ли очаровательная мадемуазель прямой родственницей тех самых Ле Бре?

— Твоя память смертоноснее любого оружия, Ланда, — рассмеялся майор. — Да, Дениз — их дочь.

— Поразительно! — с восторгом вскрикнул полковник, чуть ли не припрыгнув на месте от радости. — Как тесен мир… Да, только сейчас я рассмотрел в вас, Дениз, вашу мать — вы очень похожи на неё.

Девушка была готова плюнуть в лицо мужчины из-за озвученного им замечания — не было ничего хуже, чем признание их с мадам Ле Бре схожести, — от чего благодарная улыбка, за которой она пыталась скрыть презрение, и вовсе вышла какой-то кривоватой. Дитер снова закурил, не вмешиваясь в разговор.

— И что же свело вас в другой стране? Хотя нет, можете не отвечать. Простите меня за мою бестактность, — не отступал Ланда. — Мадемуазель Ле Бре, вы ведь были совсем крохой на момент того, как ваша семья покинула Австрию, верно?

— Всё верно, штандартенфюрер. Прошу меня извинить, если мы были знакомы с вами, однако я этого не помню. Когда герр Хельштром рассказал мне о том, что знал меня ещё с глубокой юности, я с трудом поверила в это! — шутя, Дениз закинула ногу на ногу и отпила вина.

— Вы правы, мадемуазель Ле Бре. Этот хитрец всем своим видом показывал мне, как сильно вас ненавидит, но… — немец доверительно наклонился к переводчице и заговорщически прошептал, приставив ладонь ребром ко рту: — Все мы знаем, что за ненавистью частенько прячутся чувства куда более пылкие.

— Ох, герр Ланда, — хихикнула Дениз, продолжая отыгрывать стереотипную роль дурочки, — и как же вам удалось сдружиться с таким нелюдимым человеком, как штурмбанфюрер Хельштром?

Дитер вопросительно выгнул бровь, поражаясь ловкости переводчицы.

— Поверьте, Дениз, в юности с ним было куда более приятнее общаться, — делал ли Ланда вид, что поддался, или действительно клюнул на удочку, но говорил он без всяких притворств. — Я, хотя, думаю, не только я, но и наши с Дитером знакомые со школьной скамьи согласятся, что не знали более энергичного и безумного до шалости человека. Вы представить себе не можете, какие посиделки у костра он устраивал на заднем дворе. Будоражищие… На них собиралась добрая половина Венского университета!

— Правда? — девушка удивлённо посмотрела на майора, будто видя его впервые. Впервые настоящим.

«Хотела бы я встретиться с ним намного раньше… — мечтала она, — Как бы сложились наши отношения?»

— Абсолютная! Смею предположить, мадемуазель Ле Бре, что Дитер мог стать хорошим актёром. Как и вы… — Ланда сделал многозначительную паузу, смотря то на обретающую такой же бледный оттенок, как мраморный пол под ногами, Дениз, то на флегматичного Хельштрома; но вдруг, хлопнув в ладоши, от чего переводчица пугливо дрогнула, весело прибавил: — Что ж, кажется, я видел, как официант принёс еду к моему столику, поэтому не буду смущать своим присутствием couple d&#039;amoureux<span class="footnote" id="fn_38875537_5"></span>. Приятно было познакомиться с вами, Дениз. Дитер…

Когда Ганс Ланда удалился, Дениз, облегчённо осев на стуле, выпила бокал вина залпом и истерично хохотнула. Её больше не заботило то, как неуютно она ощущала себя раньше под пронзительным взглядом майора, теперь кажущимся таким же тёплым, как в бережно хранимом сердцем сне. Была ли причиной откровенность полковника о прошлом возлюбленного, но отныне переводчица смотрела на него совсем иным взглядом — понимающим и принимающим. Мог ли Дитер в попытках угодить родителям полностью перекроить свою личность? Чувствует ли он себя собой, изображая изо дня в день чёрствого, неприступного, временами пугающего военного, когда его естество — это бунтарство и вспыльчивость?

Во всём виде майора, в каждом его движении читалась злость. Чёрный китель натянулся на широких плечах, заманчиво их обтянув. Дениз не могла не смотреть на Дитера — тот же предпочёл игнорировать её присутствие, размышляя о своём. Вытерев рот салфеткой и раздражённо бросив ту на стол, Хельштром поднял полные леденящего душу гнева глаза, что вовсе не испугали переводчицу, а наоборот, придали ей большей уверенности, и не беспрекословно огласил:

— Ты закончила? Пойдём отсюда.

Как в прошлом, они ехали к дому Дениз молча. Как в прошлом, их колени касались друг друга, за исключением того незначительного факта, что теперь соприкосновение это было отнюдь не случайным. Облако электрического напряжения, образовавшееся между плотно прижавшимися друг к другу безмолвными спутниками, можно было потрогать руками. В какой-то момент, какой именно сложно было определить, ладонь Дитера легла на колено переводчицы и, страстно сжимая его, пробыла там до конца поездки. Дениз неуверенно посмотрела на мужчину и встретилась с его серьёзным взглядом. Ещё чуть-чуть и она без всяких стеснений подалась бы вперёд, уступая навязчивой мысли о манящих к себе губах возлюбленного. Сглотнув, переводчица отвернулась к окну, всё более распаляясь и изнывая от расползающегося по коже тепла мужской ладони и приятных массирующих прикосновений.

Небо Парижа затянулось грозовыми тучами. Тёмную улочку осветили жёлтые фары подъезжающего мерседеса. Машина остановилась, и водителю, без того желающему как можно скорее покинуть транспорт, было приказано подождать на улице. Юноша незамедлительно нырнул в мрак безлюдной улицы. Дитер, ловко потянув Дениз на себя, расположил ту на крепких бёдрах и нетерпеливо поцеловал. Сдавленно застонав от нескрываемого удовольствия, девушка обвила руками его шею и, запустив пальцы в волосы на затылке, вжалась всем телом так сильно, насколько то позволяло пространство заднего сиденья. Копившаяся месяцами страсть друг по другу вылилась в грубый, напористый поцелуй. Что-то бормоча, губы Дениз порхали по бледной щеке, скуле, шее, зацеловывали родинку над верхней губой и снова возвращались в требовательном глубоком поцелуе. От пронзающих вспышек желания её кожа покрывалась мурашками, а в животе растекался трепет восторга.

Узкая юбка переводчицы уже давно откровенно сползла вверх, оголив обтянутые чулками бёдра и атласную ткань нижней части белья, обрамлённой кружевной каёмкой. Медленно, не торопясь, будто запечатывая в памяти восхитительный миг, Дитер прощупывал каждый открытый ему участок нежной кожи, выхватывая губами тихие жалобные стоны. Его руки по-свойски прошли по изгибам талии, опустившись ниже, зацепили складки юбки, поднимая ту вверх и окончательно освобождая путь к мягким ягодицам, а затем подтянули их на себя. Глубокий грудной стон вырвался наружу, и, услышав его, Дениз едва отвела лицо и замерла, покрываясь от головы до пят мурашками. Чуднее звука, чем этот, точно не существовало на свете. И, о Боги, глаза! Его приоткрывшиеся глаза, заволоченные пеленой вожделения и любовного тепла, пожалуй, погубили сердце Дениз! Отдавшись их власти, она позабыла о дискомфорте молодого солдата, смиренно ожидающего на улице, о времени, ставшим всего на всего бессмысленным словом, и том, почему бы следовало подняться в квартиру.

Шумные вдохи оглушали. Чувствуя, как ладонь Дитера скользнула между их телами, переводчица, поняв, куда та следует, испуганно втянула живот. Ожидание ласки казалось невыносимым. Не прерывая зрительного контакта, майор лукаво заулыбался. Всегда держащаяся дерзко, теперь она напоминала ему вовсе не змею, а маленького полевого мышонка.

— В чём дело, Дениз? — голос Хельшторома наполнился грудными обертонами, выдавая в нём испытуемое сладострастное предвкушение.

Ладонь нырнула по атласу к паху и не без удовольствия, вдавливаясь пальцами в мягкую плоть, провела по скользкой ткани меж широко раскрытых бёдер. Благодать! Не прошло и секунды, как Дитер поймал ртом только что сформировавшийся, но ещё не прозвучавший стон девушки и, как следует им насладившись, снова спросил:

— Что такое? Ты что-то хочешь мне сказать?

Мыча нечто невнятное, Дениз отрицательно покачала головой и, закрыв веки, запрокинула её назад, из последних сил цепляясь одной рукой за шею майора, другой же нетерпеливо опускаясь вслед за его меж своих бёдер и ложась поверх. В мире ощущения, где не было места словам, оно неожиданно нашлось, снизойдя на переводчицу озарением, когда приятный спазм, скопившийся внизу живота, начал постепенно угасать.

— Двигай грёбанной рукой, Дитер, — прошептала она охрипшим от долгого молчания голосом, — либо отпусти меня немедленно.

— Как грубо, фройляйн! Не ты ли приказывала мне убрать её час назад? — Хельштром явно издевался, упиваясь её незамедлительной реакцией. Рука оставалась неподвижной.

Дениз подняла голову и стрельнула убийственным взглядом.

— Полдня назад ты лапал ей тощую задницу той девицы из кинотеатра.

— Какой? Что? Мимьё? — Дитер искренне недоумевал взявшейся из ниоткуда ревности. — Нет, Дениз, «лапаю» я твою задницу, — пальцы, лежащей на ягодицах переводчицы руки, впились в кожу, оставляя на ней красные отметины и закрепляя те сочным звучным шлепком. — Это значит «лапать», дорогая, а её я лишь поторапливал.

— Это не отменяет факта…

Обхватив щёки Дениз пальцами одной руки, Хельштром притянул ту в поцелуе. Пусть действие это и было до неприличия грубым, но поцелуй вышел настолько нежным, настолько сладким и упоительным, что об этом тут же позабылось, сменяя гнев на милость. Девушка послушно следовала каждому движению майора, дрожа под его пальцами от переизбытка эмоций. Почти полгода без неё расставили всё по своим местам: Дитер любил Дениз Ле Бре, любил также сильно, как ненавидел себя за столь правильное чувство в такое неправильное время. Он считал, что, обретя покой, никогда не захочет его потерять. Но разве такое возможно во время войны?

С самого детства отец говорил: «Сынок, у солдата не может быть любви, кроме как к своей Родине. У солдата не может быть мнения, ибо мнение его пустой звук, в сравнении с по-настоящему великими целями. Сейчас ты можешь мне не верить, но, когда вырастешь — всё поймёшь». Дитер вырос, но так ничего и не понял, а лишь смирился с той участью, которую заготовил ему отец. Бездумно следуя его заветам, майор оправдывал себя высшей целью, стоящей на порядок выше его или всего населения Австрии. Думать так было проще… Было проще до тех пор, пока в руки не полилась власть, не требующая быть стыдливым или совестливым, и то, что раньше казалось навязанным, стало естественным. От прошлого Дитера Хельштрома осталось лишь развитое чувство правды, но никак не справедливости. Может, поэтому он был так хорош в своём деле…

Встретив Дениз, Дитер ощутил вкус былой жизни. Пожалуй, он влюбился в переводчицу с первого взгляда, и факт того, кем она являлась, лишь закрепил чувство. Он любил Дениз, и столь же ненавидел. Ненавидел за то, как легко дочери шлюхи из Парижа удалось добиться его расположения. Ненавидел за то, что любовь к ней делала его уязвимым. Познав взаимность, к тому же такую пылкую, майор испугался. «Так хорошо не бывает», — говорил он себе, целуя девушку в переулке. То же самое он говорил себе сейчас, дав волю чувствам.

Как жаль, что всё уже решено…

Мягко поцеловав Дениз в уголок припухших губ, Хельштром слегка отстранился от неё и, в восхищением поглаживая вьющиеся тёмные волосы, смиренно попросил:

— Молю о последнем уроке французского.