Часть 68 (1/2)

Десять лет спустя

— Уверяю вас, господин Абрамсон, отменять ничего не придется. Несмотря на сложившиеся обстоятельства и мой отложенный визит к вам в академию, все оговоренные лекции будут прочитаны в срок, — реагируя на звуки, никак не связанные с гарнитурой в ухе и с речью собеседника, смотрящего на нее из прозрачной глади большого проекционного экрана, Лайя вынуждена была отвлечься. — Непременно очно. Прошу прощения, господин Абрамсон, я переключу вас на своего агента, чтобы вы смогли обсудить детали, — не дожидаясь прощания, девушка мазнула пальцем по стеклу, смахивая собеседника за грань видимости и тут же вызывая иконку с подписью «Жан» в искренней надежде, что разница часовых поясов не сыграет в очередной раз против неё.

Она только и успела отложить консоль, когда двери кабинета распахнулись, и внутрь ворвался вихрь из страха, отчаяния и надежды, сконцентрированных в крохотном тельце, с порога метнувшемся в её сторону.

«Снова ничего не вышло», — сделала единственно возможный вывод Лайя, впитывая отголоски разочарования, настолько сильные, что они легко преодолевали любое расстояние и пробивали самые надежные щиты, ввинчиваясь в мозг ледяными иглами.

Мика одним прыжком наскочила на едва раскрывшую объятия Лайю и прижалась к ней всей собой, уткнувшись в шею в отчаянном поиске защиты. Её всю колотило крупной дрожью, будто на грани обращения, хотя она не превращалась, оставаясь собой и, даже будучи до смерти напуганной, демонстрируя уровень доверия, путём взлётов и падений постигаемый годами. Тот уровень, который с некоторых пор существовал только между ней и Лайей. Влада она поначалу просто остерегалась, а после, когда начала понимать, что к чему, и вовсе стала бояться. С тех пор каждая попытка провести ритуал упокоения превращалась в пытку. И каждая новая неудача раз за разом била всё больнее.

— Тише, хорошая моя, тише, — Лайя стала поглаживать малышку по голове, пытаясь успокоить, но не пуская в своё сознание засилье чужого первобытного ужаса, хотя Мика, прилипнув к ней в максимуме точек соприкосновения, неосознанно стремилась погрузить её в видения. Раньше абстрагироваться от такого напора было невозможно, но со временем Лайя научилась по необходимости защищать свой сознание, и стало легче. Но ненамного. — Всё хорошо. Всё закончилось. Ты в безопасности, малышка.

В дверном проёме появилась и почти сразу же исчезла коренастая фигура священника. Несмотря на то, что они пересеклись взглядами всего на долю секунды, Лайе этого хватило, чтобы к ужасу Мики присоединился ещё и более осознанный, но от этого не менее разящий страх отца Николае. Мужчина был бледен до синевы и тоже дрожал, и это его состояние от Лайи не могли скрыть даже стены.

В чёрном провале окон вспыхнуло лазурное зарево, окрасив реальность в цвета негатива, рёвом раненого зверя пророкотал гром, и девочка в её руках всё-таки обернулась черной кошкой, пропищав напоследок жалобное:

— Tata este supărat… Din nou.<span class="footnote" id="fn_38127977_0"></span>

«Не на тебя, котик, не на тебя он злится», — раньше принципиальная невозможность донести до мавки эту истину ввергала Лайю в отчаяние, из-за которого порой хотелось выть. Теперь подобные слова и мысли звучали холодной констатацией неизменного факта, из всех прямо или косвенно вовлеченных известного, пожалуй, лишь ей одной. Ведь только она всегда могла безошибочно определить, на кого был направлен гнев Дракона, не цепенея в процессе от непреодолимого желания сжаться в комок и раствориться, лишь бы не видеть и не ощущать.

От того, что чаще всего в подобных ситуациях Влад злился на себя, легче не становилось.

Хотя, пожалуй, сегодняшняя экзекуция отличалась от ей подобных, и страх в глазах священника, не впервые идущего с ними по этому пути, являлся вовсе не ментальной проекцией чужих вышедших из-под контроля эмоций. Это был осознанно переживаемый страх, у которого была вполне конкретная причина.

«Неет. Влад, ты же не…» — начала Лайя, но оборвала мысль, зная, что не время сейчас. Бесполезно. Он не ответит и уж тем более не покажет ей, что в очередной раз пошло не так.

Мика забилась в узкое пространство между стеной и книжным шкафом и желания вылезать оттуда не показывала. Дилемму между желанием остаться рядом с мавкой и необходимостью разобраться в произошедшем Лайя давно научилась решать без ущерба собственной совести.

Подхватив со спинки кресла жакет, девушка поспешила выйти в коридор, заранее ожидая найти его пустым, потому как если отец Николае не желал даже случайным образом попасться ей на глаза, покорно ожидать от неё расспросов он точно не стал бы.

Очередной громовой раскат прорезал ночь, гудящим эхом распространяясь над Карпатами и накрывая их невидимым и неосязаемым куполом, внутри которого переставали работать привычные законы физики, а высвобожденные стихии схлестывались между собой, вставая единым фронтом.

Под стенания ветра, голодным зверем лижущего вековые каменные стены и мечущего в стёкла сотни тысяч мелких льдинок Лайя спустилась в подземелье — часть его, отведенную под крытую парковку для персонала и гостей. Встроенные в высокий потолок светильники отозвались на её бесшумную поступь холодным светом, постепенно выхватывая из темноты очертания помещения и его наполнение — электрический свет ложился бликами на металлическую поверхность выстроенных в полукруг автомобилей. Полукругу не хватало заполненных секторов, некоторые — большинство парковочных мест — пустовали, напоминая о том, что ещё накануне Лайя сама же отпустила практически весь персонал.

Не потому, что заранее знала, насколько плохо закончится сегодняшний вечер, а потому что в этом году они не планировали ничего грандиозного, даже несмотря на то, что календарь отсчитывал третью декаду декабря.

От покрытого слоем металла пола по затянутым в тонкую кожу лодыжкам отчётливо тянуло холодом, Лайя отметила это краем сознания скорее как факт, говорящий о серьёзности внешней бури, и отмерила ещё несколько шагов в направлении автомобиля, не нашедшего своего места в кругу, а потому криво припаркованного прямо неподалеку от закрытых сейчас ворот. Скромный седан бюджетной марки, появившейся на рынке каких-то лет пять назад, с ответственно установленной в срок зимней резиной — вполне годный для горных дорог в обычном их состоянии, при свете дня и радушии хозяина, ожидающего в своих владениях гостей.

Уезжать на этой машине из замка сейчас означало в лучшем случае застрять где-то на полпути до самого рассвета, в худшем — не справиться с управлением на крутом повороте и умереть или умереть вовсе не своей смертью где-нибудь в кишащей нечистью лесной глуши.

— Провести сочельник в скитаниях по замку Дракулы вы явно в планах не держали, отче, — негромко заметила Лайя, чуть обернувшись себе через плечо на застывшего в проходе человека. Лицо его выражало нечто среднее между смирением и обречённостью — он знал, что незамеченным уйти не сможет. — Возьмите свои вещи, Богдан, — Лайя кивнула на машину священника. — Я отвезу вас на своей машине, куда скажете.

— Миссис Басараб, — короткий выдох превратился в облачко пара, и от внимания Лайи не укрылось, как мужчина скованно повёл плечами, вздрогнув в инстинктивной попытке обхватить себя, но так и не сделав этого, лишь украдкой сжав кулаки и уведя руки за спину. — Право, вы сейчас куда нужнее здесь. А мне не впервой, я сам доберусь.

Лайя лишь неодобрительно покачала головой, отказываясь принимать аргументы, и шагнула навстречу, держа взгляд священника своим и не отпуская. Ей хватило бы нескольких минут такого контакта, пары уточняющих вопросов, быть может, одного согревающего прикосновения ауры и тёплой улыбки, чтобы мужчина рассказал и показал ей всё, что она хотела знать. И Лайя действительно хотела. Но не таким образом, не от этого человека и не в нынешних обстоятельствах.

— Ещё вчера вы свободно называли меня Лайей, отче. Если вас это успокоит, я обещаю ни о чём вас не расспрашивать по дороге, но в город вас отвезу я, и это не обсуждается.

Неприметная дверь, сливающаяся металлическим цветом с покрытием стен, бесшумно скользнула в сторону, впуская силуэт с небольшим подносом в одной руке и вешалкой, наброшенной на предплечье другой.

— Добрый вечер, Госпожа! — Валентин привычно склонил голову в приветствии, не оставляя Лайе возможности выказать удивление своим появлением. — Отец Николае, — подойдя к священнику, мужчина услужливо протянул ему поднос с дымящимся высоким стаканом, источающим раскрывающийся в прогретом вине аромат пряностей, и, невозмутимо дождавшись, пока тот с явно читающимся на лице сомнением его примет, подал следом пальто, помогая надеть.

— Сандра говорила, у тебя экзамены, — все же озвучила своё запоздалое удивление Лайя, убежденная в отсутствии Валентина в Румынии ещё как минимум неделю.

— Я сдал досрочно, — мужчина улыбнулся своей фирменной улыбкой без улыбки, когда лицо оставалось непроницаемой маской, пока светлые глаза лучились сдерживаемой радостью. — Будут ещё распоряжения, Госпожа? — смотрел он на Лайю, но невербальный интерес его напрямую касался вынужденного гостя.

Да, наверное, так было бы даже проще, разом решив остро стоящую проблему оставаться наедине и обсуждать случившееся, — попроси Лайя Валентина побыть в эту ночь водителем. Это был лёгкий путь избегания ответственности, за выбор которого её, наверняка, бы даже поблагодарили, но неправильный, а торговаться с собственной совестью, в отличие от чужой, Лайя ещё не научилась.

Прямого ответа на словах от неё уже давно не ждали. Валентин лишь едва заметно кинул, вновь учтиво поклонился и, попрощавшись, исчез за дверью.

Намеренная придерживаться своего обещания не расспрашивать и никак иначе не навязывать своё общество, Лайя в молчании миновала узкий коридор, ведущий к личному гаражу.

Свет следовал за её перемещением, постепенно затухая сзади и вспыхивая спереди.

— Мне будет спокойнее, отче, если я лично удостоверюсь, что эта ночь не станет худшей в вашей жизни только потому, что некогда вы дали согласие помочь нам.

В полумраке между стеной и тенью от сверкающего чёрной сталью внедорожника на уровне колёс вспыхнули два лазурных глаза. Мгновение спустя силуэт вырос до уровня бокового зеркала, текуче-плавным движением отделился от темноты и, зевая всей своей внушительной клыкастой пастью, двинулся к Лайе.

— Клото, — девушка ускорила шаг, желая сохранить дистанцию между верной питомицей и гостем, пусть и имеющим статус неприкосновенности, но всё же вряд ли готовым к ещё одному за сегодня испытанию самообладания. К тому же Лайя была точно уверена, что не призывала собаку, и, тем не менее, та оказалась именно здесь, именно сейчас. — Привет, хорошая моя, — на ходу ведя пальцами по кипенно-белой шерсти, девушка прикрыла глаза.

Одного её желания, даже не облаченного в вербальную команду, будет достаточно, чтобы собака покорно осталась здесь и не посмела следовать за хозяйкой за пределы замка. Но поступи она так, за ней непременно последуют её сестры, а это уже будет большее из зол. Вести гончих в город этой ночью казалось особенно неправильным, даже если их единственным намерением будет охрана.

Лайя не хотела в числе прочего давать Владу повод выпустить на свободный выгул Лахесу и Атропу.

Клото тем временем, обогнув хозяйку, принялась осторожно вышагивать вокруг священника, приветственно повиливая хвостом.

— Право, на настолько почётный эскорт я рассчитывать не смею, — мужчина смущённо улыбнулся, но мимолетная эмоция тут же потерялась в густой бороде, пока глаза продолжали излучать сомнение. — Сегодня ведь канун светлого праздника, и, прошу, поймите меня правильно, Лайя, меньше всего я хочу отнимать у вас время наедине с близкими.

Лайя подошла к водительской двери, и внедорожник тут же приветственно мигнул ей фарами, а дверь со щелчком открылась. Лёгкий приглашающий кивок — и белоснежный росчерк, на долю секунды мелькнув в поле зрения, призраком просочился в салон, привычно расположившись на задних сидениях мордой на стороне водительского места.

— Со мной за рулем поездка не отнимет много времени, а оказаться там, где нужна, я всегда успею, Богдан, вы же знаете, — Лайя мягко улыбнулась, встречая ответную такую же мягкую улыбку, спрятанную в бороде. Прежнее напряжение отступало, как наваждение, постепенно возвращая былую лёгкость между ними в общении, но пользоваться чужим расположением Лайя не торопилась, давя в себе потребность задавать вопросы.

Вместо этого она заняла свои мысли тем, что уже давно превратилось в рефлексы и осмысления не требовало вовсе. Страх вождения, который Лайя испытывала вначале, почти не имея практического опыта, испарился без следа всего за несколько поездок за рулём «Мерседеса» по горному серпантину. Тот «Мерседес» успел безнадёжно устареть и уйти на запчасти, а Лайя, с подачи Влада и его увлечённых делом автомехаников успевшая перепробовать все существующие и несуществующие новейшие порождения мирового автопрома, научилась водить буквально с закрытыми глазами по любой дороге, при любых погодных условиях и в любое время суток.

Примечательно, что Влад никогда не учил и не переучивал её водить, он лишь наглядно показал, как использовать в повседневной жизни изменившееся восприятие реальности. Он научил её любить быть водителем, а не пассажиром. За исключением тех случаев, когда за рулём оказывался он сам.

— Мы не завершили ритуал, — тихо признался священник спустя десять минут поездки в абсолютной тишине, хотя Лайя по-прежнему ни о чём не допытывалась. — В очередной раз. Вы не подумайте, я… мы будем продолжать ровно столько, сколько Влад сочтёт необходимым, но, — мужчина окончательно оставил попытки рассмотреть хоть что-то за границей сплошной белоснежной завесы, застилающей вид из лобового стекла, и медленно повернул голову к собеседнице. — Лайя, я прошу вас поговорить с ним о том, — слова, очевидно, давались с трудом, но мужчина с усилием выталкивал их из сжавшегося в спазме горла, — о том, чтобы прекратить, — впереди, отделённый от пахнущего новой кожей, тёплого и безопасного салона только тонким стеклом, ураганный ветер рвал реальность в клочья. Колючий снег валил крутящимися по невообразимой траектории хлопьями, сквозь которые не пробивался свет фар, зато прекрасно виднелись зловещие синие росчерки, разрядами пронзающие небеса. Самое время, чтобы молиться, уповая лишь на высшую силу, и отец Николае непременно так и поступил бы, не знай он, что эта самая высшая сила воплоти сидела рядом с ним. Он не должен был и не хотел обсуждать случившееся, опасаясь сказать лишнее, уверенный, что непременно скажет, вовлеченный в оправдания, но и промолчать был не в силах, чувствуя за собой ответственность. — Дело не в том, что ритуал неверный или мы по-прежнему что-то ещё не учитываем, — один заполошный удар сердца, отдающийся в виски, судорожный выдох. — Дело не в вашем муже. Не в его энергии, будь она светлой или тёмной, не в его прошлых деяниях и не в будущих стремлениях, хотя он, разумеется, считает иначе. Я же верю, что дело не в нём, — упрямая убеждённость проскользнула в знакомый голос, словно священник зачем-то пытался до Лайи донести истину, которую она изначально не подвергала ни малейшему сомнению.

И тишина. Резкая, как образовавшийся вакуум, тяжёлая и давящая, под которой не вдохнуть, не выдохнуть и не моргнуть. И имя этой тишине — страх, парализующий подобно яду самое ясное, давно незамутненное чужим мнением сознание.

В их вторую в жизни встречу, в дождливый осенний день, когда Богдан Николае только вступил в сан священника и проводил свою первую самостоятельную службу, — порог храма переступил он, — тот, кто однажды забрал душу его наставника и духовного отца. Он не представлялся, не требовал к себе внимания, хотя, безусловно, не был его лишён, учитывая, о чём и ком с неожиданным появлением давнего знакомого были мысли новоиспечённого священника. А тот лишь ждал, умудряясь оставаться незамеченным прочими служителями, пока за последним из возможных свидетелей не закрылись двери опустевшего храма.

Никто не упал замертво ни во время службы, ни по её завершении. Непрошенный визитёр не последовал ни за кем из ушедших. Значит…

— …На этот раз ты пришёл за мной? — спросил священник, не отворачиваясь от святого распятия, но чувствуя шаги за спиной, холодом пробирающиеся под все слои церковных одеяний.

— Я пришёл просить помощи, Богдан, — раздалось спокойное позади, и зажжённые свечи качнулись все разом в одном направлении. Но не погасли. В тишине гулко проехалась по полу тяжелая входная дверь, и лишь чудом отцу Николае удалось унять овладевающую телом дрожь.

Под сводами опустевшего прихода раздалась торопливая лёгкая поступь, и когда священник всё же нашёл в себе мужество обернуться лицом к происходящему, рядом с давним знакомым, ничуть за прошедшие годы не изменившимся, плечом к плечу стояла молодая женщина. В руках у неё не было зонта, однако ни на лёгкой ткани покрывающего её голову платка, ни на её не по погоде светлой одежде и обуви не было заметно ни малейшего следа того проливного дождя, что второй день к ряду старался превратить Тимишоару в Венецию. В удивительно глубоких карих глазах незнакомки отражались горящие свечи.

Также как сейчас в них отражались росчерки молний свирепствующей над владениями Дракулы стихии.

Тишина, невероятным образом поглощающая даже раскаты грома, продолжала давить, угрожая порвать барабанные перепонки.

— Прежде, чем вы спросите, — священник прикрыл глаза, взывая к той части себя, которая много лет назад по собственной воле согласилась стать свидетелем всему ныне происходящему. — Да, у меня есть определённые домыслы о том, почему ритуал не получается и почему следует прекратить пытаться, — дрожащий вдох, клокочущий внутри так, будто мужчина пытался дышать водой, а не воздухом. — Простите мне мою дерзость, Лайя, но делиться ими с вами я не стану, потому что если я сделаю это, — выдох с усилием, — ваш досточтимый супруг заставит меня пожалеть о своём красноречии прежде, чем вы попытаетесь его остановить.

— Даже так, — Лайя приподняла бровь. Внутри неё бушевал вулкан удивления с проблесками пока ещё не оформившегося в самостоятельную эмоцию осуждения, но внешне она сохранила невозмутимость, по меркам собеседника, возможно, даже равнодушие, имей он возможность видеть сейчас её лицо. — Влад не причинит вам вреда, Богдан, и вы прекрасно это знаете, — перестав изображать необходимость следить за дорогой, Лайя повернулась к собеседнику.

Тот стойко выдержал её взгляд и произнёс:

— Нет, Лайя. Это знаете вы. Только вы и никто кроме вас. И я бы хотел, всем сердцем хотел бы обрести вашу убежденность, спустя столько лет знакомства, но, увы. В конце концов, я всего лишь человек. Простите.

В зеркало над приборной панелью как и в любую мало-мальски отражающую поверхность мужчина старался не всматриваться, чтобы не думать об ещё одном молчаливом, о себе не напоминающем, кажется, даже дыханием, участнике диалога.

Неупомянутые ни в каких известных теологических трудах ритуалы, в которых рукоположенный Богдан Николае не один год принимал участие, вместе с Дракулой и его ближайшим окружением, достаточно ознакомили служителя веры с потусторонним миром, чтобы в какой-то момент три пса, на его глазах выросшие из милых неуклюжих щенков в громадных сторожевых тварей, не подходящих под описание ни одной существующей породы, перестали быть просто псами. С тех пор при каждом взгляде в их периодически вспыхивающие лазурью глаза священник неизменно видел его — в королевском облачении драконьей брони, с сияющим венцом над рогатой короной, окруженного своей самой верной стражей, не покидающей хозяина ни в одном из измерений.

Непредсказуемая, как норов хозяина, — Ла̀хесис; неотвратимая, неумолимая А̀тропос — две одинаковые тени чернее самой тьмы, везде следующие за Дракулой и возвещающие его приход, куда бы тот ни шёл. Клото — белее горных вершин — невидимая при свете дня и становящаяся Вифлеемской звездой в непроглядном мраке тёмного мира, та самая, что всегда была рядом во время ритуалов, та самая, что наблюдала сейчас с заднего сидения, слышала и понимала каждое произнесённое слово.

Судьба, Смерть и Жизнь — ответ престола тьмы тринитарной формуле света, нашедший своё отражение в именах преставшего быть пережитком древней политеистической религии Цербера, который однажды придёт и за ним, за всеми, кого он знал и кто когда-либо знал его.

Из-за сплошной белой завесы, с которой совершенно не справлялись лобовые дворники, постепенно стали проступать красные, зеленые и жёлтые кляксы, медленно, но верно принимающие очертания сигналов светофоров.

Сигишоара. Ближайший город, обычно принимающий на себя основные удары скверного настроения Дракулы. Вблизи он, однако, совершенно не выглядел похороненным под снежной лавиной, каким должен был стать при такой погоде в горах. Исправно работали светофоры и даже горела вся праздничная иллюминация. Снег продолжал сыпать хлопьями, но здесь, в городской черте он оседал медленно, кружась в толще стоячего морозного воздуха. От ветров, грозящих снести горный хребет, здесь, на равнине, не осталось и следа. Вместе ними, казалось, схлынуло и наваждение, отцепило от души свои цепкие щупальца, и владеющий сознанием леденящий ужас слишком быстро превратился в гонящий к лицу горячую кровь обыкновенный стыд.

За малодушие. За то, что даже столько лет спустя, после всех открывшихся перед ним истин, ему по-прежнему отчаянно недоставало веры.

Не в Бога.

— Лайя, во имя Света, простите меня, — будь мужчина моложе, он бы, вероятно, попытался выйти прямо так, на ходу, стыдясь тех объяснений, которые крутились в его мыслях и просились быть озвученными. — Если свернёте здесь, сможете высадить меня прямо у храма Святой Троицы, что в конце улицы. В Тимишоаре раньше послезавтра меня всё равно не ждут, не хочу проводить праздники в разъездах.

Лайя лишь безмятежно улыбнулась своим мыслям, наблюдая, как вырастают вдалеке между низкими крышами высокие чёрные купола.

— В этом храме мы с Владом венчались, — она сообщила шёпотом в тишину прогретого салона, и эта фраза, вполне возможно, даже не ему предназначенная, устыдила служителя веры ещё сильнее. Ставил ли он истинность этого откровения под сомнение? Разумеется, нет.

А право Дракулы на это священное таинство?

Но разве тот, кто обладал этим исключительным правом, мог одновременно быть тем, в чьей власти отнять жизнь мановением… нет, не руки даже, одной только мысли, обещающей все муки ада разом?

Сегодня Богдан Николае узрел это обещание — клятвенное заверение — в его глазах, если только он посмеет озвучить свои домыслы хоть одной душе, живой или мёртвой. Сегодня на странный вопрос: «Кого же вы видите во мне?» — с которого некогда началось их знакомство, священник без колебаний мог бы ответить: «Я вижу дьявола».

Во плоти ходящего по земле человека, глаза которого отражали всё невообразимое могущество небес, когда он брал крохотные детские ручонки в свои ладони и молил Всевышнего освободить от проклятия невинную душу. Каждый раз, вновь и вновь, не отступаясь. Разные сценарии, места, время и действующие лица — одно намерение и всегда одинаковый результат. О том, какова принципиальная роль простого смертного в этой нескончаемой череде попыток, Богдан уже давно и безнадежно отчаялся понять, потому что на протяжении всех этих лет успел много раз разочароваться в вере и ровно столько же раз уверовать вновь. Мелькала даже мысль, что таково уготованное ему лично испытание веры, и Дракула одинаково хорошо подходил как на испытателя, так и на искусителя. Вот только причём здесь к его испытанию душа ребенка, Николае объяснить себе никак не мог.

Между тем, все эти годы девочка сопротивлялась с не менее отчаянным упрямством, чем Дракула пытался открыть для неё врата Предела.

У священника ушли годы, исчисляемые пробами и ошибками, каждой из которых он вынужден был быть свидетелем, чтобы, наконец, сформировать своё предположение, увериться в нём и набраться смелости пустить его в свои мысли.

— Что, если её душа не желает уходить? — настолько же очевидное утверждение, настолько же невероятное, неосторожно прищемившее Дракону хвост в момент его наибольшей уязвимости. Развивать идею дальше, пускаясь в убеждения, не имело никакого смысла — лазурный взгляд достал её из самого нутра вместе с душой ещё раньше, чем она успела оформиться в таковую мыслями.

Священник мог поклясться, что увидел на лице, хранившем знакомые человеческие черты, те самые муки христовы, за миг до того, как они превратились в яростный оскал и хриплый смех, перерастающий в рёв.

Чудо, что гончие не разодрали его на месте. Чудо, что их хозяину всё-таки хватило контроля. Над действиями, но никак не над словами:

— Если Лайя об этом узнает, если посмеешь хотя бы дать ей намёк, позволишь себе обрывок мысли в её присутствии…

А ведь он уже позволил себе гораздо-гораздо больше.

Свободно распахнувшиеся навстречу запозднившимся прихожанам двери храма омыли лица теплом зажжённых свечей, запахом плавящегося воска и масел. Церковный хор плеядой юных голосов вплетался в звуки органа. Людей было много: родители, бабушки, дедушки и просто неравнодушные пришли послушать выступление детей. Яблоку негде было упасть среди сидящих впритирку тел. Обычное дело в канун Рождества, пусть даже католического. Здесь, в Сигишоаре люди все меньше придерживались разницы. Хотя именно сегодня факт скопления народа в святых стенах не приносил успокоения, как и многочисленные образы святых и прочие атрибуты светлой силы не внушали чувство защищенности. Сам ангел воплоти стояла рядом, счастливо улыбаясь сосредоточенным детским лицам, а священнику, уже совершившему свой смертный грех, казалось, что именно этот ангел и станет его погибелью, как только приход опустеет, и Дракула придёт за его душой, держа в руках пылающую эфиром свечу.

Как это бывало всегда, стоило Лайе Басараб ступить на святую землю, люди, пришедшие в церковь в то же время, неосознанно стремились именно к ней, окружая её вихрем внимания. Дети, взрослые, старики. К ней прикладывались, как к ожившей иконе, этого даже не понимая. И все неизменно получали отклик. Её узнавали. Ее любили.

Никто не отождествлял распространённую по всей Румынии фамилию Басараб с Дракулой, а когда он всё же приходил, его не замечали, словно сама сила святой земли старательно отводила от него глаза, делала бесплотным и неосязаемым для всех, в чьём внимании он не был заинтересован.

Замечали милостыню, поданную им, замечали тень, отброшенную на ступени храма в солнечный день, замечали беспрецедентную доныне незаинтересованность государства делами церкви, и очень редко — молодого мужчину в строгом тёмном костюме. Кто-то запоминал короткую стрижку с бритым по моде затылком, кто-то — небрежно растрепанные ветром чёрные кудри, но все неизбежно сходились в своих описаниях на глазах незнакомца — голубых, как безоблачное небо в ясный полдень.

Тех самых глазах, в которых отражалось распятье христово из любого места в стенах храма, где бы ни стоял их обладатель. Чаще — сзади, и шагов его никогда не было слышно, только приходящий вместе с ним потусторонний холод неизменно пересчитывал позвонки.

Священник хотел спросить: «Чего же ты ждешь?» — но годы знакомства подарили ему достаточно знаний и уважения к той сущности, к которой он собирался так дерзко обратиться, поэтому он произнёс лишь тихое: «Я готов», — и прикрыл глаза в ожидании.

Сердце заполошно отбивало ритм о решётку рёбер, отсчитывая мгновения, — секунды становились минутами, а в ощущениях Богдана Николае ничего принципиально не менялось, разве что стало теплее, а догорающие свечи по ту сторону смеженных век воспылали заметно ярче, изгоняя нездешний холод.

— Прости меня, святой отец, ибо я грешен, — тихий, но глубокий и уверенный голос унёсся высоко под своды раньше, чем человеческое сознание уловило смысл происходящего и приготовилось выдать вслух заученный ответ:

«В чем грех твой, сын мой?»

Не спросил. Лишь медленно обернулся.

Посреди опустевшего храма, погруженного в ночной полумрак, Дракула стоял на коленях, сложив руки на груди в молитвенном жесте. Его губы, подсвеченные отблесками пламени, едва заметно шевелились.

Слишком тихо для слуха, слишком громко для мыслей, звучащих-звучащих-звучащих бесконечным потоком внушаемой исповеди, которую отец Николае совершенно не готов был принять здесь и сейчас, но в которой не посмел бы отказать, даже осознавая, что это станет его последним прижизненным деянием.

— Не сегодня, — Влад опустил взгляд в пол, позволяя огненным вспышкам ещё какое-то время гореть черными фантомами на сетчатке. — Сегодня я прошу прощения не у Всевышнего. Сегодня вы не свидетель таинства исповеди, Богдан, вы именно тот, кому я приношу извинения за свои слова и действия, нарушившие те договоренности, на условиях которых я некогда смел рассчитывать на вашу помощь. Свой гнев на Него я едва не обрушил на вас. Этого не повторится. Даю вам слово, святой отец.

Разумеется, не клятву. Слово. Слово Влада Дракулы — острие его копья и виток драконова хвоста. Неизбежное. Окончательное. Нерушимое.

Священник оглянулся, но за его плечом никто не стоял, как и нигде в наползающем со стен полумраке, куда бы доставал несовершенный человеческий глаз.

— Если вам есть, что сказать, сейчас можете говорите свободно, Богдан. Лайя не станет слушать.

Наблюдая с расстояния за коленопреклонённым собеседником, Николае решился на вопрос лишь спустя несколько вдохов-выдохов, ставших слишком громкими в установившейся тишине.

— А вы?

Вдох-выдох.

— Я уже услышал гораздо больше, чем вы сами были готовы мне поведать, святой отец. Но я говорю не о ритуале, — Влад неспешно поднялся на ноги, буравя взглядом иконостас сквозь ряды свечей.

— Не уверен, что в моих мыслях сейчас есть место для чего-то иного. Простите, Влад, это был слишком…

Долгий? Впечатляющий? Пугающий? Опасный?.. Опыт.

Никакое из определений не стояло рядом с обещанием, которое священник однажды дал перед святым распятием. Выслушав от Дракулы историю о проклятой девочке, он пообещал сделать всё, что в его силах, чтобы помочь, бросив вызов собственным сомнениям и страхам. Позже, с каждой последующей попыткой это всё больше стало превращаться в дело жизни, которое Богдан Николе стремился успеть завершить.

— По-настоящему, — произнёс Дракула как будто невпопад, но следом пояснил мысль: — Это было слишком по-настоящему. Как и надежда на то, что я что-то смогу изменить.

— Но вы можете! — в сердцах воскликнул священник, и голос его, прозвучавший в тишине и пустоте несдержанным криком, осадил его раньше, чем могучий силуэт, окружённый отблеском свечей будто ореолом, обернулся, сверкнув горящими глазами. Приковывая, не позволяя ни моргнуть, ни вздохнуть, ни слова сказать. Предупреждая одним лишь взглядом.

В омуте небесных глаз, в самом центре звёздчатых зрачков плескалась бездна мрака, с каждым выпущенным в синеву тёмным протуберанцем подбираясь все ближе к тому, чтобы выплеснуться бурей, в то время как сжатые губы внушали скребущее льдом по венам:

«Не надо».

Не угроза была в этих словах, но мольба.

Священник отступил на шаг и, в защитном жесте подняв руку, осенил себя крестным знамением, в конце концов, так и оставив руки на виду, приподнятыми. В повисшей густой и вязкой тишине он слышал собственное сердце.

Которое всё ещё билось. А значит, он всё ещё мог говорить и надеяться быть услышанным.

— Вы дали мне много ответов за эти годы, Влад. Вы и Лайя. На вопросы, над которыми прежде я и не помышлял задумываться. Но ровно столько же наше знакомство породило и новых вопросов, — с трудом отведя уже начавшие заплывать слезами глаза от выжигающих яркостью неоновых омутов, Богдан устремил взгляд на фреску. — Вы позволили мне быть свидетелем тому, как свободно ступаете по святой земле, как черпаете из неё силу, преобразуя её согласно вашему желанию; из воды в купелях; из огня в свечах; из молитв и покаяний, что вы приносите к распятию. Вы превратили для меня веру из некоей духовной субстанции в полноценную физическую величину, став её единицей измерения. Вы не оставили сомнений, что сами верите во Всевышнего, хотя вера ваша столь же необъятно велика, как те ненависть и проклятия, которые вы возносите к Небесам за их молчание. Я долгое время пытался осознать эти невозможные противоречия или хотя бы принять их существование как данность, но так и не смог сделать никаких выводов.

— Вам без надобности выводы обо мне, святой отец, — Дракула отвернулся, отводя взгляд с целью не погружаться в чужие мысли раньше, чем они могли бы быть озвучены. — До определенного момента в вашей судьбе они всё равно не приблизятся к реальности. А догадки и домыслы опьяняют хуже вина и мешают здраво мыслить.

На однозначный ответ рассчитывать не стоило. Ожидаемо.

— И всё же. Я верю, что спустя эти годы заслужил право задать вам некоторые из своих вопросов, Влад. Вы не раз повторяли, что у каждого своя вера и каждый наделён правом обличать высшую силу в ту форму, которая наиболее близка его религии или личному восприятию. Даже если это… инопланетяне.

— Инопланетным в людском понимании автоматически считаться всё, что не укладывается в рамки современного знания. Например, множественность измерений. Сути божественного явления в контексте некоего абстрактного влияния, которое человек не способен отследить и объяснить, это не меняет.

— Но что есть эта сила для вас? — священник медленно перевел взгляд на литой человеческий силуэт, прикованный к распятию. Холодные блики танцевали в металле, очень символично не позволяя разглядеть даже то лицо, которым наделил своё творение мастер. — Каков для вас лик Бога, Влад, которого вы восхваляете и клянете одинаково пылко?

— Надеюсь, вы осознаёте, насколько личный это вопрос, Богдан, — Влад вскользь глянул на распятие. — Советую дважды подумать, так ли необходимо вам это знание, учитывая, от кого вы намерены его получить. Тем более, что мой ответ вам может не понравиться.

Как растёкшиеся мазки краски на сырой грунтовке, по черному небу то тут то там перетекали один в другой разводы цвета, лениво переливаясь лазурью, бирюзой и аметистом. Медленно падал снег, ровным слоем покрывая улицы и морозно похрустывая под каждым шагом. Лайя неспеша возвращалась к машине, намеренно выбрав для этого самый длинный и заковыристо петляющий меж переулков путь, а впереди, резвясь и прыгая за парящими в воздухе снежинками, бежала Клото, собирая на реющую от ветра шерсть сияющие кристаллы замерзшей влаги. Час близился к полуночи, прохожих, способных в равной степени восхититься зрелищем и испугаться его, не было, витрины магазинов и кафе изнутри наполнял ночной мрак, и только снаружи горели вывески и рождественские огни, гирляндами натянутые между домами в узких улочках. Горизонт на стороне гор продолжала скрывать непроглядная молочно-серая пелена.

В церкви Лайя не задержалась. Разговор, о чём бы он ни был, принадлежал только Владу и отцу Николе. По крайней мере, в стенах храма. О той части, что могла принадлежать только ей, они обязательно поговорят в другом месте, в другое время, когда Владу не придётся наживую выдирать из себя воспоминания об очередной неудаче. Или, по крайней мере, она подготовится и сможет хоть чем-то ему помочь.

По запястью щекоткой прошлась вибрация уведомления. Лайя, погруженная в свои мысли, машинально поднесла руку к лицу, поддернув выше рукав.

«Занята?» — полупрозрачные спроецированные в воздух буквы под её взглядом сложились в слово.

Лайя усмехнулась. В который час и из какой временно́й зоны Милли бы с ней ни связывалась, она никогда не спрашивала: «Спишь?» Разве что поначалу.

«А тебе захотелось на снег посмотреть?» — быстро набрала девушка в ответ и огляделась кругом себя, запрокидывая голову в поисках точки с красивым ракурсом. Ночь, разумеется, многое скроет, и обмен с залитым солнцем калифорнийским побережьем, в любом случае, не получится равноценным, но Милли не писала бы, если бы на что-то подобное не рассчитывала.

«Вылезти из тёплой постели ради этого я тебе точно не предлагаю».

К моменту прихода сообщения Лайя уже стояла на одной из крыш, легко ступая по пышной снежной шапке. Вытянув перед собой руку с коммуникационным браслетом, она развернула призрачно переливающееся в снежной пороше окошко голограммы, в границах которого мгновение спустя появилась знакомая кудрявая голова сестры. Глазам стало ярко от спроецированного контрастного окружению вида: — солнце, песок, разлапистые пальмы и крохотные тёмные точки все как один загорелых людей.

Хотя Милли каким-то невероятным образом всё равно казалась темнее их всех, будто не проводила большую часть своего учебного, рабочего да и всего остального времени в закрытых стенах.

Арабские гены в десятом поколении всё же давали себя знать.

— Новая причёска? — щурясь на один глаз от яркости, спросила Лайя, больше констатируя факт, чем сомневаясь в правоте. Обычно кудрявящиеся пышной шапкой волосы сестры сейчас были убраны в тонкие косички, переплетающиеся в замысловатый узор вдоль головы, в витых проборах которого виднелся такой же загорелый как и лицо скальп.

— Официально лучшее, что случалось с моими волосами, — Милли демонстративно потрясла головой в кадр, позвякивая десятком металлических подвесок, вплетенных в колоски. — Не жарко, не мешается и нет вечного гнезда на голове. Для работы самое оно! — она показала выставленный вверх большой палец. — У меня обед, кстати, как и всегда в это время, если я на него, конечно же, успеваю. Сегодня вот повезло добежать до побережья. Но, естественно, это и в половину не так интересно, как твои прогулки по крышам под северным сиянием, сестрёнка, в ваш почти час ночи. Знакомые кстати домики, — Милли прищурилась, пристально вглядываясь в голограмму со своей стороны. — Хоть я и привыкла видеть их цветными как светофор. Это Сигишоара?

Лайя рассмеялась.

— Серьёзно? Даже спустя десять лет жизни в Румынии я вряд ли смогу опознать город по заснеженным крышам.

— Я попала пальцем в небо, — Милли ткнула в Лайю указательным и притворно разочарованно покачала головой. — Насколько же ужасная из тебя румынка, сестра. А если вспомнить, что ты ещё и королева местной нечисти… Уууу! Сущий кошмар! — девушка по ту сторону экрана продолжала беззаботно смеяться, а подвески на её косичках — шелестеть на ветру, вплетаясь в звучащий фоном шум океана.

Больше о том, что Лайя забыла на крыше глухой ночью и почему небо за её спиной сияло характерными бензиновыми переливами, Милли расспрашивать не стала — между сёстрами это было настолько обыденным явлением, что запросто могло соревноваться с темой погоды в том, чтобы просто заполнить пустой диалог.

— Как дела в университете? — примостившись на карнизе, свесив ноги вниз и изменив настройку трансляции с фронтальной на вид перед собой — падающий на крыши жилой застройки снег и силуэт горного хребта, теряющийся вдалеке, Лайя сама всмотрелась вдаль, жалея, что самым современным технологиям было всё ещё бесконечно далеко до той степени детализации, на которую были способны её глаза. — Да, я помню, что обещала не вмешиваться в твоё образование. Не то, чтобы я изначально собиралась…

— Ты, может, и нет, — начала Милли прежде, чем Лайя успела закончить, и в голос её снова закралась холодная категоричность, которой, казалось бы, становилось тем меньше, чем ближе был конец обучения. — Да и Влад не из тех, кто стал бы, даже взбреди мне в голову одобрять подобное. Но, к великому сожалению, на вас двоих список вовлеченных и способных щелчком пальцев вмешиваться в мою жизнь не заканчивается, — Милли раздраженно закатила глаза, чего не делала уже очень давно, и скрестила руки на груди, всем своим видом демонстрируя праведное возмущение.

— Ты все никак не забудешь тот «Урок анатомии доктора Тульпа», что Ноэ устроил тебе на первом курсе? — Лайя вопросительно приподняла бровь. — Помниться, ты сама согласилась, что это был полезный опыт.

— «Уроки» Локида по гроб жизни не забываются, уж тебе ли не знать. Но мне не нужна ничья помощь! Особенно, — Милли скрежетнула зубами, глуша тем самым громкость голоса, — сверхъестественная! Ни тогда, — девушка зло глянула куда-то за фокус проекции. — Ни сейчас!

— Так, — перестав флегматично разглядываться пейзаж, Лайя сосредоточилась на сестре. Взгляд та отвела, но этого было ничтожно мало для того, чтобы скрыть что-то значимое. — И что он натворил теперь? Откатил эволюцию до первобытного океана, чтобы пошагово показать тебе теорию Дарвина?

— Если бы! — Милли фыркнула зло, хотя уголок её губы непроизвольно дернулся в подобии улыбки. — К такому я хотя бы была готова, после Тульпа-то, с его висельником, — Милли не поднимала взгляд от своих притянутых к груди колен, нервно наматывая на палец косичку. Лайя знала, что если бы сестра успела переварить и отпустить случившееся, она бы ни за что не затеяла этот разговор или бы запиналась через слово о собственные сомнения в том, стоит ли рассказывать. А теперь слова просто текли из неё бурным потоком, как если бы прошло не пару дней, а всё ещё происходило прямо сейчас. — Пару дней назад был выезд. На скорой. ДТП. Я полностью не уверена, был ли это Ноэ, может, у меня уже крыша на нервах поехала, — девушка красноречиво покрутила пальцем у виска. — Но мне показалось, будто один из парней в нашей бригаде, тот, что ассистировал мне… то есть, он выглядел как парень из нашей бригады, и никто даже ничего не заподозрил. Но мне показалось, будто это Ноэ был. Хотя он, разумеется, не признался.

Последовавшая пауза затянулась, и Лайя сама взяла слово, морально приготовившись к подробностям:

— Что он сделал?

— Ну вот. А я надеялась, ты скажешь, что я просто переволновалась, и мне уже мерещатся всякие бледнолицые демонюги в обычных ни в чём неповинных людях, — Милли усмехнулась, качая головой, и резким движением с кувырка поднялась на ноги, смазав на мгновение изображение. — Неважно, забей. В любом случае, если я и захочу обо всём этом поговорить, то как минимум за бокалом фирменного глинтвейна Сандры, сидя на диванчике рядом с тобой, — девушка принялась спешно собирать вещи. — Сейчас мне пора бежать.

— Милли, Ноэ иногда зарывается, и все это прекрасно знают. Я поговорю с Владом.

— Не нужно, — лицо сестры вдруг снова вернулось в размытые границы голограммы — четкое и решительное. — Пожалуйста, Лайя, я давно не маленькая девочка. Сама разберусь.

— Не сомневаюсь. Но если Ноэ… — количество вероятных «если Ноэ сделал то-то…» в мыслях Лайи превышало возможности устной речи, загнанной в рамки ограниченного времени.

— Noapte buna sora, — Милли помахала ей, перекрыв ладонью почти весь обзор, и отключилась. Область опустевшей голограммы, и без того едва заметная в снежной завее, в ней же бесследно растаяла.

А Лайя ведь даже не успела спросить, ждать ли сестру завтра на посиделки с глинтвейном. Хотя, собственно, потому и не успела, что не очень и старалась, давно разучившись заранее волноваться о таких мелочах, которые в её реальности решались исключительно желанием встречи, без всех бюрократических проволочек.

Да если бы ни разница временных зон и занятость Милли, она могла увидеться с сестрой хоть прямо сейчас. Но социальные роли накладывали ограничения подчас строже географических. Сама же Лайя была не в восторге, когда её дергали с континента на континент или того хуже — из одного измерения в другое — в разгар лекции, приёма или выставки. Что уж говорить о Милли, которая большую часть своего рабочего времени проводила в операционных. Вряд ли на пороге хоть одной из них она хотела бы когда-либо в своей карьере увидеть старшую сестру.

— Ты не посмеешь, — когда-то заявила ей Милли со всей строгостью и серьёзностью, которые ей позволял только что купленный к первой практике хирургический костюм и халат. — Никаких ангелов в мою смену.

— Разумеется, не посмеет, — отозвался за жену Дракула, до этого вовсе не подававший вида, что участвует в диалоге. Впрочем, как и всегда. — Королеве не престало заниматься сбором душ, какими бы праведными они ни были.

— А королю? — спросила Милли, пропуская сотню уточнений разом и пристально глядя Владу в глаза. — Королю такое престало?

— Милли, — попыталась притормозить сестру Лайя, но Влад спокойно ответил:

— По необходимости — да, это входит в мои рабочие обязанности. Скоро и ты обзаведёшься своими. И если каждый из нас будет хорошо выполнять свою работу, — Влад по-доброму усмехнулся, опустив на голову попытавшейся возмущенно отшатнуться Милли шапочку с цветным узором взамен совсем простой белой. — На профессиональном поприще мы с вами не пересечемся, доктор Бёрнелл, — он двинул головой в лёгком уважительном поклоне, — не переживайте.

В тот момент ошарашенная подобным красноречием Милли посмотрела на Влада так, будто не совсем поняла, о чём он говорил, хотя первая затронула эту тему. Где-то в глубине души Лайя надеялась, что понять ей и не придётся, пусть это и слишком наглое желание с её стороны.

Далеко внизу, в стелющемся вдоль стен домов мраке мелькнул силуэт чернее, гуще и подвижнее статичной ночи. Как чёрная кошка на чёрной подстилке в чёрной комнате. Только не кошка.

— Атропа, — окликнула Лайя и свободно шагнула с крыши вниз, навстречу поджидающим её глазам цвета звёзд, в которых, если смотреть внимательно и долго, можно было разглядеть закручивающиеся спиралью рукава Млечного пути.

Взгляд хозяина в глазах его питомицы. Его душа и воля в принявшем их сосуде. Как бы Влад этому ни противился в самом начале.

Атропа легко боднула Лайю в бедро, потёрлась, напрашиваясь на ласку, и девушка охотно погрузила пальцы в густую, пышущую теплом несмотря на мороз шерсть. Потрепала. Собака вскинула морду и посмотрела прямо Лайе в глаза, и там, где девушка ожидала наткнуться на глухую стену, она ощутила податливую водную гладь омута, что манил её в свои глубины.

Но Лайя не погрузилась, лишь тронула поверхность, едва всколыхнув её прикосновением.

«Жду тебя дома», — проскользив напоследок кончиками пальцев по чёрной шерсти, Лайя снова взмыла вверх, на этот раз стремительно набирая высоту, чтобы побыстрее скрыться за белой завесой.

Последние несколько недель она была занята организацией лекций и выставкой, проводимой в рамках лекционного курса. Внимания Влада требовал тёмный мир, из которого он вернулся только ради проведения ритуала. Где-то сегодня или завтра они планировали отметить долгожданную победу в их никому неизвестном маленьком сражении. Влад никогда не грешил излишней самоуверенностью, однако на этот раз был так убеждён, что всё получится, будто это уже произошло. Не получилось, не произошло. Считая мгновения до их встречи, Лайя отчаянно старалась подыскать слова утешения, что не стали бы солью в их общей ране. Только не было таких слов. Спустя столько бесплотных попыток — их не осталось, ничего не осталось, кроме злости, разочарования и желания подлить масла в и без того вечно полыхающий огонь ненависти Влада. Нет. Не-е-е-т, ненависти Владу хватает своей, Лайя не станет её питать. Даже если в ней самой её уже достаточно, чтобы выплеснуться бурлящим потоком. Владу хватает чужой ненависти и чужой тьмы. Ему хватает разочарования.

Но в самой Лайе его тоже накопилось уже сверх меры, и деть его было некуда.

— Ну, почему, Господи? Почему ты не принимаешь её душу в своё царствие света? — не замечая того, что разговаривает вслух, Лайя медленно бродила по зале, не глядя собирая с полок нужные баночки, пока в итоге не села на широкий каменный борт купели и не потянулась к отливающему медью крану. Не рукой, а мысленным приказом, заставляющим кран легко повернуться без прикосновения, а воду потечь упругой, горячей струей, ударяющейся о выложенное чёрной мозаикой каменное дно. Зачерпнув воду в ладонь, она заставила баночки воспарить, одну за другой медленно переворачивая дном вверх и выплёскивая их содержимое. Оно должно было течь вниз, повинуясь силе тяжести, как и вода в кране, но вместо этого оборачивалось крупными разноцветными пузырями и плыло в невесомости вслед за медленным движением направляющих их пальцев. Золотой пузырь — масло, синий — вытяжка из цветов вместе с бутонами самих цветов, черный — измельченная в пыль кора, способная придать горячей воде оттенок.

Сегодня она сама готовила ванну, но не выбирала добавки, поглощенная другими мыслями: эти баночки сами легли ей в руки и сами создали композицию настроения — вязкую, поднимающуюся над купелью молочным паром, будто тяжёлое одеяло, готовое принять в свои объятия, окутать, согреть и не выпускать, пока усталость и сон не возьмут своё.

Вдоль стен, в полусферах, неотличимых от современных источников искусственного света, тёплым оранжево-жёлтым горел огонь. Природный рисунок мрамора переливался разными оттенками, стремительно насыщающийся влагой воздух наполнялся постепенно раскрывающимися цитрусовыми нотками индиго.

Дракула стоял и смотрел на окутанный белой дымкой силуэт, не в силах найти в себе волю ни на то, чтобы уйти, уведя за собой прочь обуревающие его тьму и холод, ни на то, чтобы остаться, поддавшись потребности, которая не подчинялась разуму.

Промолчать и ничего не сказать, взяв от их единения только отчаянно необходимую ему сейчас близость было нечестно и неправильно. А на разговор у него сил не осталось — все ушли на то, чтобы загнать разочарование как можно глубже внутрь себя и запереть его там, в надежде сохранить запертым вечно. Говорить нормально, не перескакивая с оправданий на обвинения и наоборот он сейчас был просто неспособен, и даже мысли его были пусты, как испарившийся до последней капли влаги источник. На месте хроники недавних событий — в его сознании лишь изъеденая чёрными дырами ярости пустота: показывать ему было нечего, даже если бы он этого хотел.

Поэтому он стоял и смотрел, разрешая глазам наблюдать, а потустороннему чутью — замечать то, что любой другой на его месте заметить бы страшился, всячески ослепляя себя, хотя и был бы вынужден, в конце концов.

Рано. Ещё слишком рано для выводов.

Так отмахивался он от бесцеремонности Локида всякий раз, когда тот затевал подобный разговор. В последнее время всё чаще.

«Для людишек, привыкших обманывать и жаждущих обмануться миллионом законных и незаконных способов, — да, действительно, рановато. И будет так ещё лет пять, самое большое десять, пока они за розовыми очками из косметики, пластики и новомодных фото-фильтров наконец-то соизволят разглядеть очевидное, и в них вскипит зависть вместе со страхом. Предсказуемая, вечная как мир парочка. Но ты не «людишки», Влад, во имя Бездны! Ты же уже сейчас всё прекрасно видишь! Если, конечно, смотришь, куда надо…»

Тем вечером из тренировочного зала в Драконовом дворце Ноэ так и не вышел, оставшись зализывать расплату за свой язык без кости прямо там, на каменных плитах, покрытых растерзанными матами и обломками разбитого оружия.

Разумеется, Влад всё видел изо дня в день, возможно, даже чаще, чем сама Лайя обращала на себя внимание в зеркало, и то, что сама она, возможно, ещё могла принимать за естественную норму наравне с остальными людьми, во всяком случае, пока, мужчина просто запрещал себе замечать и анализировать. Ему незачем было, его не интересовало мнение смертных, которых было слишком много на его памяти — младенцев, детей, юношей, молодых, зрелых, старых и престарелых. В конце концов, мёртвых. Память людей избирательна и недолговечна, они посмотрят вскользь, увидят лишь то, что им интересно в данный момент времени, неизбежно потеряют это в прожитых годах и, в конце концов, забудут. Кто-то раньше, кто-то позже.

Но пока другие будут видеть косметику, пластику и финансовую состоятельность «жены богача, не знающей труда и нужды», Влад будет смотреть на все те же грациозные изгибы манящего неувядающей юностью тела, как и шестьсот лет назад, как и в день их первой встречи в новой жизни. В отличие от других, он будет чувствовать: неподдельную гладкость кожи, исходящей мурашками от его малейшего прикосновения, шёлк волос, ниспадающих густой копной шоколадных кудрей и обрамляющих ангельский лик — застывший в вечности и вечно же прекрасный.

— Девочка моя ненаглядная, — Дракула задохнулся словами, понимая, насколько он, имея всё, что обрести не мечтал, расточителен, насколько грубы и неучтивы его плевки в сторону отведенного им времени, когда вот же она — перед ним, ждущая, призывающая. Только его и только для него одного. А он ищет способ уйти лишь потому, что ему нечего сказать. — Iartă-mă, înger meu.

Отдавшись ощущениям и обратившись в слух, позволивший ей слышать, как там, позади заходилось в противоречиях родное сердце, Лайя так и не открыла глаз, лишь обхватила наконец-то обнявшие её руки своими. Ощущение защищённости и теплоты, которых она искусственно пыталась добиться вязким густым паром, объяло её, окутало, спеленало — самое настоящее — срывая с её губ непроизвольный полустон-полувсхлип облегчения.

Он снова извинялся. Слова рвались из его души, как ножи из ран, оставляя после себя пульсирующее кровавое месиво, и Лайя снова не знала, что ей делать, чтобы не причинить большую боль — вопросами или же, наоборот, молчанием.