Расплата (1/2)

26 июля, 1943

<s>Дитер Хельштром.</s>

Какая идея ведёт тебя, Дитер? Чего ты хочешь на самом деле? Чего ты желаешь?

Пишу сразу после аукциона. Меня переполняет так много чувств, что от ощущения каждого из них, голова идёт кругом. Не могу сосредоточиться и написать то, что действительно важно, то, что стоит потраченного времени и перевода бумаги.

Удовлетворение от знания так и не наступило. Быть может, стоило узнать о майоре пораньше, чтобы уже сейчас не испытывать интерес к его персоне. Во мне борются две стихии: ненависть, возникшая из непонимания его замыслов, и ощущение беспрекословной привязанности. Будь я более романтичной, то точно называла бы данное ощущение влюблённостью. Либо это так, либо я боюсь признаться даже себе в том, как глубоко въелся в сознание образ этого человека.

Устану ли я когда-то повторять, что Дитер не похож ни на одного из знакомых мной мужчин? И расхожесть эта заключается не только в том, как он выглядит или как общается со мной, а в том, кто он есть. Буквально. Он и ему подобные захватывают, отнимают и убивают. Повсеместно. Иронично, что майор преуспел и в этом, даже не находясь на поле боя, но я не боюсь его. То, что он изредка изводит меня неудобными вопросами, лишь доказывает его заинтересованность. Возможно, он также, как я, боится признать в себе это чувство.

Мне было жаль того официанта. Кажется, он даже не понял, что ему сказал штурмбанфюрер. Наверняка за время работы в этом месте парнишке без любого перевода стал понятен язык власти, язык победивших. Безусловно, заглядывать в чужие декольте неприлично, можно сказать, по-хамски, но это малое из зол, что может совершить человек. Почему Дитер ничего не сказал Шмидту, когда тот откровенно лапал меня и вёл недвусмысленно беседу? Вопрос риторический. Неужели майор боится его? Вот та истина, что меня заводит. Дитер Хельштром «герой» только с теми, кто с ним не на равных (взять хоть того официанта), а, значит, я зря грежу на его счёт. Мне не интересны слабаки.

Дениз пробежалась влажными от слёз глазами по только что написанному тексту. Последнее предложение далось ей с такой жгучей болью в сердце, будто кто-то, захватив тело, вынудил переводчицу его записать. Едва слышные всхлипы тонули в тишине дома, навсегда оставаясь печальной частью снов его жителей. С ужасом обхватив голые плечи двумя руками, девушка истерично хохотнула и, качнувшись вперёд, закончила мысль сегодняшнего дня:

Никому не понять моего горя. Я с нетерпением жду тот день, когда мой мозг навсегда забудет его имя. Надеюсь, такой наступит, и моя нездоровая симпатия не выльется во что-то более мучительное.

4 августа, 1943

На прошедшем уроке с Дитером обсуждали анатомию. Было так неловко показывать всё на себе. Он смотрел на меня так долго, как никогда за всё наше знакомство. Его цепкий взгляд, не лишённый заинтересованности, то превозносил меня к самим небесам, то бросал в глубины преисподней.

Не скажу, что настолько наглядное обучение не было провокацией с моей стороны. Обычно, учителя используют пособия, например, как месье Байо, обучающий меня в своё время немецкому, но я выбрала другой путь, о котором пожалела прямо в момент занятия, когда на отступление не было ни малейшего шанса. Эта небольшая уловка сыграла со мной большую шутку. Как бы странно не звучало, но именно я стала её заложником, ведь за первоначальной неловкостью и робкими жестами пряталось чувство куда более сильное. Вожделение. Пытаясь завлечь во внимание майора, я распалила себя до такой степени, что не могла думать ни о чём другом, как о его голубых глазах, радужка которых скрылась за бездной расширенных зрачков, и чувственных губах, извечно приподнятых в уголках ухмылкой. Достаточно откровенная голубоватая блуза, специально надетая мной утром, намертво прилипла к телу, всё более преещему от августовской жары и волнения, и, как удав, постепенно убивающий свою добычу, схватила меня в удушающий капкан.

Дитер следил за каждым движением моего тела, и это наблюдение не могло не радовать меня. Поначалу внимательный взгляд очерчивал покрасневшее лицо, шею, плечи, тяжело вздымающуюся грудь и руки и, становясь всё более пронизывающим, пресекал любые мои мысли об остановке. В один из моментов, возможно, когда я чересчур увлеклась и болтала исключительно на французском, Дитер, поймав себя на непристойно долгом созерцании, прочистил горло и как-то уж очень неловко заёрзал на стуле. Или мне показалось? Что скрывалось за его взглядом? Впрочем… Нет никакой разницы.

В любом случае, в последнее время я перестала доверять себе, ибо мир фантазии, где я могу вообразить себя центром существования немногословного майора, стал для меня роднее реального. Такое уже случалось, потому наступать на одни и те же грабли так болезненно. Старые дневники помнят обо всём. Я же стараюсь забыть.

11 октября, 1943

Неожиданно для себя пишу утром. Проснулась от телефонного звонка, когда на часах не было и семи. Проклиная звонившего на чём свет стоит, я взяла трубку и первой заговорила своим самым разражённым, нетерпящим препирательств и пугающего любого тоном. И каково было моё удивление, когда вместо предположительно женского незнакомого голоса, я услышала на другой стороне провода смеющийся голос герра Хельштрома! Ни одно литературное слово в должной мере не сможет описать степень моего потрясения этим звонком. Удивило меня сколько не то, что произведён он был в крайне ранее для здорового человека время, столько само его наличие. Чтобы посчитать количество звонков от майора, мне даже не понадобятся пальцы.

Дитер ввёл меня в замешательство. С его вполне привычного «Доброе утро, мадемуазель Ле Бре» до разбавленного долгим молчанием «Вам меня слышно?», я успела подумать обо всём самом плохом. Слишком ранние или чересчур поздние звонки никогда не бывают хорошими — этой простой истине меня научили смерть отца и последующая за этим делёжка имущества с братом (который, как помнится, в этом деле преуспел лучше меня), — потому было так страшно и с тем же интересно узнать, какую весть мне преподнесёт штурмбанфюрер.

На неожиданном звонке потрясения мои только начинались. Особо не дожидаясь ответа, Дитер, как отчитывающийся перед командующим солдат, скупо и быстро озвучил повод для столь раннего моего пробуждения: сегодня, в одиннадцать часов утра, майор должен провести инспекцию театра Монпарнас, в котором через пять дней состоится премьера «Фауста» драматурга Отто Шмидта, а затем, уже после полудня, посетить выставку в закрытом на данный момент Лувре, устроенную по понятной одному Богу причине. Смутные подозрения одолевали меня в момент его рассказа, однако паниковать было ещё рано. От сонного состояния, крепко удерживающего меня от тёплой мягкой кровати до дребезжащей трубки телефона, не осталось и следа, когда Дитер твёрдо огласил, что моё непосредственное присутствие на этих двух мероприятиях категорически обязательно.

Напрашивался резонный вопрос: почему я? Только я его не задала — жуткая паника одолела меня и размягчила мозг, делая язык и тело каменными. Оба предложения казались мне катастрофичными, и причин на то было несколько. Первая и, пожалуй, самая серьёзная — это сам Дитер Хельштром. Вторая, не менее важная, — это вероятное общество таких, как он, в Лувре. Уже сейчас, когда состояние моё нормализовалось, я понимаю, что в походе в Монпарнас нет ничего опасного, но Лувр… Что за выставка? Любой человек в Париже, даже самый безразличный к искусству, знает, что все экспонаты, представленные до недавнего времени в залах художественного музея, развезены по разным уголкам Франции, дабы те не были присвоены кое-кем. Однако выставка состоится. Видимо, развезено не всё?..

Из-за навалившейся осенней хандры и частых дождей не планировала выходить сегодня на улицу. Что ж, придётся… Одна только мысль, что проведём мы с майором практически весь день, будоражит моё воображение. Он возложил на меня большую ответственность, позвав личным переводчиком, потому нужно выглядеть достойно. На дверце шкафа уже висит отутюженная шерстяная юбка, а блуза так и осталась лежать под марлей на столе. Нужно уложить волосы и нанести макияж.

<s>Обязательно возьму деньги за свою работу. </s>Нет, глупо…

Ветрено. Накину пальто.

Питаю надежды вернуться, если не невредимой, то хотя бы живой.

***

Моросящее отвратительными мелкими дождливыми каплями утро сменил не менее серый и унылый день, будто сама погода противилась тому, чтобы Дениз ощущала себя не то чтобы хорошо, а хотя бы чуть лучше, чем растоптанная прохожим папироса, с коей она сравнила себя сегодня утром, одеваясь у зеркала. Стоило девушке только сесть в присланную майором Хельштромом машину ровно в десять тридцать утра, как её одолело нелепое желание сделать пусть даже самый маленький глоток о-де-ви<span class="footnote" id="fn_38653565_0"></span>, который навряд ли поможет в данной ситуации, но точно сможет успокоить внезапно разбушевавшееся в груди сердце и трясущиеся якобы от осенней прохлады руки. Впрочем, Дениз быстро отбросила эту мысль и, погрузившись в бездну размышлений о сегодняшнем тяжёлом дне, бездушно глядела в покрытое россыпью грязевых точек окно.

Инспектировать Монпарнас пришли шесть человек, двое из которых были знакомые переводчице штурмбанфюреры Хельштром и мужчина, имя которого она никак не могла вспомнить, как-то обратившийся к ней за услугой парой месяцев назад. В отличие от понравившегося девушке таинственно молчаливого Дитера, этот субъект обладал наипротивнейшей физиономией и развязным характером. Отдающие в рыжину редкие и тонкие каштановые волосы он зачесал назад гелем, лысину на затылке скрыла серая фуражка, а упитанность туго натянутый на «талии» широкий кожаный ремень. Да и фамилия у майора всё же была, при чём достаточно говорящая — Лист. Пожалуй, из всех них, трёх офицеров, герра Хельштрома и самой Дениз, этот был самым приставучим — докучал глупыми вопросами, стенал о такой неважной сейчас пыли на плафонах бра, прощупывал углы и свободные от украшений стены, подозревая в них наличие потайных путей, и наконец придрался к цвету занавеса, чем практически довёл мадам Жамуа, владелицу театра, до истерики, что от досады и несправедливых замечаний раскраснелась до такой степени, что лицо её стало в тон того самого занавеса.

Несмотря на самодрессированность и огромный багаж из пережитого опыта и подобного рода неприятных столкновений с лицами, не заслуживающими ни тени улыбки, ни доброго слова, профессиональная маска Дениз в моменты уединений непроизвольно сползала с её густо накрашенного лица, делая его отнюдь не самым доброжелательным. Когда шаг девушки становился нарочито медленнее, а походка переставала быть пружинистой, поясницы обжигающе невесомо касалась спрятанная в чёрную кожаную перчатку рука, заботливо подгоняющая Дениз к идущему впереди инспектирующему квартету. Ко всему прочему переводчице совершенно не давалась ни беглая речь мадам Жамуа, ни менее торопливый тенор штурмбанфюрера. Одним словом — понедельник.

Стоит отдать должное Дениз — подобного с ней никогда не происходило — потому девушка никак не могла взять в толк то, как же ей следует побороть напавшее преступное дилетантство. К счастью, ей всё же удалось вернуть потерянное самообладание и завершить проверку с остатками достоинства.

Между тем, пришло время обеда. Делегация покинула здание театра, и вроде бы всё вернулось на свои места, но не для Дениз… Стыдливый румянец перекрывал плотный слой пудры, а разочарование в самой себе совестно повисло в районе сердца. Желание быть лучшей так и осталось желанием, но в этот день и не могло быть иначе.

— Фройляйн, вы себя плохо чувствуете? — спросил у переводчицы мерзопакостный майор уже под козырьком, нависающим над парадной дверью Монпарнас.

— Сегодня не мой день, штурмбанфюрер, — переводчица попыталась перевести всё в шутку, очаровательно улыбаясь. Стоит ли говорить, что никто ей не поверил?

— Пока что ваша репутация позволяет таким дням случаться, фройляйн.

Тёмные брови девушки недовольно сошлись на переносице, но, будто опомнившись, Дениз тут же вернула их на место и натянуто улыбнулась. Прежде чем майор снова заговорил, взгляд его стал менее придирчивым, а выражение лица потеряло оттенки брезгливости и сменилось на безоговорочное благоговение. Дениз, жадно наблюдающая за престранными метаморфозами ненавистного майора и понимающая, что то, что он сейчас произнесёт, будет крайне занимательно, предвкушала его следующие слова.

— Дитер, — задушевно обратился Лист к курящему рядом сослуживцу, будто были они самыми настоящими друзьями. Рвано вдохнув, Дениз замерла на месте, не шевелясь и даже не дыша, словно то могло спугнуть предназначающийся лишь двум мужчинам разговор, — оберстгруппенфюрер СС<span class="footnote" id="fn_38653565_1"></span> Хельштром будет сегодня в Лувре?

Девушка впитала каждую букву, каждую пропитанную потаённым страхом перед генералом-полковником интонацию и воспряла духом. Кем же он приходился? Братом? Отцом? Неужели теперь она на шаг ближе к разгадке майора Хельштрома?

— Наверняка, — ответил Дитер, безразлично пожав плечами. Лицо его оставалось непроницаемым, однако глаза сверкали леденящей душу сталью, и обращены они были прямо к Дениз, скромно стоящей позади, но как-то подозрительно улыбающейся.

— Тогда тебе следует отпустить нашу прекрасную фройляйн домой, пока её день не стал ещё более хреновым, — гаркая как ворона, рассмеялся Лист. Маленькие глазки мазнули по переводчице от головы до пят, заинтересованно прилипнув в районе стройных ног. — Или она где-то провинилась? — не получив ответной реакции от Дитера, спросил он. — Если да, то можно найти более приятные способы наказания.

— Тебе уже пора заткнуться, Штефан, — небрежно бросил Дитер и, увесисто хлопнув сослуживца по плечу, добавил с притворной дружелюбностью: — Бери офицеров и езжай в штаб, а нам с мадемуазель Ле Бре нужно отобедать перед тем, как её день станет ещё хреновее.

Хельштром практически затолкал Дениз в машину. Молодой мальчишка лет восемнадцати, что задремал за рулём и не заметил подошедшего начальника, зашуганно выскочил на улицу, как только задняя дверь салона с грохотом закрылась, но было поздно — майор со спутницей уже сидели внутри транспортного средства. Разве юношу можно винить? С самого раннего утра он развозил штурмбанфюрера по всему городу и ожидал в машине часами, пока тот не выйдет и не прикажет везти в ещё какое-то место. Будь майор в более лучшем расположении духа, он бы безусловно понял и простил за единичный проступок, только… К слову, больше молодого водителя Дениз не видела.

Под звон приборов в небольшом, но хорошо обставленном кафе, в котором переводчице приходилось бывать лишь единожды, она, не скрывая довольной улыбки, следила за каждым действием майора, и настроение её постепенно улучшалось, в то время как его оставалось неизменно нечитаемым. С их приходом разговоры в зале прекратились, что не могло не вызвать презрительную усмешку у мужчины. Дениз перестала терзать себя мыслями о том, что в Монпарнас показала она себя из рук вон плохо, что, вероятно, разочаровала Дитера, и потому тот с ней так резко повёл у машины и более не разговаривал. Какой смысл думать о прошлом, которое ты уже не можешь изменить? Вышло, как вышло.

Страх перед оставшейся частью дня пытался скрыться под ложной игривостью, на возникновение которой повлияли первая за сегодня еда и нахождение вне библиотечных уроков с понравившимся мужчиной, но всё же он давал о себе знать, когда Дениз смотрела в голубые глаза Хельштрома, — теперь она точно знала, что встретит такие же в Лувре, и по контексту мерзопакостного майора понимала, что, в отличие от этих, ничего хорошего от них ждать не стоит. Хотя… Стоило ли ждать чего-то хорошего и от этих глаз?

— На что ты смотришь, Дениз? — задал вопрос Дитер, не поднимая взгляда от тарелки, на которой лежал чуть остывший жирный рыбный стейк. Голос Хельштрома был плоским и лишённым энтузиазма.

Завороженная педантичными и чётко выверенными перемещениями столовых приборов в руках мужчины, с поразительной одинаковостью разрезающих рыбную плоть на равные друг другу кусочки, Дениз подняла полные неприкрытого восторга карие глаза и томно ответила, перейдя на французский:

— На твои губы.

Нет лучше способа ответа оппоненту, пытающемуся тебя уличить в чём-либо, чем поставить того в неловкое положение, — такова ещё одна тактика Дениз. При том на майора она, по всей вероятности, не сработала, и тот задал ещё один вопрос, на этот раз довольно ухмыляясь и стреляя на девушку ироничным взглядом:

— Тебе нравится, что ты видишь?

— Безмерно, — переводчица немного засмущалась, но то не помешало ей произнести ответное слово с кокетливым придыханием. Дитер лишь хмыкнул на такое её заявление и продолжил обед.

Проведённое в отягощающем молчании время давило на Дениз больше, чем осознание неизбежности дальнейшего похода в музей. Всё больше наблюдая за Дитером Хльштромом, она осознавала, что отдаляется от понимания того, кто он есть на самом деле. Почему он не выразил никаких недовольств по поводу её однозначно непрофессионального поведения в Монпарнас? Ответом на этот вопрос в голову закралась трусливая мысль о том, что майор путём унижений и возникающих всеобщих подозрений пытается избавиться от неё. Он точно знает про неё больше, чем она сама. Не поэтому ли его так веселят собственные вопросы к Дениз о её семье?

— Оберстгруппенфюрер СС Хельштром — ваш отец? — обозлённая последним своим рассуждением, переводчица смерила майора, которого так хотелось уколоть, глумливым взглядом.

Тонкая бровь штурмбанфюрера удивлённо взлетела вверх, а голубые глаза приобрели оттенок звенящего от холода льда. Реакция на случайную догадку превзошла любые ожидания Дениз — посмотрев на неё всего несколько секунд, он поднялся со стула, передвинул тот поближе к переводчице и снова сел, растянув губы в подобии улыбки. От такой близости, пусть та была и не впервой, девушка напряглась всем телом.

— Отец, — утвердительно сказал Дитер и, нагнувшись чуть вперёд, к ожидаемо поумерившей запал Дениз, ядовито-ласково поинтересовался: — И что же ты будешь делать с этой информацией?

— Очевидно, пойду в «Виктуар»<span class="footnote" id="fn_38653565_2"></span> и сообщу им о династии военных, посетивший наш славный город. Думаю, мне отсыпят за это пару сотен рехсмарок.

— Не хочу тебя разочаровывать, Дениз, но вряд ли это будет для них новостью, — искренне заулыбавшись, Дитер взял лежащую на коленях девичью руку и, приспустив рукав её молочной блузы, нащупал на открывшемся запястье пульс. Его скорость была усладой для майора. — Хотя ты можешь попытаться продать им историю о себе и рассказать о том, кем был твой отец.

— Как ты заметил, его уже нет, поэтому и рассказывать нечего, — без колебаний произнесла переводчица, но чутко реагирующее на майора сердце говорило совсем о другом.

Дениз смутилась. Почему, каждый раз смотря на него, она видела не убийцу, а безусловно опасного и с тем же привлекательного мужчину? Может быть, стараясь не быть как все, она, сама того не заметив, стала такой же жертвой радости безвоенного установления диктатуры; и теперь, столкнувшись лицом к лицу с настоящим отголоском войны, испугалась того, что кроме симпатии более ничего не испытывает?

Такова расплата за беспечность.

— Что тебя так тревожит, Дениз? — тихо спросил Дитер, словно пытаясь выведать у девушки секрет. Большой палец сильнее надавил на выглядывающую на запястье синюю вену, внутри которой глухо трепетал сердечный пульс. Тревога, с коей на майора смотрела Дениз, только подогревала его к ней интерес.

— Ты… — решила быть откровенной переводчица. В отместку за то, что мужчина в открытую провоцировал её, безрассудная Дениз, игнорируя предупредительный взгляд штурмбанфюрера, потянулась свободной рукой к его шее и, найдя под хрустящим воротничком серой рубашки сонную артерию, замерла, ощущая под указательным и средним пальцами отбивающее лихорадочный темп сердце. Оба так и застыли: он, держа в руке девичью кисть, она, касаясь горячей шеи. Намазанные алой помадой губы переводчицы расплылись в хищной улыбке, и та сладко протянула: — А что так растревожило вас, герр Хельштром?

— Твоя плохая работа, — наконец озвучил своё мнение о сегодняшнем инциденте Дитер, однако Дениз показалось, что сказать он хотел вовсе не это и произнёс первое, что пришло в голову. — Надеюсь, в Лувре ты будешь более… — тут мужчина замолчал, якобы подбирая нужное слово, но на самом деле, поддавшись тому животному, что так навязчиво требовало быть ближе к пресловутой переводчице, наклонился к её лицу и, замерев у уложенных волнами тёмных волос, прошептал: — Предусмотрительнее…

Дениз не могла вымолвить и слова. Она не могла не только говорить, но и словно не могла более дышать, словно в лёгкие, как в пустующие амфоры, разлили вовсе не вино, а расплавленное железо. Поверни девушка голову чуть вправо, то их с майором носы бы точно соприкоснулись. А быть может, не только носы… Стоило Дениз только подумать об интимности этого момента, о том, что могло произойти, но так и не произошло, как щеки её залились такой густой краской, что ту было видно даже под слоем пудры. Кто-то назвал бы подобную реакцию влюблённостью, для себя же девушка определила, что сердце врёт, и влюбиться в майора она никак не могла. Очередная её беспечность.

***

Так странно начинать не сначала…

Перечитав утренние записи, я пришла к выводу, что переживать стоило лишь о странных людях, что могли встретиться мне. В театре я повела себя как последняя дура! Весь день убеждаю себя не думать об этом, но чем больше размышляю о том, о чём не стоит думать, — думаю об этом ещё усиленнее. Моему разочарованию в себе нет конца! Но в то же время, в собственное оправдание точно могу привести то, что в Лувре прошло всё гладко, без происшествий.

Отдельным хорошим открытием для меня стал отец Дитера, генерал-полковник Альбрехт Хельштром. К своему удивлению, я сразу же запомнила его имя. Говорят, если посмотреть на мать девушки, то будет ясно то, как она будет выглядеть в старости. Пусть генерал-полковник и является мужчиной, и пользоваться житейской мудростью в таком случае неприемлемо, но оспаривать тот факт, что выглядит он как более взрослая, умудрённая опытом версия майора, не стану. Альберхт Хельштром оказался не только высокопоставленным военным, но и… неплохим человеком?.. По крайней мере, он был вежлив, также немногословен, как его сын, и заинтересован в устроенной моим братом экскурсией.

К слову о брате. Давненько я о нём не писала. Забавно… Весь путь домой размышляла о нашей с ним первой встрече после трёх лет разлуки. Мама, наверняка, им гордится, гордится тем, что тот отобрал у меня всё и вышвырнул из семейного гнезда. В начале войны он был никем, как и все мы после смерти отца, а сейчас, прислуживая им, пробился туда, где солнечные лучи могут опалить его крылья, стоит совершить одно невыверенное движение. Раньше я так завидовала, плакала и переживала, что ему досталось всё, лишь потому, что он имеет член между ног, а сейчас мне так легко, что даже становится страшно… Неужели я стала такой бессердечной?

Немного опасаюсь записывать сюда содержание нашего похода в Лувр. Стоит ли?