Глава LII. (1/2)

Волнения Золотого Замка быстро перешли на столицу. «Секретная» информация о надвигающемся походе на границу с Домом Серебра галопом мчалась со шпионами во все стороны света. Было всего два дня, чтобы передать или продать новость тем, кто в ней заинтересован. Однако никакая лошадь не была в состоянии мчаться столь быстро. К моменту, когда Вильгельм получил бы послание от своих ищеек, войска Золотого Дома были бы уже в пути. Но пока оставалось время, каждый пытался урвать больше золота. Надвигающаяся война двух государств должна была затронуть всех от мала до велика. И только один человек, который по воле судьбы оказался в самом центре развивающейся распри, всей душой желал мирного разрешения конфликта. Он не мог просить о продлении мирного договора напрямую, да и какое право он имел перечить воле Короля? Но всем своим существом Скараби пытался передать Эдмариону свое чувство тревоги. Он боялся не столько за свою жизнь или жизнь солдат, сколько был в ужасе от количества невинных жертв, которое повлечет за собой эта жестокая и совершенно бестолковая (по его скромному мнению) война.

Вопреки всем стараниям Полководца, молодой Король был все больше взволнован предстоящим походом. В нем все пылало азартом и жаждой новых свершений и завоеваний. И сколько бы раз Скараби ни говорил о смертях простого народа, Эдмарион оставался глух. Политика королевств требовала радикальных мер, и Король военной Империи видел лишь одну из них.

А время ускользало. Оно сыпалось сквозь пальцы, сколько бы Скараби ни пытался его задержать. Оставалось чуть более суток до выдвижения, и, конечно, это время Скар всем сердцем желал провести с Эдмарионом, наивно надеясь, что каким-то чудом сможет повлиять на решение правителя. Или утром их разбудит слуга с посланием из Дома Серебра о возврате долга или добровольном соглашении о передаче земель. Конечно, все это были утопические мечты и не более. Оставалось лишь насладиться обществом Короля и быть готовым к тому, в чем Скараби никогда в жизни не хотел участвовать ни при каких обстоятельствах.

— Скараби, — голос Эдмариона вдруг показался Полководцу непривычно мягким. Словно Король, наконец, почувствовал его тревогу и испытал за это вину. Вину Эдмарион действительно ощущал, но совершенно по другому поводу.

Скараби слабо улыбнулся и подался вперед для поцелуя. Эдмарион ответил на ласку и нежно провел костяшками пальцев по щеке мужчины. Было невозможно представить момента хуже, чтобы рассказать о своих грехах, но Эд больше не мог молчать.

— Я должен тебе кое-что сказать, — тихо выдохнул Король. Арианец в этот момент сидел на парне и лишь опустил взгляд, надеясь, что услышит то, чего желала его душа. — Я… я… ты знаешь, я впервые чувствую вину за это… и никогда более не посмею совершить такого, — избежав истины, Эд стал искать оправдания, которых не существовало. — Пойми, мне очень плохо, я сожалею, я…

— Еще не поздно все исправить, — ответил он, про себя даже не поверив, что Эдмарион действительно способен оправдываться за желание развязать войну.

— Это уже произошло… — с сомнением ответил Король, заглянув в глаза любовника. — Но этого больше не случится.

Раскаяние, наконец, взяло над ним верх. Холодный голубой взгляд Короля вдруг стал заискивающим и настолько виноватым, что Скараби вдруг засомневался, а правильно ли он понял суть их разговора? Внутри у Полководца все вмиг сжалось от нехороших предчувствий, которые в силу его переживаний все еще крутились вокруг военного похода. «А не отправил ли он Ясона с армией в эту ночь?» — вдруг подумалось ему. Ему было не столь важно, какой ущерб понесла бы его репутация при таком раскладе, но все же такая мысль возымела двойной эффект радости и огорчения.

— О чем Вы? — нахмурился Скараби и выпрямился в спине. Сейчас столь интимная поза смущала и явно не располагала к серьезному разговору. Арианец хотел хотя бы сесть рядом, но Эдмарион с силой сжал бедра мужчины, не дав тому сдвинуться с места, и Скару пришлось хотя бы прикрыться шелковым покрывалом.

— Я готов поклясться, что больше такого не будет… ты для меня единственный. Я никогда прежде не чувствовал ничего подобного. Я…

— Мой Король, — уже серьезно начал Полководец, — что все это значит?

Все недобрые предчувствия Скараби совершенным образом соединились в отвратительном чувстве, которое холодом сжало солнечное сплетение, а затем разлилось жаром в висках. Мысли о военном походе, о его репутации, о репутации самого Короля и всей Золотой Империи вдруг вылетели из круга его внимания. Истинный смысл слов Эдмариона с запозданием все же пробился в разум мужчины и прочно стал там обосновываться.

— Я не был верен тебе, — все же выдохнул Эд и опустил взгляд, но потом резко посмотрел в глаза мужчины, — но лишь раз!

Признание обрушилось на Полководца слишком неожиданно. В голове даже промелькнуло сожаление, что тема извинений все же была далека от войны. Да и что эта измена значила в сравнении с ужасной войной?! Однако же Скараби не смог взвалить на чашу своих терзаний меньше груза, и чаша волнений о походе вдруг взмыла вверх, став слишком ничтожной перед личностным предательством того, ради кого он готов был снести любые невзгоды жизни!

— Скар… — спустя паузу неловко продолжил Эдмарион, все еще пытавшийся углядеть в глазах Скараби прощение, — это так терзает меня, я не могу этого выносить. Я и вообразить не мог, что все так обернется…

Арианец даже не пошевелился. Он словно замер в этой неловкой позе, только его светлые брови все же двинулись вверх. В этой мимике Король углядел даже какую-то усмешку, хотя каре-зеленый взгляд Полководца с каждой секундой выражал все больше осуждения. Было слишком тихо для реакции на эту новость. Эдмарион ждал бурного скандала, хотя и не переносил все эти яркие выяснения отношений, но Скараби сохранял молчание и вряд ли желал оправдать ожидания Короля. Впрочем, оцепенение Скараби длилось всего пару мгновений, хоть Королю и показалось, что прошла целая вечность, которая заставила Эдмариона практически физически ощутить терзания совести.

— Вы не могли вообразить… — сжато выдохнул Скар, почти высмеяв слова Короля своей интонацией. — Откуда Вам было знать, что Вас так сильно будет мучить совесть? Или, в конце концов, что она вообще у Вас есть! Не могли вообразить! — вновь повторил он, с горечью понимая, что от обиды готов оправдать любое подозрение на скандал. — Но если бы Вы знали об этом, то, конечно, остались бы верны. А вот если нет, то что же? Повторяли бы это с завидным постоянством, держа меня в неведении? Я верно растолковал Ваши слова, мой повелитель? — последнее вырвалось у мужчины с непростительным сарказмом, которое оправдывалось лишь бурей его негодования. Кшатрия почти трясло от обиды, ревности и какой-то омерзительной несправедливости. Ему невдомек было восхититься тем, что Король соизволил раскаяться в своем грехе, что прежде разгульный образ жизни царствующего повесы был всеми принят и никогда любовниками не возбранялся. Слова Эдмариона почти кричали о раскаянии, Король был в шаге от клятвы в верности (а смог бы он ее сдержать?), но Скараби вряд ли становилось от этого легче. Разве он не обласкан Королем свыше всех других? Да только любую ласку и всевозможные блага, которые давала ему милость Короля, Скараби готов был обменять на обычную человеческую верность, которая вымирала в этом алчном мире, как крысы дохнут от чумы, успевая заразить ею все, к чему прикоснутся.

Причина его негодования и обиды, от которой щипало глаза, заключалась лишь в том, что он в своем сердце все еще бережно хранил такое умение, как верность. Он никогда бы не позволил себе предать Эдмариона не потому, что мог лишиться головы за измену, а потому что чтил их связь и любил его. Он вот как раз и не мог вообразить, как, говоря о любви, можно смотреть и желать кого-то еще?! Разве не слеп становится человек, когда действительно любит? Но Эдмарион был все еще зрячим, он мог смотреть по сторонам, мог себе позволить увлечься кем угодно! И при этом смел говорить о столь новом для него чувстве, о любви?! Что за гнусная ложь! Все это было в представлении Скараби нечестным и несправедливым и в момент отвратило его от желания провести с Королем свои последние часы перед походом.

— Скараби, я… — тяжело выдохнув, вновь попытался объясниться Эд.

— И теперь, — перебив Короля, продолжил кшатрий. — Вы решили рассказать мне правду. Рассказать правду, чтобы Вам стало легче, — закончил Скар, прикрыв каре-зеленые глаза. «Возможно, он рассказал правду лишь потому, что был уверен, что рано или поздно до меня дойдут слухи. Во дворце всегда так. Рано или поздно любой секрет становится достоянием общественности. Он уже почти изменил однажды. Но по воле случая вмешался я. И, возможно, этот разговор случился бы намного раньше… не пойдя я в тот день на обход», — пронеслось в голове Скара, и парень болезненно поморщился.

— Скар, я правда казню себя за это! Ты даже не представляешь, что я чувствовал все эти дни! Но я уже не могу изменить того, что произошло!.. — парень все же присел и попытался обнять любовника, но его попытка была предупреждена.

— А Вы даже не представляете, что я чувствую сейчас, — болезненно улыбнулся кшатрий, не дав Королю проявить свою ласку. — Но спасибо. Спасибо, что выполнили мои просьбу.

— Твою просьбу?..

— Я просил рассказать мне, когда я перестану быть единственным. И Вы это сделали. Я благодарен Вам за это. А теперь… теперь прошу отпустите меня, — сухо попросил Скар (хоть по его глазам и было видно, что он сильно переживал из-за состоявшегося разговора) и попытался подняться с Эдмариона.

— Постой, — проговорил Эд и все же обнял мужчину, остановив его. В это мгновение Скараби стало поистине мерзко: сейчас ему были неприятны прикосновения любовника, а от того, что он его удерживал (причем в такой позе), становилось еще хуже.

— Отпустите. Меня, — с нажимом отозвался Скар и серьезно взглянул в глаза Королю. — Вы делаете мне больно, — добавил арианец, точно зная, на что сейчас нужно давить. Эдмарион продолжил смотреть кшатрию в глаза, совершенно не зная, что ему нужно было сделать сейчас, чтобы получить прощение от разочаровавшегося в нем любовника.

«Он знал, что я уезжаю. И поэтому рассказал все лишь после близости. Он знал, что если он расскажет об этом в начале, то ничего не сможет получить от меня. Умно», — со злостью подумал Полководец и вновь приподнялся, только теперь это сделал рывком и приложил больше сил. На этот раз Король убрал руки и позволил арианцу подняться с него. Он бы не простил такого поведения никому, но Скараби постоянно сходило это с рук. Тем более сейчас, когда Эд чувствовал столь сильный укол совести!

— Прости меня, — с тяжелым вздохом проговорил он, но Скараби молчал. Он спешно одевался, стараясь как можно быстрее покинуть покои Короля. — Мне правда жаль…

— Мне тоже, — двояко изрек Полководец и, натянув рубашку, повернулся к Королю.

— Скар…

— До свидания, Ваше Величество, — коротко поклонился кшатрий и поспешил к выходу.

Стоило дверям закрыться за Полководцем, Эдмарион упал спиной на шелковую постель и бездумно уставился в потолок. Ну и чего ему приспичило объясниться со Скараби? Да он бы при своем веку жизни никогда бы не узнал об этом, если бы не внезапная совестливая исповедь! Каков дурак! Эдмарион ругал себя за честность, за слабость, которую чувствовал в его лице. Но только когда мы действительно любим, любая ложь сама рвется наружу. Не это ли высшая сила богов, что наделила бренные тела людей возможностью любить? И разве любовь не самое высшее светлое чувство? Разве она не способна на всепрощение, пусть и слепое? Эдмарион раскаивался, разве этого недостаточно?

Утром поход двинулся в путь. Сотни солдат торжественно маршировали под выкрики во славу Короля и Золотого Дома. Безутешные жены выстроились вдоль улиц и махали своим мужьям, братьям и сыновьям. Если война случится, многие уже не вернутся домой, и этим женщинам останется лишь гордиться отвагой своих мужчин и тихо плакать в одинокой спальне. Спальня Короля тоже стала казаться Эдмариону слишком пустой, хотя он и не допускал мысли, что Скараби мог не вернуться. Скорее Эдмарион осознавал, что долгая разлука будет играть лишь против него, что в походе у Скараби будет достаточно времени, чтобы все хорошенько обдумать, накрутить себя, отдаться с головой в совершенное предательство и усилить чувство обиды и злости еще больше. И, возможно, по возвращению Скараби в Золотой Дом, Король уже не узнает эти преданные и некогда влюбленные глаза своего любовника. Возможно, в них уже не будет ничего из этого.

***

Тем временем жизнь в других частях Света была более мирной, но не менее алчной. Переживали конфликт между государствами все, но они же и надеялись на мирное урегулирование конфликтов. Больше всего на это уповал даже не король Серебряного Дома, что можно было ярко представить по всей логике обстоятельств, а король Каур, который хотел браком своей племянницы с принцем Серебра не только выгодно обосноваться в тылу врага, но и решить вопрос с надвигающейся войной. Вопрос был столь щепетильный, что на его решение уходило слишком много времени, которое было в дефиците. Как бы не прогадать с этой помолвкой? Ему, конечно, хотелось урвать как можно больше привилегий для своего Дома, для будущей королевы Серебра, в чьих жилах текла чистая кровь его семьи. Но все письменные переговоры с Вильгельмом или долгие беседы с его послами были столь запутаны, что Каур тянул с выплатой обещанных денег. Ко всему прочему и до Бронзы дошло известие о скорой кончине наследника. Выплата такого количества золота вперед помолвки при таких обстоятельствах была недопустимой ошибкой!

— Эти тревожные новости вставляют палки нам в колеса. Остается лишь молиться за благое разрешение этого недуга, — озвучил Каур на собрании, на коем Гильрее присутствовать было не положено. Но так как девушка не упускала ни одной новости о ненавистном браке, то без труда нашла проход, из которого было не только слышно каждое слово, но и видно часть круглого стола через вентиляционные прорези в камне, сделанные при строительстве не столько для циркуляции воздуха, сколько для шпионажа.

— Ох, дядюшка, я то помолюсь за его здоровье, — пропыхтела Гильрея, удерживаясь одной ногой на выступе в стене, другой на старой деревянной лестнице. Новость о смертельном недуге принца Серебра так вдохновила молодую графиню, что она при всей своей честности могла молиться за здравие несчастного бонвивана только с суровостью проклятий. Ни одна женщина, даже обиженная скоротечностью любви принца, не желала ему смерти, особенно с такой яростью и верой в Божью кару.

Однако вопреки молитвам, просьбам и проклятиям, которые графиня Бронзового Дома отправляла на небеса или в преисподнюю, молодой наследник Серебра с каждым днем шел на поправку. Его самочувствие не было хорошим, но стабильное выздоровление возвращало краску его нездоровому лицу. В один из дней Вилмар решил устроить пышный ужин, пригласив ко столу не только своих верных друзей, но и Биргера с сыном.

— Зачем? Что за акт невиданного почтения? Ты слишком слаб для празднеств, да и с кем? — Лазарию такая перспектива пришлась не по душе.

— С их казнью нельзя тянуть, мы обязаны с уважением отнестись к их последнему дню.

— Что? — не понял маг. — О чем ты? Ты снова бредишь?

— Нет же, — тяжело выдохнул принц, — отравленное вино им должны подать в конце ужина. Они не должны знать. Никто кроме нас не должен знать. Пусть их смерть будет для всех внезапной в приятный вечер…

— Это… довольно неплохая идея, — чуть задумавшись, протянул Лаззарий, удивленный таким желанием принца. — Однако столь внезапная смерть, должно быть, удивит не только Биргера и его сына. Это невероятно напугает слуг, ты так не считаешь? — изрёк маг, которого на самом деле в самую последнюю очередь волновал страх прислуги. Его больше волновала реакция Тадэуса и то, как именно стоит подать отраву.

— Ничего страшного, они это переживут. Я озвучу, что такой способ был бы самым безболезненным для них, потому что есть эффект неожиданности. Тадэус должен оценить, хотя и будет недоволен…

— Мне казалось, Тадэус ценит только те казни, где жертва бьется в агонии хотя бы с пол минуты, — с сарказмом протянул Ларра и перевёл взор прозрачных глаз на Вила.

Вилмар слабо поджал губы и пожал плечами, не зная, что ответить магу. Тадэус действительно не отличался Божьим великодушием.

— Потому я и сказал это лишь тебе. Для Тадэуса все должно быть так же неожиданно, как и для всех остальных. Иначе он может во время ужина снизойти до милости и сказать что-то вроде «ваше вино может быть отравлено, не стоит зря радоваться»…

— Да, тут ты прав, — усмехнулся колдун. — Тогда, раз ты уже все решил, то лучше отравить кубки нашим гостям, нанести отраву на дно и стенки. Класть яд в кувшин с вином, не предупредив об этом остальных, опасно. Мы же с тобой прекрасно знаем, что Инис, прислуживая на пирах, съедает чуть ли не половину еды с подноса. Я бы не хотел такой участи для нашего прожорливого друга, — добавил маг и слабо улыбнулся.

— Да, согласен… да и мы сами можем отравиться, — серьезно задумался принц, — я знал, что ты правильно скорректируешь мою задумку. Осталось дело за малым. Лазарий, тебе нужно сварить яд.

— Ну, мой принц, — ощерился Ларра, положив ладони Вилмару на плечи, — это ведь моя работа, корректировать Ваши идеи и планы. А уж насчёт яда не беспокойся. Я управлюсь за один день. Все должно пройти гладко и, надеюсь, без осложнений.

***

Пока королевская свита радовалась выздоровлению принца Вилмара, жители Северного замка боязливо ожидали участи своих настоящих хозяев — Биргера и Магнуса. После череды казней прислуга боялась лишний раз попадаться на глаза любому из представителей Дома Серебра, а ведь впереди обитателей замка еще ждало как минимум три изуверства. Люди были напуганы. По мнению слуг, в скором времени все должно было в корне измениться. Как известно, простой народ всегда боялся перемен и новшеств. Так и сейчас, перед недалеким людом встало сразу несколько вопросов, на которые им пока никто не желал давать ответы: «Кто будет править Севером после смерти наместника и его сына? Насколько еще задержится на континенте принц и его свора? Есть ли вероятность, что Вилмар станет полноправным хозяином Северных земель? И как все эти события коснутся простых смертных?» Конечно, были и те, которые видели в наследнике и его соратниках спасителей и смотрели на происходящее с некой надеждой на лучшее: вдруг после смены верхов Север расцветет так, как никогда еще не цвел? Но пока во дворце расцветала лишь тревога.

Азарис при всем этом чувствовал себя крайне неуютно. Парень будто находился ровно посередине всех этих распрей (хотя сложно было назвать происходящее настоящей распрей — ведь бунтовать никто из слуг даже и не думал, а любое негодование Тадэус мог убить на корню одним лишь взглядом. Однако атмосфера была весьма неприятной и напряженной). Из-за своих обязанностей вору приходилось чаще остальных общаться с прислугой, а следовательно, он был в курсе всего, что так волновало народ. С одной стороны, отношение к разбойнику у прислуги не поменялось, с другой, все прекрасно понимали, на чьей стороне на самом деле находился рыжий. А постоянные расспросы «что же еще предпримут господа?» и «кого вздёрнут следующим?» и вовсе выводили Иниса из себя.

Конечно, все это никак не могло благоприятно отразиться на и так подавленном состоянии Зуара. Парень продолжал переживать из-за разногласий с Инквизитором (разговор между мужчинами так и не состоялся), а также разбойника не покидало чувство вины. Сколько Инис ни пытался успокоить себя тем, что поступил правильно — ведь вор единственный кто проникся состраданием и, нарушив правила, покончил с муками бедняжки — он все равно приходил к выводу, что по большому счету просто хотел, чтобы женщина замолкла. Ему было страшно слушать ее вопли, вот он и заставил ее заткнуться — все просто, вот и вся добродетель. От этого становилось еще тошнотворнее. И вскоре на смену страху пришла неведомая доселе меланхолия.

Зуару хотелось бы с кем-то поделиться своими переживаниями, но у Вилмара сейчас своих проблем было по горло, и взваливать на его неокрепшее тело груз еще и своих треволнений рыжий просто не мог. Оставался еще один вариант — поговорить с Тадэусом. Но тут Азарис сталкивался уже со второй проблемой. Он не хотел этого делать. Он не мог понять, что именно поменялось в Инквизиторе после того рокового дня, но, казалось, Инис теперь даже смотрел на мужчину по-другому. Зуар не хотел говорить с Тадэусом, подсознательно чувствуя, что Первосвященник не сможет понять его. Впервые за все их знакомство плут не верил в то, что Дэус сможет помочь ему. Да и как может помочь человек, который сам же загнал вора в эту чертову клетку, сотканную из душевной агонии? «Вот именно — никак. Он может сделать лишь хуже», — уверял сам себя разбойник, чувствуя, что подобные мысли причиняли еще больше боли.

Инис не хотел разговаривать с Первосвященником, видеть его тоже не было никакого желания. Поэтому, загнав самого себя в оковы одиночества, Зуар пытался как можно сильнее занять себя работой. А когда картежник начинал себя чувствовать совсем потерянным, он поднимался в покои Вилмара. Однако при встречах с принцем Азарису становилось все тяжелее и тяжелее держать себя в руках. Приходилось вымученно улыбаться, шутить, рассказывать какие-то нелепые истории, лишь бы повеселить Вила, а при этом застрявший в горле тяжелый ком душил и убивал все силы. Порой звонкий голос шута будто ломался и становился хриплым, а кривой оскал в сочетании с совершено тоскливыми глазами смотрелся донельзя нелепо. Тогда даже Вилмар, нахмурившись, спрашивал, все ли в порядке с его другом? Инису хотелось бы обсудить все, что его терзало, но он не мог. И если в первом случае Зуар сам не хотел рассказывать Вилмару об убийстве женщины, то во-втором это было не его дело. Принц хоть и знал о связи Инквизитора и разбойника, но Тадэус хорошо обучил вора, и давать лишних поводов для обсуждений их личной жизни Инис не имел права. Это давным-давно надо было обсудить с самим Тадэусом, но при нем лишний раз даже рта открывать не хотелось.

Завершающим этапом сложившейся картины стала новость о том, что в скором времени Северный замок вновь содрогнется от ряда казней. О сожжении Норда Инис узнал лично от Вилмара. Принц хотел поквитаться с тем, кто чуть не убил его и хотел, чтобы виновник страдал также, как Вил страдал все эти дни, борясь со смертью. Отчасти Зуар понимал желание принца, и Норд несомненно заслужил жестокую казнь. Но мысли об огне все равно заставляли разбойника болезненно морщиться.

О двух других предстоящих казнях Азарис неожиданно узнал от кухарок, которые во время приготовления обеда решили немного посплетничать. Откуда именно прислуга была осведомлена об этом вор так и не понял, но предположил, что или кто-то из личной охраны принца проболтался или Паскаль с дуру что-то ляпнул, не подумав.

— Их собираются отравить, — тихо шепнула полноватая женщина своей помощнице, а затем обернулась через плечо, дабы убедиться, что никто из господ не мог их услышать. Инис, который сидел совсем неподалеку и нарезал овощи для рагу, был не в счет. Женщины ему доверяли, тем более они лично видели, как парень избавил от мук несчастную, что не могло их оставить равнодушными.

— Точнее, им дадут выбрать, — шептала кухарка, — они могут принять яд или умереть на виселице. Конечно, и то, и то ужасно! Но уж лучше яд, чем болтаться со сломанной шеей.

— Так разве это не проявление милости со стороны принца? Ведь… наместник и его сын виновны! Их вину доказали. Они должны были в любом случае понести наказание. Их могли сжечь, как… ну, ты знаешь, о ком я… А им дали выбор. Яд — это подарок, — задумчиво изрекла помощница.

— Милая, запомни, никакая из смертей не может быть подарком. Любая смерть одинаково ужасна, — нахмурившись, запротестовала главная по кухне. — Но не будем об этом. Лучше вообще лишний раз не открывать рта. А то ненароком наступит такой день, когда и нашу казнь будет также обсуждать прислуга.

Азарис, случайно подслушав чужой разговор, тяжело вздохнул. «Когда же все вернется к спокойной жизни?» — задавал сам себе вопрос плут. Замок вдруг в одночасье из склепа превратился в эшафот. Но, возможно, так было только для вора. Однако тот костер произвел неизгладимое впечатление не только на Иниса. Ведь кухарки даже имя обвинённой произнести боялись. «Мог ли я что-то исправить? — вдруг пронеслось в голове рыжего, — мог ли я как-то помочь ей до начала казни? Дэус бы не позволил. И слушать бы меня не стал. Значит… не мог? Да и кого я обманываю? Меня бы и вовсе не заботила судьба женщины, если бы я не видел самой казни. Абсолютно все было бы по-другому, если бы я пришел чуть позже. Я бы все также беспечно бегал по замку, радуясь тому, что Вилмар встал на ноги. Тадэус оставался бы для меня все тем же добрым и заботливым человеком, которого впору носить на руках. Так может быть… может быть дело во мне и Тадэус тут совсем не причем? Возможно, мне так плохо именно потому, что я убил ту женщину? Убил по своей прихоти, чтобы облегчить лишь свои муки? Может, меня не отпускает чувство вины именно из-за совершённого греха? И как теперь жить с этим чувством? — в своих раздумьях Зуар даже отложил овощи в сторону. — Маменька как-то говорила, что избавиться от грехов можно лишь исповедавшись. И она часто посещала Храмы после краж и наших афер. Может, и мне следует так поступить?»

Наконец, у Азариса появились хоть какие-то мысли о том, как исправить сложившуюся гнетущую ситуацию. Конечно, разбойник не мог слепо верить в то, что исповедь исправит все, что произошло за последние недели. Но даже если мошеннику станет банально легче — это уже будут первые шаги на пути к победе. Но как это сделать? Зуар искренне не хотел выкладывать все, что есть у него на душе, послушникам Тадэуса. Он им просто не доверяет. Единственный, которому он мог открыться, был Тадэус. Но Тадэус — чертов палач, из-за которого изначально был совершен грех.

Апофеозом всех переживаний Зуара стал кошмар, в котором он вновь встретился с убитой. Женский силуэт бесцельно бродил по саду, который находился на заднем дворе замка и около которого и было сожжение неверной. За всей этой картиной Инис наблюдал из окна темницы, искренне молясь всем богам, которых только знал. Однако казненная все равно заметила разбойника и, резко подскочив к оконцу, схватила плута своей обгоревшей рукой за горло. Благо, уже в следующую секунду Азарис проснулся. Тяжело отдышавшись и рефлекторно схватившись за горло, парень в немом страхе подтянул к груди колени. Сейчас он даже пожалел, что спит один, потому что стало как-то совсем дико и страшно.

— Так и с ума сойти не долго, — тихо прошептал рыжий, разбив хотя бы своим голосом давящую тишину. В эту ночь Инисом было решено, что покаяться в своем грехе и сходить на исповедь ему все-таки стоит. Зуару бы очень хотелось, чтобы на исповеди его голос не был узнан. Но также он понимал, что на это до безумия глупо надеяться.

Этим же днем Инис простоял около двери в исповедальню неприлично долго. Если бы он сейчас развернулся и ушел, Тадэус даже не узнал бы о его жалкой попытке раскаяния. Никто не будет осуждать вора, кроме его самого. И если быть искренним, то Зуар очень слабо верил, что исповедь успокоит его душу. Как это может сработать? В конце каждой исповеди священник отпускает грехи человека, уверяет, что Бог простил его, и теперь все будет хорошо, главное, идти по верному пути и больше не сворачивать с дороги Веры. Но ведь грех отпускает священнослужитель и, по всей видимости, Бог… Но не человек. Неужели банальный пересказ своих мерзких деяний в итоге освобождает душу и избавляет человека от вины? Как это возможно? Сомнений у парня было явно больше, чем веры. Так зачем он тогда пришёл сюда? Зачем околачивался в Храме уже битый час? Казалось, самым логичным было уйти. Уйти и, возможно, попробовать утопить чертово угрызение совести в бутылке вина или на дне кружки с ромом. Может, после Азарис смог бы хоть выспаться хорошенько, кто знает? Однако в сердце картежника все ещё была надежда. Она уже дотлевала, стремясь вовсе погаснуть. Но пока она все ещё позволяла Зуару допустить мысль, что исповедь ему поможет. «Мне поможет Тадэус!»

Потому вопреки всему Инис все же прошмыгнул за тяжелую и плотную красную штору, оказавшись в этом святом «гробу» в первые в жизни. Азарис с силой выдохнул и аккуратно присел на небольшую скамейку. Воцарилась тишина. Инис почему-то ждал, что Тадэус заговорит первым, но потом понял, что даже банально не оказал уважение к Первосвященнику и не поздоровался. Да и с чего служитель Храма должен лезть к нему со своими расспросами? Это ведь он изъявил желание покаяться. В том, что его присутствие не осталось незамеченным, рыжий не сомневался: мужчина за тонкой деревянной стеной зашевелился, возможно, отложил книгу, выпрямился и приготовился внимать речам очередного грешника. Сам Азарис пытался сидеть как можно дальше от решетчатого окошка, через которое он спокойно видел уставший и даже скучающий вид Тадэуса. «А чем еще заниматься Инквизитору, пока он ждет очередного гостя, если не чтением очередной религиозной сказки?» — мимолетно пронеслось в голове разбойника.

— Здравствуйте, — неуместно официально выдавил из себя плут и тут же поспешил исправиться. — Святой отец? Я… согрешил? — обе фразы Зуар произнёс неуверенно, будто бы вовсе сомневался в сказанном. Отчасти это было так. По крайней мере насчёт Святого отца Инис помнил, что именно так стоит начинать исповедь. Но ведь перед ним был не простой священник, а Инквизитор и представитель главного Храма — Первосвященник. Уместно ли было так называть Тадэуса? В любом случае, Азарис решил не вдаваться сейчас в столь неуместные подробности.

— Инис? — с удивлением отозвался Тадэус. Уж кого-кого, а голос Азариса он точно не ожидал услышать в исповедальне. Вор поначалу осекся, услышав родной тон, но затем все же продолжил, решив довести свое дело до конца.

— Недавно я первый раз в жизни убил человека. Я убил… — тяжело начал вор. Тадэус удивленно выгнул брови. Мужчина был сильно потрясен уже тем, что Инис вообще пришел исповедоваться, да еще и к нему (ведь все это время он избегал его всеми возможными способами), и даже не понял, о каком убийстве идет речь. — Убил женщину, — продолжал Инис, — убил, прикрываясь благородным поступком. Она сгорала и молила о смерти. Я облегчил страдания женщины и выстрелил ей в грудь из лука, — вор пересказывал тот злополучный день так, будто Дэус и не присутствовал на казни, будто не он ее устроил. — Но на самом деле я просто хотел, чтобы она замолчала. Я хотел облегчить свои муки. Мне было очень страшно. Она так дико кричала… В один миг мне показалось, что, если это все не прекратится, я просто сойду с ума. Я так испугался… Во всей этой истории мои чувства, мой страх… они были для меня на первом месте.

Тадэус нахмурился и даже на мгновение сжал переносицу. Он знал, что им предстоит этот разговор, но точно не ожидал, что он случится в виде исповеди. Мужчина не перебивал парня, который, наконец, созрел для этого выплеска. Ему оставалось лишь слушать, хотя несколько раз у него почти вырвалось «Это не твоя вина».

— Да! Конечно, мне было искренне жаль ее! Конечно, я считаю, что она не заслуживала такой пытки! Никто такого не заслуживает! — с запалом продолжал вор, который уже не мог и не хотел останавливать этот поток слов. Он уже начал, глупо было сейчас замолкнуть или начать мямлить что. Он говорил и хотел донести до Тадэуса свой страх, причину своего поступка, свое раскаяние. — Это слишком ужасно… адски больно… безумно жутко… Но все равно. Я все равно чувствую на душе чертов камень, с которым только идти топиться, — Инис опустил голову и, облизнув пересохшие губы, с дрожью выдохнул. Возвращаться назад, к тому чудовищному событию, оказалось тяжело. Соединив руки вместе и чуть потерев их, будто они замерзли, парень продолжил. — Ее образ не оставляет меня. А чувство вины не позволяет дышать спокойно. Я не знаю, как мне избавиться от этого чувства. Не знаю, что делать… Поэтому я прошу помощи у Вас. Я знаю, Вы посчитаете все это чушью и ересью! Ведь по Вашему мнению ничего ужасного не случилось. Но это ужасно. Для Вас все произошло ровно так, как должно было произойти. И Вы видите меня виновным лишь в том, что я сорвал казнь. В том, что я пошёл поперёк Вашему слову и приказу. Но… страшно же быть человеком, который в адских муках других видит Божью волю, — голос парня дрогнул, а под ребрами мерзко заныло.

— Азарис, — тихо выдохнул он, вглядываясь в лицо парня в тени исповедальни, — это не твоя вина. То, что ты сделал, даже если из собственных интересов, говорит лишь о том, как сильно ты боишься сожжения и как сочувствуешь тем, кого постигла эта участь. Тебе не в чем раскаиваться.

Зуар замолчал, словно все обдумывая, а затем устремил янтарные зеркальца на небольшое окошко, вглядываясь в лицо Инквизитора. В мягком свете исповедальни их взгляды все же пересеклись, потому что никто не прятал своих лиц.

— Тадэус, — понизив тон до шепота, хрипло позвал рыжий, — мне жутко страшно осознавать, что мое сердце принадлежит человеку, который с нескрываемым удовольствием всматривается в то, как заживо сгорает женщина. Я не хочу верить в то, что на моей казни ты бы также… с самодовольной улыбкой наблюдал, как я в судорогах задыхаюсь, пытаясь вдохнуть чертов воздух ещё хотя бы один проклятый раз. Я не хочу. Но знаю, так бы и было. И мне страшно, — наконец Азарис озвучил то, что действительно не давало ему покоя. И наконец он смог признаться сам себе в том, что так долго пытался отрицать: Тадэус не благородный заступник и никогда им не был.

Слова Иниса обрушились на мужчину словно приговор. Он знал о его страхе, но даже не догадывался, что он принял такую форму. Что могло быть для него хуже, чем казаться изувером в глазах того, для кого он хотел быть доблестным воином? Да и почему казаться? Тадэус действительно был таким, к чему лукавить? Не найдя слов сразу, Тадэус лишь глухо вдохнул, а потом тяжело выдохнул. Этот разговор должен был состояться тет-а-тет, но явно не здесь!

— Так бы и было, — не стал врать мужчина, — так бы и было, но лишь в то утро, когда тебя должны были казнить. Я не буду настаивать на том, что во мне больше милосердия, чем в любом другом лишь потому, что верю в Бога. Я, к сожалению, чаще обращаюсь к жестоким Его путям, потому что считаю, что это действеннее. Вера слишком слаба в людях, если ее не закрепить страхом. Это не самый верный путь, но я иду по нему столько, сколько себя помню.

Зуар зажмурился. Он хоть и озвучил то, что его беспокоило, но ответ Тадэуса не принес ему ровно никакого успокоения. Напротив, парень в ужасе осознал, что точно не хочет продолжать исповедь. Но если Тадэус его выслушал, теперь было бы странно сбегать, не выслушав его самого.

— У меня случается изжога лишь от вида неверных, — очень тихо продолжал мужчина, — и если детей еще можно просветить, то взрослые люди не оставляют мне выбора. Но ты, Азарис, ты делаешь меня терпимее. Я ни одного дня не верил, что ты захочешь обратиться к Богу, хотя такое условие я тебе выставил, а ты его принял. Но что-то в тебе… что-то после того ужасного унижения, которое тебе пришлось вытерпеть… — теперь была его очередь исповедоваться, но не пустоте и небесам, а впервые живому человеку, — я так остро осознал свою вину перед тобой, Азарис. Я поклялся, что больше не проявлю к тебе такого насилия, но каждый раз я не оставлял тебе выбора. Это мне нужно раскаиваться, и я раскаиваюсь в своем поступке каждый день. И не было бы для меня дня ужаснее, чем смотреть или, что еще хуже, быть организатором твоей казни. Я не святой, Азарис, и тоже грешен, как и любой другой, и пусть я с улыбкой смотрю на смерти тех, кого приговорил, в день твоей казни я бы потерял последнее, что заставляет меня верить в людей. Азарис, — чуть громче произнес Инквизитор и нетерпеливо сдвинул решетку окошка в сторону, наконец, полноценно посмотрев в глаза застигнутому врасплох вору, — мне больно и страшно представлять себе такой исход, я потеряю рассудок от горя, если такое не дай Бог произойдет. Прошу, не представляй меня столь бесчувственным, ведь ты значишь для меня так много…

Азарис смотрел Первосвященнику в глаза, будто пытался уловить в них что-то ещё, что-то помимо сказанного мужчиной, хотя и казалось, что и этого признания предостаточно. Конечно, вор никогда бы не поверил, что Тадэус хотел причинить ему боль или страдания намеренно. Только не сейчас, когда, казалось, они наконец прониклись друг к другу и стали чуть больше понимать. Зуар не сомневался в Инквизиторе. Да, возможно, иногда боялся, считал неправым и даже жестоким. Но несмотря на это, он не сомневался в нем. Именно поэтому он доверил ему свою исповедь, ведь разбойник искренне верил, что Тадэус ему поможет. По крайней мере, рыжему и правда стало как-то легче. Хотя бы по той причине, что он наконец смог выговориться. Теперь парню осталось лишь одно: принять то, что Тадэус — это не символ (пусть подобное и казалось очевидным), а живая душа, которая мечется между выборами также, как и он сам. И Инис знал, он это примет. Но ему нужно больше времени, совсем немного. А пока он просто дико устал.

Молчание парня в ответ заставляло Первосвященника нервничать еще больше. Он не был красноречив, как тот же Вилмар, который каждому своему поступку мог придумать невероятную историю, да так ее приукрасить, что любая ошибка иной раз выходила даже очаровательной, хоть и вызывала у Тадэуса недобрую иронию. Но сейчас он даже позавидовал этому умению находить слова в любой ситуации, ведь больше всего ему хотелось оказать Инису поддержку и по возможности хоть на немного ему вернуть веру в него, в Тадэуса. Но все слова застряли тяжестью еще в легких.

Зуар с силой выдохнул и, опустив голову, уткнулся лицом в ладони. Внутри что-то дрогнуло и словно надломилось: ему просто было погано, по-человечески плохо.

— Дэус, — хрипло выдавил плут, сдержав еле заметную дрожь в голосе. — Мне так плохо. Прошу, сделай что-нибудь… отпусти мой грех, — не подняв головы, просил разбойник скорее уже от безысходности.

— Азарис, здесь нет твоей вины, — повторил мужчина и тяжело выдохнул, — но если ты чувствуешь тяжесть на душе, то Бог, Отец милосердия, посредством святого дома его на Земле, храма и церкви, дарует тебе свое прощение и мир. И я отпускаю тебе грех твой во его имя.

Совершив знамение креста, Тадэус не стал ждать от Иниса того же. Парень, конечно, знал, что это нужно сделать, но был так потерян, что так и продолжал сидеть, уткнувшись лицом в ладони. Мужчина так же не стал давать ему епитимию, посчитав, что сама исповедь для него уже была поступком покаяния. И, конечно, Инквизитора даже немного радовала мысль, что в своей душе вор нашел место слабому отголоску веры, что Бог сможет избавить его от тяжести горьких раздумий.

Инис поджал губы, выслушав отпущение, что даровал ему Первосвященник и Бог, которого он до сих пор порой просто не понимал (хотя в этом скорее были виновны люди, которые трактовали писания каждый по-своему), и прикрыл глаза. Конечно, он не ждал чуда и даже не надеялся, что ему в мгновение ока станет лучше. Но парень теперь знал, что попытался хоть как-то искупить свою вину.

— Спасибо, — тихо отозвался Зуар, так и не сдвинувшись с места. На самом деле, он и не собирался куда-то уходить в ближайшее время.

— Благодари не меня, а Бога, — мягко ответил Тадэус, — тебе нужно побыть наедине со своими мыслями и молитвами, если они есть. Я буду только отвлекать. Ты можешь посидеть здесь, если тебе угодно. В это время, да и в целом… каяться на Севере не привыкли, — проговорил он и задвинул деревянную решетку на место, — я очень рад твоему поступку. Теперь побудь один, а после, если захочешь, мы можем поговорить или помолчать вместе. Ты знаешь, где меня найти.

Азарис даже отнял руки от лица и уставился на мужчину через задвинутое окошко. В любой другой ситуации он бы остановил Тадэуса, уверив, что он точно ему не мешал, но сейчас, даже учитывая сосущее чувство тоски и печали, он мог лишь согласиться. Здесь, в этой деревянной коробке, Азарис неожиданно для себя нашёл укромное место, где его никто не потревожит. Да и разговор с Тадэусом все же облегчил его ношу. Ему действительно не мешало бы побыть наедине с собой, чтобы успокоиться. Тадэус со своей стороны никак не хотел навязывать свое общество, к тому же после исповеди рекомендовалась долгая молитва, а не тяжелый разговор по душам. Он тихо покинул исповедальню, оставив Зуара наедине с собой.

— Бог тут ни при чем, — тихо выдохнул Азарис, откинувшись спиной на стенку, и бездумно уставился на плотную штору, — в тебя я верю больше, чем в него…

***

В этот раз нелегкая судьба занесла пиратов в самый сносный городок, где их пребывание было вне закона, но в черте терпения. Тамерлан не любил причаливать в таких портах, потому оставил корабль за косой горы в близости от нейтральных вод. Часть команды отправились на шлюпках в прибрежный городок. Грести было прилично, но каждый понимал причину: при неблагоприятных последствиях они могли потерять корабль, если бы нарвались на стражей порядка. Всем было дано указание вести себя тихо, и пираты быстро смешались в рядах бедных моряков. Тибиль единственный, кто не выделялся среди местного населения. Внутри мужчина испытывал приятное и вместе с тем тревожное волнение. Ведь в этот раз они посетили земли Бронзового Дома. Возвращение на родину было для него невероятно захватывающим моментом, ведь долгие годы они всегда проплывали мимо. Тамерлан не любил бывать вблизи своего отчего дома, хотя никто бы уже не смог его узнать. Да и как его могли узнать люди, которые никогда его не видели? Мужчина предпочитал порты сторонних государств, пропащие и бедные городки, где можно было спокойно переждать какое-то время. Но в этот раз вопреки всему шлюпки причалили к берегу спокойного морского городка. Остановка планировалась долгой. Пираты должны были сменять друг друга раз в несколько дней, чтобы стеречь корабль, и снять себе меблированные комнатушки. У них не было четкого плана, хотя многие приценивались к месту, чтобы кого-нибудь все-таки ограбить, и были предоставлены самим себе. Ферросу не было никакого дела, кто чем решил заниматься. Его интересовал в этой ситуации лишь кузен, который в первый же день на суше побежал в местную церковь. Вместе с ним из поля зрения пропал и Асмиль. Скривив губы от раздражения, мужчина лишь плюнул в сторону. Его раздражало неповиновение Асмиля, а ведь он четко дал ему понять, чтобы он держался от Тибиля подальше! Да и с чего вдруг эти двое спелись? Разве кузена не раздражал Дон? И плевать бы на все это, но Тамерлан изводил сам себя. Если бы Дон нашел себе другую жертву, ему было бы все равно. Однако вступивший в эту игру Тибиль изменил все на корню. Мужчина не боялся за сплетни или откровения, которые Дон мог бы ему открыть, ему даже было плевать, что пират мог испортить кузена (давно пора), но раздражение откуда-то брало свое начало. Естественно, Тамерлан понятия не имел, откуда росли ноги. Чтобы хоть как-то отвлечься, он снял неплохие комнаты недалеко от порта для себя и Тибиля. Они были удобными, неприметными, вблизи увеселительных заведений. Тибилю вообще без разницы, где жить, он все равно целыми днями будет ошиваться в церкви или где-то рядом. А на ночь в комнату, чтобы Ферр мог за ним присматривать. Так мужчина думал, ведь на самом деле младший кузен присматривал за ним, стараясь стерпеть все неудобства выбранных ему комнат.

Тем временем сам Тибиль без умолку рассказывал о Бронзовом Доме Дону. Вблизи церкви, которая обозначалась центром города, дома были зажиточными. Мужчина показывал и рассказывал, что, несмотря на отдаленность этого городка от столицы и его общую бедность, архитектура построек все равно похожа. В Бронзе сложно встретить дома, построенные в стиле других государств.

— А если бы я захотел построить дом в стиле Золота? — спросил Асмиль. — Это же мой дом! Я его строю на свои деньги!

— По закону нельзя. Бронза должна быть едина во всем. К тому же каждый город имеет свои нюансы, но в целом все очень похоже. Если же посреди Бронзы воздвигнут «золотой» дворец, хозяина обложат высоким налогом. Это невыгодно, к тому же считается дурным тоном. Каждый человек, который может позволить себе платить высокий налог, все равно не станет строить что-то другое. Это не модно, — отвечал Падре, — и его не допустят в высшее общество, а каждый туда стремится.

— Но это нечестно!

— Почему бы не построить дом на территории Золота? — поинтересовался Тибиль. — Но коли хочешь жить на благословенной земле Бронзового Дома, нужно принять порядки и правила. Со своим уставом в чужой монастырь не ходят, слышал о таком?

— А ты все о монастырях, — хохотнул Асмиль, который поддерживал спор лишь для того, чтобы Тибилю было что отстаивать. Он с таким запалом рассказывал о Бронзе и так восхищался церковью (стоит отметить, что она действительно выглядела симпатично), что парню было интересно его слушать. Редко можно увидеть Тиба в таком возбуждении. Он, наверное, единственный из команды, кто хотел бы жить все же на суше, а не странствовать с места на место на кораблях.

Молодой мужчина продолжал что-то рассказывать, приходил в восторг от городских лавок, которые очень отличались от привычных Асмилю базаров. Здесь не было рядов торговцев, на одной мощенной камнями дороге было всего несколько лавок: булочная, откуда по всей улице тянулся аромат свежеиспеченного хлеба; лавка обувщика, где Тибиль заказал себе новые сапоги взамен украденных; и зеленная, где можно было купить свежие овощи и фрукты, а так же молоко, сыр и яйца. Чуть погодя мужчины наткнулись и на мясную, где предлагали баранину и птицу (куры кудахтали в большой клетке за спиной у мясника).

Прогулка по городу Асмилю очень понравилась. Он сам давно уже не видел такого аккуратного городка: домики были в два-три этажа, но не перекошенные временем и бедностью, без бесконечной «паутины» плесени и грязи. Дома были выкрашены в голубые, бледно-зеленые, розоватые и другие цвета, окошки были с красивыми реечными ставнями. Они прошли мимо прачечной зоны, где женщины стирали белье и одежду. Тут же недалеко Асмиль сам увидел небольшую лавку с одеждой, в которой три молоденькие и прехорошенькие девушки выбирали себе шелковые ленты. Девушки очень смутились таким посетителям, даже напряглись: городок маленький, местные жители знали друг друга, потому чужаки сразу бросались в глаза. Асмиль никакого смущения не чувствовал, он бесцеремонно потрогал все мужские одежды, которые предлагало это местечко. Только Тибиль, впервые за долгое время встретив достойных девушек, очень смутился и, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение, купил себе сразу несколько рубах, штаны и ночную одежду. Оба вышли из лавки с обновками.

— Вижу, ты не хуже девицы любишь принарядиться, — хохотнул рулевой.

— Моя одежда давно истрепалась. К тому же куда приятнее носить свое, чем украденное, — отозвался Пастырь, пихнув шуршащие от бумаги свертки покупок в свой дорожный узел.

Асмиль только плечами пожал. Иной раз с кораблей ему доставались такие вещи, какие он никогда бы не смог купить. Ведь по факту каждый из пиратов копил на беззаботную жизнь, но стабильно пропивал и проигрывал все в карты. Асмиль имел кое-какие сбережения, но иногда одежда всяких зажравшихся вельмож стоила и того больше, чем он скопил за всю жизнь.

— А девки как тебе? — улыбнулся Морской Черт. — Все эти шляпки, платьица, башмачки! Давно такого не видел!

— Девки в порту, Асмиль, — с укором выдохнул мужчина, а потом отвел взгляд в сторону лавки, — а это благовоспитанные девушки.

— Благовоспитанные? И чем это измеряется? Красотой одежды? — фыркнул Дон. Любую девку можно нарядить так, как были выряжены дамочки в лавке.

— Манерами, — терпеливо продолжил Пастырь, открыв завесу простой истины для Асмиля. — Портовая девка уже висла бы у тебя на шее и заговаривала зубы. А эти благородно молчали и с любопытством нас осматривали. Молчание, знаешь ли, считается благодетелью, которая недоступна невоспитанным и вульгарным женщинам.

— Эстет, — с усмешкой протянул Дон и махнул рукой, закрыв эту тему. Тибиль тоже не рвался ее продолжать, потому что обсуждение женщин его невозможно смущало.

Они прошли дальше, свернув в кривенький и узенький переулок, где решительно не было людей. Между домов были протянуты веревки, на которых сушилось белье. Затем они вышли на другую улочку, и Асмиля привлекла выкрашенная в лиловый цвет табличка, на которой белой краской были выведены слова.

— Сдается комната, — прочитал он вслух абсолютно бездумно.