Признание? (1/2)

28 ноября, 1943

Он отказался зайти ко мне. Несмотря на брошенные мной многозначительные и отнюдь не двусмысленные взгляды, Дитер, проигнорировав каждый из них, скрылся в темноте ночи в уносящем его чёрном мерседесе. Жестокий! Какой же он жестокий!

Моё сердце разорвано в клочья, и всё, что от него осталось, догорает в пламени безнадёжного чувства. Я в растерянности — не понимаю, что именно произошло в переулке. Точнее понимаю, но… Не до конца верю воспоминаниям. Не верю себе также, как не верю в то, что Дитер Хельштром потерял рассудок этим вечером. В голове вертится назойливый вопрос: почему? На него у меня нет ответа. Мир словно перевернулся, в одно мгновение расцвёл всеми цветами радуги и также быстро погас, как летящая по небу умершая звезда.

Дура! По-другому не скажешь. Майор никогда не был инициатором наших с ним более близких встреч (за исключением времени после занятий). Я и только я мечтала об этом. Вряд ли Дитер предполагал возможность такого завершения дня. Ему, как здоровому мужчине, оказавшемуся вынужденно зажатым с женщиной, не была нужна конкретно я, но именно мне посчастливилось скрываться с ним в одном переулке. Да, я буду продолжать игнорировать тот факт, что майор, вспомнив о брезгливости к человеку явно раздражающему, мог прижаться вовсе не к его груди, а спиной к стене дома, и, таким образом, также остаться незамеченным. Однако он так не поступил, и даже больше — навалился на меня всем телом так, будто по-настоящему желал этого. Как после такого можно говорить: «Дениз, ты ему не нужна»?

Нельзя расслабляться — надо продолжать попытки убедить себя в этом, иначе в скором времени от Дениз Ле Бре ничего не останется.

Ах! Его горячие губы на моих! Я всё ещё ощущаю пивной хмель на кончике языка, который так ослепительно ярко помнит безудержный пыл нашего танца. Закрывая глаза, я вижу перед собой поначалу полный боли и принятия, а затем помутнённый желанием взгляд Дитера. Моё тело помнит требовательные прикосновения, граничащие с приятной болью, помнит его зубы и твёрдые губы, исследующие мою шею, следствием чего стали безобразные грубые засосы. Интересно, что Дитер пообещал себе, чтобы, переборов чувство отвращения, поцеловать такую, как я, такую, внутри которой ничего нет? Наверное, ему было тяжело принять то истинное, первородное мужское естество, так и требующее владеть первой попавшейся самкой, не нуждающейся взамен ни в отношениях, ни уж тем более в браке. Такому, как майор, нужна не я, а благородная немка, не знающая мужчин до него.

Будто в лихорадке, Дениз, бездумно царапая ногтями край письменного стола, принялась повторять одно и то же неуверенное слово: «немка», попеременно варьируя то с утверждением: «да, немка!». Затем к простому повторению прибавился и образ той самой немки, и их с Дитером счастливые лица. В какой-то степени девушке нравилось изводить себя этими рассуждениями, наказывающими за испытанную надежду на взаимность.

Меня переполняет непонимание. Всегда ли Дитер был таким импульсивным? Пауль не совершил ничего такого, что было бы для майора в новинку. Он не единожды становился свидетелем притязаний на обладание тем, что вовсе принадлежать не может, но доступного только благодаря власти, установленной, к слову, не без его участия. Дитер… Почему ты себе противоречишь? Как же всё это странно!

Сейчас задумалась о написанном выше. Пауль действительно не совершил ничего такого, что было бы в новинку не только для майора, но и для меня. Нет, я даже ожидала подобного, стоило только услышать их пьяную речь. Я ожидала их действий и того, как скоро они загонят меня угол. Как ужасно выглядят эти слова! Во что превратилась твоя жизнь, Дениз?

Я знаю во что: в вечную погоню за деньгами, добываемыми любыми путями.

Долгое время я была убеждена, что знаю человеческую натуру лучше, чем кто-либо, что разгадала каждого и нашла универсальный ключик к душам. Однако теперь я понимаю, что не знаю о людях ровным счётом ничего. Абсолютно. Ощущаю себя пришельцем, по случайности попавшим на Землю, по такой же случайности влюбившимся в человека, заведомо зная, что союз этот обречён на провал, и потерявшимся в лабиринте из самого себя.

Да… Ничего более бредовее, чем это, страницы дневников ещё не видели. Осталось только приплести Бога, дающего мне такие непосильные испытания, или Дьявола, жестоко играющего с моей судьбой. Надеюсь, они существуют, иначе ответственность за всё, что творит человек, за всё, что совершаю я или Дитер, останется только на нас самих.

На зверях в человеческом обличие.

5 декабря, 1943

Весь месяц я была не в себе и не могла сосредоточиться ни на чём, кроме Дитера. Работа моя была куда посредственнее, чем в самый первый день. Хотя казалось бы: куда хуже? Оказалось, что всегда есть куда стремиться, и как жаль, что не всегда вверх… Из-за дрянной погоды в Париже жизнь моя потеряла краски, превратилась в бесконечный набор шаблонных действий, и только мысль о любимом грела и с тем же разбивала хрупкое сердце.

Моей радости нет предела! Наконец-то я ощущаю себя свободной от любовных оков. Перед тем, как встретиться с майором вновь, я ломала голову о наших с ним вероятно разрушенных профессиональных отношениях, о том, что всё нужно было выяснить на берегу и о том, как же глупо то самое «всё» вышло. В библиотеке было так людно, что какое-то время мне было страшно говорить, было страшно увидеть осуждение в их косящихся на мою шею взглядах. От излишних переживаний речь моя была запутанна и на окончаниях фраз подскакивала чуть ли не на фальцет. Дитер оставался бесстрастным. Впрочем, он был таким же, как всегда, за исключением небывалой сосредоточенности на выполнении заданий, — он делал всё что угодно лишь бы не смотреть на меня. По всей видимости, недосказанность, повисшая в воздухе тяжелой грозовой тучей, волновала не только мои мысли. Поняв это, я успокоилась. Почему-то в глубине души мне захотелось быть выше сентиментальных чувств. Мне захотелось быть лучше его.

Словно в сказке про спящую принцессу, что когда-то читала мне мама, поцелуй «принца» снял злое заклятие и вернул способность ясно видеть и слышать. Ах, если бы я знала раньше, что всё может решиться таким простым способом!

Со свободным сердцем продолжаю свой путь. Осталось совсем чуть-чуть. Я докажу семье, что достойна носить фамилию Ле Бре. Папа будет мной гордиться.

10 декабря, 1943

Пожалуй, я поспешила. Стоило мне увидеть в дверях библиотеки чёрное пальто и такого же цвета глянцевый козырёк фуражки, как сердце моё на каждый мерный шаг майора отбивало по целых два раза. Первый в эту зиму снег запорошил мужские плечи и тут же превратился в водяную морось, как только Дитер оказался в помещении. Ах, его искусанные морозом щеки так мило розовели на фоне белоснежной кожи, а глаза блестели как две кристально чистые капли! Неизменная форма гестапо стала одним целым с мужчиной, и более в моём представлении не могла существовать отдельно.

Всё-таки есть в этом его облике что-то невероятно притягательное.

Я бесповоротно влюблена в Дитера. Отрицать это — значит подписать себе приговор на вечные мучения. Больше, чем несправедливость, я ненавижу бессмысленные страдания, потому стараюсь их не допускать. С майором всё немного иначе. Я не могу перестать любить его, а значит окончательно оборвать своё бремя. Да и как? Всё в Дитере мне кажется родным: частые ироничные улыбки, смешки, проницательные глаза, голос. Однако теперь каждый прожитый день без него не кажется пустым и бессмысленным — дни стали такими, какими и должны быть. Обычными. Отныне мне не приходится скрывать свои чувства и притворяться, что ничего не произошло, ведь точно знаю, а если быть точнее, вижу, как майор смотрит на меня в ответ. Его взгляд нельзя назвать безразличным. В таком случае, могу ли я сказать, что страдаю и одновременно обретаю счастье?

Пока что самым странным для меня остаются наши «свидания» после занятий, продолжившиеся вопреки неоднозначному инциденту в переулке. Их назначение пока остаётся под вопросом, но мне хочется верить в то, что таким образом Дитер желает удлинить наши с ним редкие встречи. Не могу сказать, что мне это не нравится. Боюсь спросить его об этом, будто после вопроса он может передумать и вовсе прекратить занятия. Уверена, что эти волнения беспочвенны, но и испытывать судьбу я тоже не стану. Пусть рискуют дураки и безумцы.

16 декабря, 1943

Два часа дня, а я уже дома, и причина тому предельно проста: сегодня, после занятия, я отказала Дитеру в походе в ресторан. Он снова что-то говорил про отца. В первый раз, когда майор спросил про него: я испугалась и ничего не записала сюда, во второй: я была крайне раздражена его странной настойчивостью; в оставшиеся: я злюсь. Злюсь от бессилия и непонимания.

Моя любовь к штурмбанфюреру прощает многое, правда, очень многое, но его нескончаемые ковыряния в моей семье и не просто в семье, а в самом лучшем из мужчин, что я знала, вывело меня из себя. Я устала терпеть выпады Дитера в адрес папы и дала ему понять, что более не намерена это терпеть. Оглядываясь назад, вспоминаю, как шипела не хуже змеи, а он лишь довольно улыбался в ответ, словно именно этого ожидал от меня, словно эти слова и хотел услышать. Впрочем, тогда мне казалось, что майор издевается, и злость моя пульсировала и раздувалась, как готовящаяся к взрыву пороховая бочка.

Каких колоссальных сил мне стоило взять себя в руки и провести только начавшийся урок! В наказание за плохое поведение, я заставила Дитера совершать самое ненавистное ему действие — говорить. И не просто говорить (так было бы слишком просто), а говорить на французском. Можно ли назвать злорадство грехом? Если да, то грешила я, как в последний раз.

Местами я всё же сострадала майору и позволяла брать паузы. После занятия он, конечно же, в свойственной ему глумливой манере поинтересовался: «достаточно ли я рада мнимой власти?», а после несколько раздражённо бросил мгновенно пойманную мной неосторожную фразу: «я хочу понимать ваш язык, а не говорить на нём». По всей видимости, моя сообразительность за всё время знакомства с майором Хельштромом пряталась в одном небезызвестном месте, иначе как я могу объяснить себе, почему до сих пор не задала вопрос: а зачем вообще Дитеру нужен французский?

Цель изучения языка главным образом определяет дальнейшее его освоение.

В расстроенных чувствах я попрощалась с Дитером и пешком вернулась домой. Не могу сказать, что никогда не думала о смысле наших уроков и к чему они должны привести, но, следуя верному завету папы: «чем меньше мы знаем, тем в большей мы безопасности», я, в первую очередь в целях той самой безопасности, затолкала возникшее любопытство на дальние полки сознания. Отец был мудрым мужчиной. Теперь, узнав чуть больше, чем хотелось бы, я не ощущаю себя под защитой неведения. Теперь в голове вертятся совершенно ненужные вопросы, ответы на которые, вероятно, приведут лишь к большей моей угрозе.

Ох! Какая ужасная и с тем же сладкая догадка посетила меня! Что, если Дитер ничего о себе не рассказывает, потому что боится за меня? Конечно же! Он — военный, штурмбанфюрер СС, да ещё и сын оберстгруппенфюрера СС. Как много людей желают ему смерти? Что ждёт его в случае проигрыша войны? Что ждёт его близких? Как же сложна жизнь!

Мой любимый папочка… Что за секреты ты хранил? Чего я не знаю о тебе? Всю мою жизнь ты был больше, чем защитник, — ты был моим самым лучшим другом. Единственным другом. Ты всегда был на моей стороне, даже тогда, когда я была неправа. Твоя трепетная любовь к маме — самый правильный пример того, какими должны быть настоящие чувства. Что же ты такое совершил, что о тебе, давшему всей семье свою фамилию, спрашивает штурмбанфюрер? Что такого он знает, чего не могу знать о тебе я?

Пришлось сделать перерыв. Прошло уже несколько часов от последней записи. Всё это время мне не давала покоя идея посетить сегодня маму, и единственной причиной этого не делать, оставался тот факт, что живёт она с братом и его супругой, если эту даму всё ещё можно называть таковой. Поразмыслив, что пора бы уже избавиться от иррационального страха быть отвергнутой последним родным человеком, я позвонила в дом семьи Ле Бре, но мне, будто нарочно, никто не ответил. К счастью, мне хватило решимости, чтобы позвонить ещё раз и ещё, пока мама наконец не взяла трубку. Её прокуренный низкий голос стал ещё более глухим. Услышав его, земля под ногами превратилась в вату, а сердце в груди в музыкальную шкатулку, поломавшуюся в момент заведения. Где-то совсем глубоко оно всё ещё хранит наивную любовь маленькой девочки к маме. Да, где-то совсем глубоко…

Мы договорились встретиться к ужину. Надеюсь не узнать ничего нового о папе, иначе частые упоминания Дитера Хельштрома о нём заиграют совсем иными красками.

***

— Тебе тут не рады, — с порога заявила белокурая девушка, окидывая переводчицу безразличным взглядом.

— И тебе добрый вечер, м?.. — дружелюбная улыбка быстро слетела с губ Дениз, и переводчица, не дожидаясь приглашения, протиснулась в щель полуоткрытой двери.

Жена Пьера Ле Бре, брата Дениз и наследника оставшегося состояния их отца, ставшая заложницей в доме нелюбящего её мужа, с несколько секунд недоуменно наблюдала, как спина Дениз теряется за углом арки, ведущей в гостиную, и, закрыв входную дверь, направилась обратно на кухню. В это время внимание Дениз, кинувшей зимнее пальто на когда-то очень дорогое, но сейчас затёртое зелёное кресло, привлекли выставленные на камине семейные фото. На одном из них, покрытом слоем пыли, на переводчицу смотрели маленькая она, ещё молодые отец и мать. Фото было таким же безжизненным, как и его цвет. На втором, абсолютно чистом, помещённом в рамку из красного дерева, к ним добавился семилетний Пьер. То было счастливое изображение, по всей видимости, пользующееся популярностью в этом доме. Третье фото — свадебное фото брата.

Разочарованно фыркнув, Дениз провела подушечками пальцев по немного запуганной себе, спрятанной за пыльным стеклом, и серьёзному лицу молодого отца. Она помнила тот день до мельчайших подробностей, ведь то было событие, как ей тогда казалось, мирового масштаба. Она помнила то, как долго выбирала, какую куклу возьмёт с собой в кадр, и то, с какой яростью выбранная игрушка была вырвана из её рук прямо в момент съёмки. Сдерживая слёзы, ей пришлось просидеть неподвижно целых десять минут на неудобном стуле, а затем неделю выслушивать порицания от матери. Теперь Дениз вспоминала о том дне с тёплой грустью, но один вопрос всё же оставался невыясненным: почему ей нельзя было взять с собой куклу?

По ногам бежал по-настоящему зимний, морозный ветер. Дениз с тоской посмотрела на виднеющуюся за светлым тюлем открытую дверь, ведущую в сад, и воспоминания из детства нахлынули на неё с новой силой. Сколько переводчица себя помнила, в любое время года она могла наблюдать эту приоткрытую дверь и ощущать аромат благоухающих роз, смешавшийся с запахом тяжёлого табака, или свежесть дождливого осеннего утра с тихим напевом песен Шуберта.

— Что-то никогда не меняется, — произнесла Дениз и, измученно улыбаясь, вновь посмотрела на семейные фотографии. Скорбь по отцу, погребённая вместе с ним под тяжёлой монолитной плитой на старом кладбище, вновь выбралась наружу и принялась терзать грудь.

— Дениз? Это ты? — донёсся голос матери из-за стеклянной двери.

— Да, мама, — громко ответила девушка, усаживаясь в кресло, на спинке которого лежало коричневое пальто.

Где-то через минуту в гостиную вошла высокая худощавая женщина в строгом бордовом платье, с собранной в ракушку седеющими тёмными волосами. Уши и шея её были обвешаны дорогими украшениями — остатками угасшей роскоши. Мать Дениз, мадам Ле Бре, всегда любила выглядеть не просто хорошо, а неотразимо, и с большим трудом привила это качество с юности неряшливой дочери. Тусклые карие глаза матери, помутнённые недавно выкуренной сигарой, оценочно заскользили по аккуратно собранным волосам переводчицы, по идеально отглаженной кремовой блузе, коричневой юбке и такого же цвета сапогах на небольшом каблучке, и, будто оставшись довольной от увиденного, она, ласково улыбнувшись, произнесла:

— Милая, ты так похорошела. Напоминаешь меня в молодости.

Выпустив всё своё удивление в долгий вдох, Дениз проводила мадам Ле Бре к такому же старому, как вся мебель в доме, но всё ещё кричащему о своей дороговизне дивану, а сама вернулась в кресло. Слышать подобные слова от матери — означало высшую похвалу и единственно возможное проявление любви, на которое была способна женщина, — однако Дениз осталась к ним безразличной.

— Ты, как всегда, прекрасна, мама, — сказала переводчица то, что беспроигрышно поднимало настроение мадам Ле Бре.

Еще раз с нескрываемым скепсисом она внимательно посмотрела в глаза дочери, хрипло рассмеялась и спросила:

— Что-то случилось? У тебя проблемы с военными?

— Что? Нет, — Дениз скупо поджала губы

— Пьер рассказывал, что ты даже не поговорила с ним. Так нельзя, милая.

Пытаясь игнорировать упоминание брата, девушка глумливо усмехнулась и закинула ногу на ногу.

— Видимо, для него обычное дело трепаться, когда другие работают, — переводчица поставила руки на подлокотники и с раздражением в голосе добавила: — Это он тебе сказал, что я имею дела с военными?

— Дениз, что за отношение? Пока ты не замужем, ты должна выказывать своему брату беспрекословное уважение, даже если тебе это не нравится, — мадам Ле Бре предупреждающе подняла ладонь, заметив в дочери порыв воспротивиться. — И прежде чем ты отвесишь очередную необдуманную глупость, я тебе отвечу: потому что он — единственный мужчина, который, в случае чего, может прийти тебе на помощь. Мы живём в опасное время, поэтому и ты, и я, как никогда раньше, нуждаемся в защите.

— Пусть мне отрубят руку или вырвут язык за ложь, но я ни за что не попрошу у Пьера помощи.

— Не этому мы тебя учили, Дениз. Будь мудрее, и забудь об обидах. Он был мал и вовсе не это хотел тебе сказать.

— Правда? Как по мне, он сказал именно то, что хотел. Что ж, его слова сбылись — я осталась ни с чем, а он, как мужчина, получил всё, — Дениз презрительно усмехнулась и продолжила: — Пресмыкаться перед ним я не собираюсь.

— Очень надеюсь, что тебе не придётся этого делать.

Мадам Ле Бре взяла с круглого кедрового кофейного столика графин и налила себе бокал любимого красного вина, пока Дениз задумчиво глядела в угол комнаты, в котором прошла большая часть её детства. Пусть Пьер и не был так умён, но ему всегда приносило удовольствие придумывать всё более обидные колкости, которые однажды привели к заявлению: что, когда они с Дениз вырастут, он ни за что не подаст ей — бедной и нуждающейся — и одного франка.

— Тогда что тебя привело сюда? — прервала неловкую тишину женщина, горделиво выпрямив спину.

— Я хочу знать, как вы познакомились с папой.

— Неужели у тебя появился ухажёр? — мадам Ле Бре сощурила подслеповатый левый глаз и как-то уж очень хитро улыбнулась. — Кто он? Француз? Немец?

Щёки Дениз тут же налились румянцем. Как бы она не пыталась казаться невозмутимой, держать все чувства под замком, владеть собой и ситуацией в целом, но до мастерства, достигнутого майором Хельштромом, ей было далеко. Пока лицо переводчицы наливалось алым, за считанные мгновения мысли в её голове проносились с невероятной скоростью. Любой разговор с матерью, где нынешний не стал исключением, был для неё подобен хождению по минному полю, где неверный шаг уже был совершён, и теперь оставалось лишь уповать на ошибку в шаге оппонента. Победы это не принесло бы, но чувство удовлетворённости?.. Определённо.

Лучезарно улыбаясь, Дениз иронично ответила:

— Меня окружает так много мужчин, матушка, так кого из них мне считать своим кавалером? Немца ли или француза?

Мадам Ле Бре несвойственно себе устало охнула — возраст неумолимо брал своё. Теперь она не хватала дочь за волосы, если та совершила проступок, теперь ей не хотелось выплеснуть ярость на беззащитное существо, а затем жалеть себя, испытывая чувство вины.

— С твоим характером, Дениз, ты никогда не найдёшь себе достойную партию.

— Ты же как-то нашла папу, — вырвалось у переводчицы, ворчливо вскинувшей рукой.

— Во-первых, он нашёл меня сам, — со льдом в глазах сказала мадам Ле Бре, смотря на дочь. — Во-вторых, выбирать было из кого.

— Например?

Пожалуй, Дениз попридержала бы своё удивление тем, что ей удалось вернуть разговор в нужное русло, знай она, какую историю расскажет ей мать, и на какие компромиссы с собой придётся пойти.

Мадам Ле Бре долгое время не решалась заговорить — бокал за бокалом иссыхали прямо на глазах, пока в хрустальном графине не осталось растёкшееся красное пятнышко, — а когда всё же заговорила, то сделала это с широкой, невиданной раньше Дениз, улыбкой:

— Мне было семнадцать, когда родители отправили меня с письмом в руках на лето в Вену к родственникам. Они полагали, что там я научусь дисциплине, и оказались полностью не правы. Я возненавидела их, думала, что меня отправили в ссылку в страну, язык которой мне даже не был знаком. Пусть и прибыла я в столицу, в, казалось бы, большой оживлённый город, но жила я далеко за его пределами. Родители написали, что моя распутность перешла все границы дозволенного, поэтому тётушка считала должным не выпускать меня из дома первые две недели.

— Распутность? — воскликнула Дениз, часто моргая.

— Чему ты удивляешься, милая? — мадам Ле Бре подозвала дочь к себе на диван и продолжала, когда та присела рядом: — Красота — наказание для юной девушки… Естественно, на счастье общественности, я была невинна, но никогда не отказывала себе в общении с симпатичными молодыми людьми.

— В Вене вы познакомились с папой?

— Да, он был одним из первых людей, с которым мне удалось поговорить за те две недели, — Дениз заметила, как лицо матери смягчилось всего на мгновение и снова стало бесстрастным, стоило ей продолжить рассказ: — Тогда ещё было модно устраивать званые обеды. Тётушка их обожала. Они с дядей пригласили несколько семей, одна из которых была непозволительно богатой. Я бы не узнала об этом, если тётушка не повторяла этот факт каждые пять минут. В назначенный час в доме собралось не меньше пятнадцати человек, и каждый из них восхитился моей красотой. Но самой желанной похвалой для меня стали его слова…

И снова лицо мадам Ле Бре приобрело оттенки мечтательности. Она также тепло улыбнулась, от чего морщинки вокруг глаз собрались в гусиную лапку, а на щеках проступили ямочки.

— Кого? Папы? — сгорала от нетерпения Дениз.

— Что? Нет! — женщина презрительно хмыкнула. — Его друга, милая. Твой отец тоже был красив, но красота его друга была для меня чужой, ненастоящей. Веришь или нет, но я не встречала в Париже таких высоких мужчин, как он. Статный, голубоглазый, манерный… Он покорил моё сердце одним только приветствием. Ах, он был моей первой любовью!

Дениз помрачнела. Идеальная картинка, где мать и отец влюбились во вдруг друга с первого взгляда, стремительно обрушилась. С одной стороны переводчица понимала её, ведь сама стала заложницей голубых глаз статного майора Хельштрома, с другой же ей абсолютно не хотелось понимать и уж тем более слушать историю о другом мужчине.

Мадам Ле Бре, не заметив перемен в настроении дочери, продолжала:

— Самое худшее для меня лето превратилось в самое лучшее. Мы много гуляли — втроём: я, он и твой отец. Ночами я сбегала из дома, учила их язык, а затем мы любовались звёздами

— Втроём? — дрогнувшим голосом уточнила Дениз.

— Да, втроём, — женщина пожала плечами и утомлённо посмотрела в тёмное окно. — Не выйдешь со мной?

Переводчица неуверенно кивнула, а мадам Ле Бре гортанно крикнула:

— Жанин, наполни, пожалуйста, графин.

Пальто, накинутое на плечи, мало чем согревало Дениз, а её матери, казалось, мороз был не по чём.

— Тётушка знала о моих ночных вылазках, но ничего мне не говорила, — выпустив тяжёлое облако сигарного дыма, мадам Ле Бре провела ладонью по деревянному заборчику веранды, смахивая с него свежий снег. — В частности, это было из-за твоего отца. Они считали его достойной партией, а через месяц так начала считать и я. Он был славным малым, так ещё и до безумия богатым. Его же друг не имел за душой ничего, кроме страстного стремления выбраться из той ямы, в которую загнали себя его родители. Вскоре, я вела двойную игру, где на чаше весов расположились любовь и состояние. Как ни странно, они начали нравиться мне вдвоём.

— Значит, ты вышла замуж не за отца, а за его состояние? — голос Дениз потерял всякие краски, и вовсе не холод пронзал её тело, а жестокие слова матери, которые больше не хотелось слушать. У девушки возникло непреодолимое желание поскорее покинуть это некогда родное, а теперь ставшее абсолютно чужим место.