Часть 35 (2/2)

— Найди Уильяма и расскажи ему, что мы узнали. Я тоже скоро подойду.

Лео уже набрал в грудь воздуха, чтобы возразить, но, окинув взглядом предстающую его глазам картину, резко передумал. Он и так ощущал себя третьим лишним на протяжении всего разговора, хотя ввиду своего положения просто не мог не присутствовать. Но он уже узнал то, что касалось всех. Остальное — личное. И насколько бы тесную связь им ни пророчили, границы есть границы, и их Лео, вопреки расхожему мнению, уважал.

Дверь тихо закрылась, всколыхнув потоком воздуха из коридора книжную пыль.

Отец с дочерью остались наедине, чего Лайя ждала и хотела так же сильно, как и боялась. До сжимающегося сердца, до дрожи и наворачивающихся на глаза слёз, которые сдерживать помогала лишь душевная боль, которую она испытывала, находясь вдали от Влада и терзаясь догадками, как много в нём еще осталось от человека, за которого она молилась. И осталось ли ещё хоть что-то.

Было так много всего, что она могла и должна была сказать близкому человеку, давным-давно без всяких пророчеств осознав, каким будет уготованный ей конец.

Ещё одна страшная, но неизменная истина, которую ей слишком рано и слишком быстро пришлось принять на веру. Бог заведует душами — не жизнями или телесными воплощениями. Это удел людей, воспроизводящих себе подобных и устраивающих отведенное им время на земле, кто как умеет. В конце концов, Бог забирает души — не тела, остающиеся гнить в земле или предаваемые праху. Её душе Он дарует высшее благословение — вознесёт её в своё царствие Света в знак раскаяния Влада и в доказательство его способности преданно служить, исполняя любую Его волю.

Её земная жизнь, жизнь Влада, любая жизнь — по высшим меркам это всё посредственно. Это всего лишь миг. Это те микроскопические размеры событий, от которых не зависит ничто, и которые ничего не значат ни для мира, ни для Всевышнего.

— Худшее событие для семьи, ждущей возрождение посланника божьего — это появление на свет девочки, — прерывая затянувшуюся тишину, произнёс Бёрнелл-старший, опершись локтями о стол и закрыв лицо ладонями. Смотреть на дочь и осознавать, что при любом возможном развитии событий он видит её в последний раз, было выше его сил, которые и так уже почти иссякли за двадцать лет беспомощного ожидания неизбежного. — Ведь её судьба сложнее, чем у названых братьев, а истинное предназначение — стократ страшнее.

Лишь теперь, услышав эти слова, Лайя задумалась: а было ли ей страшно? Помнила ли она ещё, каково испытывать страх?

— Страшно — это когда делаешь что-то не по своей воле, — ответила девушка из глубины своих раздумий. — Страшно понимать, что вы с мамой до конца дней будете винить себя и других в том, в чём никто никогда не был и не будет виноват. Страшно чувствовать вашу боль. Страшно будет, если мне придётся снова собственной рукой убить любимого, — Лайя наконец-то осмелилась поднять взгляд на отца. — В остальном я уже ничего не боюсь.

Её руки продолжали мелко дрожать, в стакане чуть слышно плескалась вода.

— Тебе всего двадцать четыре, Лайя! — в отчаянии вскричал мужчина, отняв от лица ладони и прикипев к дочери взглядом в поисках малейшего зерна сомнения в родных и бесконечно любимых глазах. — У тебя могла быть целая жизнь впереди, полная событий. Ты могла… должна была познать тепло материнской любви, взять на руки родного ребёнка. В отличие от того же Аквила, ты ведь ещё так молода.

Любой поток слов заканчивается, любое отчаяние иссякает, разбиваясь о глухую стену неизбежности, и когда разбилось отцовское, Лайя лишь едва заметно улыбнулась — не грустно, вполне искренне.

— Я уже прожила сотни. В ещё одной не будет никакого смысла, если я променяю свою жизнь на веру в любимого человека. Пап… Па-ап, — мягко, но настойчиво позвала Лайя, коснувшись рукой его руки. — Для тебя это могли быть пустые слова влюблённой глупой девчонки, так похожие на цитаты из романтических фильмов. Вот только ты сам любил и всё ещё любишь маму, и я тому — неоспоримое доказательство. А значит ты прекрасно понимаешь, каково любить. Знаешь, что я останусь с ним до конца, даже если он и станет моим концом.

— Знаю. Всегда знал, — магистр шумно прерывисто выдохнул, чувствуя, как слёзы невыносимо жгут глаза, а во рту собирается едкая горечь. — Но это всё еще не значит, что я смог это принять! Ты моя дочь, а не жертвенный агнец!

— И я навсегда ею останусь, — не в силах дольше выносить его взгляд, Лайя резко подалась вперёд, обнимая отца через стол — благословенную преграду между ними, которой лучше таковой и остаться. — Но это не исключает наличие у меня другой роли, папа. Я человеческий лик тетраморфа и Основательница рода. Копьём или душой, я исполню свой долг. Как вы с мамой исполнили свой, — напоследок усилив объятия, девушка резко отстранилась, с усилием освобождаясь из отцовских удерживающих объятий. — Передай маме, как сильно я люблю её. А Милли… если она захочет, если попросит об этом, расскажите ей правду. Всю правду. Она заслуживает знать, — вода в трясущемся стакане выплёскивалась за края, но не падала на пол, повинуясь силе притяжения, а, собираясь крупными каплями, самопроизвольно парила в воздухе, также мелко подрагивая. Наворачивающиеся на глаза слёзы искажали реальность, размывая очертания. — Пап, я люблю тебя.

Зная, что, промедли ещё хотя бы секунду, она просто не сможет уйти. Свалится без сил от изнеможения или отец попытается её удержать, или просто станет слишком поздно. Если уже не стало.

«Лайя!» — в тон её предположению прозвучал мысленный призыв, и девушка вздрогнула и покачнулась на ходу, от неожиданной силы вспыхнувших перед глазами образов и лавины сопровождающих их чужих эмоций.

Где-то там, где разворачивались события, суетились люди, отдавая друг другу короткие команды.

«Эпинефрин. Разряд. Всем отойти!»

Лайя поймала себя на мощном ощущении дежавю. Выходной день, вечер, ей лет десять, и они с мамой смотрят какой-то популярный сериал про будни медиков. Из динамика телевизора фальшиво жужжит дефибриллятор.

В гостиничном крыле, обычно пустом, как и большая часть замка, столпились, кажется, все, не привлечённые к охране люди. Не только орлы. Взгляд Бёрнелл, видящий слишком зорко и слишком детально, цеплялся за оттенки аур, перекрещивающиеся и смешивающиеся между собой, за выражения лиц, за эмоции, будто ставшие материальными и стремительно заполняющие собой всё свободное пространство, даже воздуху — столь необходимому сейчас — не оставляя места.

Факелы не горели. Крайние из них погасли, перестав дымиться и сжигать кислород, когда Лайя вошла в коридор. С её появлением расступились и столпившиеся люди. Основная деятельность разворачивалась там, впереди, в комнате с распахнутой настежь дверью, где медики, вопреки неписаным протоколам Ордена, запрещающим реанимацию, пытались оживить лежащего на кровати человека, безвольное тело которого содрогалось от проходящих через него разрядов.

Спустя несколько превратившихся в бесконечность минут бойцы личной охраны Аквила расступились, выпуская из комнаты двоих — мужчину-реаниматолога и ассистирующую ему женщину-медсестру. Оба удалились в гнетущей тишине, взглядов ни на кого не поднимая. Сердце Лайи ёкнуло, предполагая худшее, но переборов себя, она преодолела оставшееся расстояние и вошла в комнату. Как по негласной команде, дверь за её спиной тут же закрылась, а наступившая гробовая тишина легла на плечи мантией смерти — ещё одного свидетеля. Невидимого и немого, но уже хрипло дышащего в затылок.

«Жив. Ещё жив. Сердце ещё бьётся», — как эта единственная мысль билась в вакууме мыслей Лайи, в тон слабым ударам чужого пульса на чувствительном слуху.

В изножье кровати стоял человек, которого Бёрнелл не знала, одетый в рясу священника. Сложив руки в соответствующем жесте, он шептал молитву. Так быстро, будто боялся не успеть.

— Прими, Господи, раба Своего в месте спасения, на которое он надеется по милосердию Твоему…

Но предписанное канонами, ожидаемое «Аминь» от остальных присутствующих не прозвучало, и, не прекращая шептать, священник поднял озадаченный взгляд. Ближе всех, у изголовья стоял Лео, и глаза его поблёскивали в искусственном свете. Но не слезами скорби, а потусторонним, характерным для кошачьей природы свечением, постепенно окрашивающим его радужки в цвет расплавленного золота. Он посмотрел на Лайю, затем — на Уильяма, и оба, повинуясь безмолвному призыву, мимолетному внутреннему порыву, подступили к кровати. Лайя — к изголовью с другой от Лео стороны, Уильям занял место священника в изножье. Мужчина не был одет в рясу, в его руке не покачивалось кадило, курясь елеем, но на груди поверх одежды сверкал серебром большой крест. Такой же был и на шее у Лео, и только у Лайи крест был совсем крошечный, взятый у мёртвого Юстина и теперь спрятанный под одеждой. На одном шнурке вместе с кольцом Влада.

— Больше его верные ребята в эту комнату никого не пустят, и если его сердце снова остановится, нам останется только смириться, — предупредил Лео, не сводя с Лайи внимательного взгляда. Девушка ощущала его, хотя её собственное внимание было направлено совсем в другую сторону. Она всё смотрела в безжизненное, бледное лицо, и без того уже немолодое, а теперь будто за одну ночь состарившееся ещё на десяток лет. Заметные морщины у губ, на лбу и в уголках глаз, виски тронуты благородной сединой. А ведь Аквил был ровесником или едва старше её отца.

Лайе хотелось кричать от увиденного. Закрыть глаза, замотать в отчаянии головой и в страхе сбежать. Она не знала, что нужно делать, у неё не было ни чётких инструкций, ни даже поверхностных догадок. Она даже молитв подходящих не знала.

Но ни у кого из здесь присутствующих инструкций не было. Никто из них не знал, что делать, даже если умел молиться. Все они боялись одинаково, независимо от наличия опыта, седых волос и морщин.

Повинуясь интуиции, а скорее просто от незнания иных способов и потому, что кто-то просто должен был хоть с чего-то начать, девушка вытянула руку и занесла раскрытую ладонь над перебинтованной пропитанными кровью бинтами грудью. Другую руку она приложила к кресту у себя под одеждой. Лео, за ней внимательно наблюдавший, скопировал жест, накрыв её протянутую ладонь своей. Подойдя к ним ближе, то же самое сделал Уильям.

Их условное перекрестие рук, их щит не был правильным. Он не был целым без одного из них, но воздух всё ещё закручивался в слабую, едва заметную воронку у лица умирающего, заставляя его грудную клетку подниматься и опускаться в такт неглубокому дыханию. А значит в этом последнем, агоническом всплеске жизни ещё теплилась их общая надежда.

— До конца, — одними губами прошептала Лайя. Не вопросом, не утверждением, но оба голоса незамедлительно ей ответили.

— До конца, — вслух и мыслями.

Четвертый голос хранил молчание, и лишь слабый звук сердцебиения ещё давал понять, что тишина эта в их общем сознании не гробовая. Всё ещё нет. И за упокой молиться рано.

— Отче наш, сущий на небесах! — зашептала Бёрнелл, обращаясь к Богу, но думая в этот момент совсем не о нём. Её ладонь под ладонью мужчин засветилась мягким лазурным светом.

— Да святится имя твоё… — подхватил Нолан, и к водной лазури присоединилось огненное золото.

— Да придёт царствие твоё… — ладонь Тауруса полыхнула тусклой медью.

— Да будет воля твоя… — вспышка молнии и неутихающий грохот стонущих небес поглотили слова молитвы, но она всё равно продолжила: — На земле, как на небе… — боковым зрением девушка заметила движение — отблеск света, который всё же заставил её прерваться резко обернуться, реагируя на опасность. И замереть, разомкнув губы, на которых так и застыли не произнесёнными слова…

Крохотный шарик бело-голубого света, возникший, казалось, из ниоткуда в закрытом, охраняемом помещении, свободно парил в воздухе, медленно приближаясь к их сцепленным над грудью Аквила ладоням.

— Не… двигайтесь, — одними губами предостерёг Лео, опознав явление и лихорадочно соображая, что делать. Низменные рефлексы, подкрепленные вполне осознанными знаниями о том, что такое шаровая молния — если то, что он видел, являлось таковой — велели ему спасаться бегством, что почти наверняка сулило Аквилу да и всем им верную смерть.

Свет, испускаемый парящим сгустком энергии, точь-в-точь совпадал по оттенку и переливам с цветом глаз Лайи, будто через них просвечивалась уже не её благодатная аура, а отражалось это самое смертоносное свечение.

— Лайя, не… — предупредительно начал Лео, даже не зная, о чём предупреждать.

Девушка же, ведомая внутренним порывом, протянула к светящемуся всполоху свободную руку. Не касаясь, она подставила под него раскрытую ладонь, ловя себя на мысли, что боится вовсе не испепеляющего жара миллионов вольт, а того, что крохотная вспышка, отторгнутая губительным свечением их аур, погаснет так же резко, как возникла, просочившись каплей недостающей силы в мир живых из мира тёмных.

— Шшш… — Бёрнелл предостерегла остальных от вмешательства, мысленно умоляя их довериться. Как доверяет дрессировщик дикому зверю, взятому на воспитание. Без страха — верного предвестника, что хищник откусит неумелому дрессировщику голову — без сомнений, встречая необузданную силу силой равной, но взятой под контроль.

Тем временем, окончательно слившись воедино, свет их аур утратил присущие элементам оттенки — выцвел до ослепительно-белого. Едва это произошло, крохотная сфера расширилась, утратив чёткость и увеличившись в размерах — свет притянулся светом, объединяясь и сливаясь воедино, делая свечение воистину невыносимым для человеческого обличия.

Над головой Уильяма вспыхнул нимб, аура Лео изменила его видимый облик на львиный, и за спинами обоих мужчин синхронно раскрылись громадные в сравнении с размерами комнаты крылья, стремящиеся удержать свечение и не дать ему распространиться. Ведь в помещении кроме них четверых был ещё и самый обычный человек, пусть приближенный к богу, пусть даже знающий об истинной силе четырех Основателей, но определённо не подготовленный ни к чему подобному.

«In nomine Aquilae sancti… — в объединенном сознании мысленным голосом Льва прозвучал уже знакомый призыв. В нём явно ощущалось сомнение вперемешку с тревожным нетерпением. — Давай же, брат. Я смог, значит сможешь и ты. В нашем тесном, вновь обретенном семейном кругу теперь только тебя не хватает! Не подводи!»

«In nomine Aquilae sancti…» — эхом подхватил Телец, и Лайя вторила им обоим.

— In nomine Aquilae sancti…

Но ничего не происходило, лишь свечение постепенно угасало, и когда сквозь него стали отчетливо просматриваться контуры накрывающих друг друга ладоней, в каком-то слепом отчаянии, возведенном в крайнюю степень разочарованием, злостью и закравшимся в душу необоснованным чувством вины — за то, что сам выжил, за то, что, получив второй шанс, всё равно оказался не способен вовремя остановить зло, Нолан резко вырвал свою ладонь из общего сплетения и, сжав кулак, что было силы ударил им в безжизненную грудь.

— Оживай, чёрт тебя дери!

Безвольное тело вжалось в матрас под силой удара, но последовавший за этим внезапный выплеск энергии обернулся неожиданной отдачей для всех троих, в одно мгновение выбив опору из-под ног и раскидав их в стороны, как тряпичных кукол.

У Лео, протаранившего стол и вдавшегося затылком в стену, в ушах звенело так сильно, что на какое-то время он потерял связь с реальностью и совершенно перестал отличать звуки, воспринимаемые слухом, от тех, что звучали в мыслях.

Все одно — это был единый звенящий гул, будто кто-то методично бил в набат. Прямо внутри черепной коробки.

Лайе, которой рефлексы позволили сделать падение контролируемым до того как она пробила бы своим телом единственное окно, потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что голова гудела вовсе не у неё и это вовсе не её сердце бешено колотилось о виски, отчего к горлу с каждой новой попыткой вдоха подкатывала назойливая тошнота и невозможно было даже нормально рассмотреть окружающую обстановку, определив местонахождение.

Это всё были не её ощущения, а лишь проекция чужих.

Аквил сидел на кровати и потеряно озирался вокруг, держа одну руку у перебинтованной груди, другую — у виска.

На шум и всё, что здесь до этого происходило, в комнату ворвались охранники и оцепили кровать с сидящим на ней Аквилом, кажется, ещё раньше, чем осознали, что их босс в сознании, живой и, слава тебе господи, больше не при смерти.

— Нет… нам определённо нужно выработать… менее буйную схему взаимодействия, — хрипло посетовал Лео, выбираясь из-под обломков стола и потирая рукой ушибленную — даром не проломленную — голову.

— С возвращением в мир живых, брат, — тепло поприветствовал Телец, поднимаясь на ноги.

Стёкла в окне уже были покрыты сетью трещин, так что от Лайи не потребовалось большого опыта и сноровки призвать летучих мышей, ультразвуком добив стекла окончательно и выпрыгнув в образовавшуюся пропасть навстречу шелесту сотен приветствующих её крыльев, готовых подхватить и унести.

Она бежала. Позорно, унизительно убегала от необходимости смотреть в глаза тому, кого могла… (могла ведь?) назвать братом. Она боялась увидеть осуждение, услышать обвинение, оправдывать которое ей окончательно и бесповоротно будет нечем.

Ведь тот, кого она оправдывала и в кого верила, сделал не только свой выбор. Он и за неё всё определил.

В свет или во тьму, душой или телом, с верой в Бога или без неё, она последует за ним. За ним любым.

«Влад… мне бы только уверенной быть, что этот путь для нас ты выбрал по собственной воле».

Ответом ей была тишина, пронзаемая грохотом небес и стонами неотвратимо рушащейся грани между мирами.