II Ребёнок восточных островов (2/2)

— Я не хочу детей.

Он хотел привязать Кагами к себе общим дитя, но теперь не может заставить себя на это пойти. Просто не может. Ведь теперь он боится не того что родится альфа, а что родится омега. Это опять отдалит Кагами от него, он вновь начнёт говорить про свою дурацкую «лучшую жизнь», и от осознания, чем это в итоге обернётся, у Данзо капают слёзы с глаз. Опять останется дефективным. И в этот раз даже не страшно, если Кагами уйдёт от него — он заслужил это. Ничего Кагами не дал, только мучил его своими неудобными чувствами и своими постоянными всплесками эмоций.

— …но, — дрожит Учиха голосом. — Как же так? Почему? — только Данзо не отвечает, минута, две, он молча смотрит вдаль, считая, будто его слова не требуют объяснений. Будто Кагами их не достоин и обязан беспрекословно принять его решение. Кагами видит его слёзы, чувствует боль через метку, но не слышит никаких пояснений. Он поражён такому решению, ведь знает, как друг хотел детей, а теперь он говорит такое и даже не объясняет, почему. Ну как можно не сказать своему близкому члену семьи причину такого решения? Почему он опять молчит?

— Да за что же ты так со мной? — скорбно и обиженно бормочет он. — Ну почему ты опять принимаешь решения и не говоришь мне о них? Поговори же со мной. Скажи мне, что мучает твою душу. Хватит страдать в одиночестве, это разрывает мне сердце.

И опять не получил ответа. Данзо не будет оправдывать своё решение, зачем, если оно такое жестокое по отношению к тому, кто его любит? Объяснения лишь заставят его страдать. Они эгоистичны, трусливы, они покажут Кагами, насколько никчёмен его партнёр. Если Данзо в себе разочарован, если он считает своё решение оскорбительным, значит, так считают все.

Кагами поджал губы и громко покинул комнату, не сказав ни слова. Они были ни к чему, Данзо всё ощутил через метку.

После того случая Кагами не разговаривал с Данзо, и спал он в одной из комнат поместья. Шимура считал это заслуженно, но по причинам лишь своего самобичевания, а не по тем, из-за которых Кагами и правда был обижен. Скоро свадьба Хирузена, и Данзо уже готовился туда не идти. Да, Сару страшно обидится на него, но Данзо не хотел показывать их в ссоре, не хотел портить великий день друга своим ужасным настроением. Всё в его жизни сейчас было настолько плохо, что казалось, это решит только самоубийство. Всё так плохо. Ему так плохо, и ничего это не исправляет, что бы он ни делал, становится только хуже. Спрятаться на работе тоже не получалось, дел поубавилось, в совете косились на него с подозрением, некоторые важные дела поручать перестали, а каждый раз, как он видел лицо Государя, у него сводило челюсть от злости — за понижение чина и за защиту им ублюдка. Информацию о делах советника убирали, Кагами ещё в начале предложил выложить всё на всеобщее обозрение, но Данзо осёк его, сказав, что это ухудшит их положение и вызовет ещё больше подозрений Государя. Ведь Тобирама просто так это не оставит, это информация против царской четы, и она настроит и без того напряжённый народ против государства, а очередного погрома суфражисток и прочей недо-оппозиции, предателей государства и дезертиров Сенджу не потерпит. Последняя чистка крыс достаточно испугала людей, но страдание детей и по вине высшего чина может подтолкнуть народ на новые волнения. Тобираму и правда не волновала справедливость в данном случае, если эта справедливость навредит государству, неизменно спустя годы правления в нём остаётся идеология «всё ради прогресса». Данзо придётся смириться с этим и думать… Вновь думать о ком-то.

После работы он неизменно проходил один путь, и пролегал он мимо больницы. Ничего не менялось, но каждый раз он хотел хоть каких-то изменений. Сейчас ему было так плохо, что идея зайти внутрь и узнать что-либо о бледном мальчике не казалась дурной. Потому что хуже уже ему не станет. Он находит в себе силы войти и под обеспокоенный взгляд медсестёр спросить о нём. Вздох облегчения покинул его лёгкие, когда они согласились отвести его в палату. Это значит, он жив. И пока Данзо поднимался наверх, в нём остро шевелились невнятные чувства. Это был первый раз, когда он подошёл к его палате и посмотрел на него сквозь прозрачные окна, выводящие на палату. Ребёнок лежал на кровати и, не двигаясь, смотрел в окно. Медсестры сказали, он не поднимался с неё с тех пор, как попал сюда. Сказали также, что мальчик ничего не говорит, ни с кем не общается и не обращает внимания ни на одни попытки персонала взаимодействия с ним.

— Он лежит, будто сломанная кукла, — печально добавила медсестра. — И смотрит мёртвым взглядом в окно, будто кого-то ждёт. Бедный мальчик.

После этого случая Данзо возвращался к нему каждый раз после работы. И вновь. И вновь он возвращался к бледному мальчику с холодной кожей, кто лежал в просторной пустой палате и безжизненно смотрел в окно. Сам не понимает почему, но судьба этого ребёнка ему казалась важнее всех его дел вместе взятых. Не решался заходить, боялся вновь расплакаться, боялся вновь увидеть его мёртвые глаза, в которых нет никакой надежды. Он здесь один, всеми брошенный, измождённый, не осталось в этом мире человека, кому бы он был нужен. Однако так ли это? Сердце волнительно заходится от этой мысли. В самом деле никому? Это тёплое чувство мягко разливалось по телу и со всей любовью пыталось восполнить пустоту на сердце, оно толкало Данзо, казалось бы, на глупости, на какие-то инфантильные мечты. Ведь разве он достоин? Разве ему позволительно желать этого? Можно ли спасти душу этого мальчика или уже поздно? И с чего он решил, что именно он способен её спасти? В это так хотелось верить. Ему казалось это божественным провидением, будто вся его жизнь своими страданиями готовила его к тому, чтобы со всей имеющейся у него любовью — спасти этого маленького ангела. Он казался особенным для него. Он казался тем, кто способен унять его бесконечную боль и подарить надежду. Однако Данзо не даёт себе думать эти мысли. Их приятная иллюзия причиняет боль. Ведь найдутся родители лучше, чем он, более полноценные, не изломанные, не пропитанные ненавистью. Что он даст ему? Одни лишь страхи, ведь сам скован ими по рукам и ногам.

Только больно смотреть, как ребёнок не реагирует ни на какие уколы, ему проверяют язык, глаза на реакцию, заходят, убеждаясь раз за разом, что он не мёртв. Медсестры мажут его кремами, обрабатывают раны, снимают швы — и даже боли на лице у мальчика не было. Лишь один раз он вздрогнул, когда в палату зашёл доктор. Пол у него был альфачий, и феромона он очевидно не прятал. Стоящие рядом с мальчиком медсестры в замешательстве уточнили о чём-то, Данзо расслышал только то, что он выступает сейчас на замену другого. Пришла пора стандартных процедур, обследования и корректировки его лечения. Ему важно собрать изменения в его теле, и это будет трудно, ведь мальчик ничего не говорил. Однако они не учли, что прошлым доктором ребёнка была омега, а не альфа. Стоило врачу приблизиться, мальчик крупно вздрогнул и попятился к спинке своей кровати, его пытались успокоить, но отчаяние и ужас на его лице показывали бессмысленность их потуг. Каждый шаг врача вызывал в нём ужас, и надрывные хрипы звучали в его горле. Доктор попросил держать его, пока он введёт лекарство в кровь, и, на удивление остальных, он заплакал, начал кричать и вырываться. Мальчик не хотел, чтобы его трогал этот альфа, но медсестры не понимали этого, думая, что он проявил свой страх перед уколами. Взгляд мальчика метался из стороны в сторону в поисках спасения, и тогда он увидел Данзо за стеклом, отделяющим палату. Глаза его расширились, и в них сверкнула яркая звезда, ослепляя своим живительным сиянием.

— Мама? — закричал он и потянул к нему свои ручки. — Мама!

Увидев испуганное замешательство омеги, мальчик заревел ещё громче:

— Мама-а! Мамочка! Трогают! Трогаю-ю-ют!

Трогают! Вновь это омежье — рефлекс, яростный порыв, не поддающийся контролю. Он врывается в комнату и вырывает мальчика из рук доктора, глаза его были широко распахнуты, в них можно увидеть каждый алый капилляр, и они источали звериную угрозу.

— Не трогай его… — безумно зарычал он на доктора, крепко сжимая ребёнка в объятиях.

Сам не ожидал от себя такого. Что это с ним? Как так получилось? Почему он сделал это? Сердце колотится как бешеное, руки дрожат, чешутся клыки и выпущены когти. Ощущает себя зверем, будто эта ситуация пробудила в нём сигналы древних инстинктов, позывы рептильного мозга, и он, опьянённый исконными, истинно звериными рефлексами, стоял напротив доктора, готовый наброситься и перегрызть глотку любому, кто сейчас дотронется до дитя, которое он охраняет. Увидев его настрой, медсестры отстранились, доктору достаточно было краткого взгляда, чтобы понять очевидные причины такого поведения. Врач недоволен тем, что ему не сообщили о родителе этого ребёнка, ведь все говорили, он сирота.

— Понимаю, я всё понимаю, — сочувственно продемонстрировал доктор ладони, — но мне нужно сделать укол. Мне нужно чтобы вы успокоились сами и успокоили мальчика. Это ему не навредит, я обещаю.

Всё теперь иначе, теперь не получится оставаться в стороне, и он не знает, что чувствует от этого. Данзо сидел с ним, чувствовал, как крепко сжимал мальчик его руку, и сжимал её в ответ. Видел, как он смотрит на него, и смотрел в ответ. Ребёнок наконец спокойно принимал все процедуры, но в глазах его теперь есть лёгкий, почти прозрачный блеск. Он перестал смотреть в окно. Он смотрел теперь только на него. Может… пускай эта мысль глупая, но может, он ждал его всё это время?

Тяжело даются мысли. Он уходит из больницы нехотя, только когда ребёнок уснул, ведь тот не отпускал его руку. На сердце тяжело, так много всего произошло. Будто вся жизнь перевернулась с ног на голову. Не знает даже, какую мысль обдумать первой. Мальчик тянулся к нему ручками, звал маму. Кого он зовёт? Где эта мама, какую маму? Так тяжело желать, что это предназначается ему. Хочется думать, что он ждал его так же, как Данзо ждал увидеть его в окне. Всё возвращается к нему — мучительные полмесяца скрежещут его сердце днями, когда он проходил мимо в надежде его увидеть. Он наконец взял в ладонь его ладошку, и она всё такая же холодная, как и прежде. Ему плохо в этой палате, но ему некуда идти. Опять желания, как же они сладостны и мучительны. Они разрывают его на части.

Данзо пришёл к Кагами после этого случая. Тот не поздоровался, лишь горестно отвернулся к стене. Он тоже сегодня ощутил этот омежий порыв и так же его не понял, но из-за него в животе так же нечто зашевелилось. Этот день и правда что-то изменил, но Кагами не знал и даже не надеялся узнать, ведь его партнёр всегда молчит. Он даже не понимает, зачем Данзо пришёл к нему сейчас. Что он хочет ему сказать? И скажет ли что-нибудь, упросив только прощения?

Шимура уложил свой подбородок на простыни и закрыл лицо руками. Некоторое молчание, оно всегда следует чему-то серьёзному. Кагами чувствует, как натягивается его кожа.

— Потому что я боюсь, — раздался подавленный голос. — Мне страшно. И этот страх меня мучает, и я злюсь в бессилии, потому что не могу с ним бороться. Я боюсь тебя потерять, я боюсь остаться один, я боюсь обрекать кого-то на страдания и вновь и вновь наблюдать их перед собой, боюсь, что меня раскроют и все усилия обратятся прахом, боюсь судьбы своей матери, боюсь оказаться слабее альфы, боюсь тебя отягощать из-за мысли, будто ты бросишь меня, — он надрывисто вздохнул, удерживая слёзы. — Быть может, я считаю себя недостойным тебя. Быть может, я считаю себя недостойным стать матерью. Потому что не способен бороться со страхом. Потому что я трус.

Кагами повернулся к нему.

— Мне не нужен Хирузен и никто либо ещё. Я хочу быть особенным только для тебя одного. Потому что нас связывает что-то величественное, что-то невообразимое и чистейшее, а не просто поганое влечение, — признается он стыдливо. — Потому что я вновь и вновь приму твою метку на шею, чтобы продолжать ощущать тебя с собой. Я не хочу другой жизни. Но пожалуйста…

Кулаки стискивают простыни, тело задрожало, а голос содрогают слёзы печали и боли, которые он так долго в себе утаивал, но более не может их прятать.

— …не осуждай меня. Я пытаюсь измениться. Ради тебя. И скрываю эти усилия, потому что не хочу похвалы, ведь хвалить меня не за что. Не понимаю, почему так упрямо решил полагаться только на себя одного, — и, сглатывая колючий ком в горле, жмурится, будто стыдясь, — будто из-за этого страха готовлюсь остаться без тебя. Потому что искренне этого не переживу. Я не представляю свою жизнь без тебя, и я так эгоистично хочу, чтобы ты испытывал то же ко мне. Непозволительное, незрелое желание. Никак не могу убедиться, твоей любви всегда мало. Все вокруг пытаются забрать тебя у меня. Своей идеологией, своим отношением к остальным. Кажется, в конце концов ты устанешь от моей нескончаемой ненависти, уйдёшь к ним, к тем, кто простил… И я молчу, лишь бы этого не случилось. Я постоянно всё усложняю и…

Нет. Не даст договорить. Достаточно. Кагами спешно приближается к нему и вылавливает лицо друга, оно полно скорби и боли, оно влажное от слёз, и от его вида Кагами сам хочет плакать.

— Не надо, — нежно и печально шепчет он. — Не надо так мучиться. Я ведь тоже хочу быть для тебя особенным, и твоё молчание бьёт меня в это слабое место. Я же уже говорил, ты мне важнее любой идеологии, нашей организации, я готов бросить смертельные миссии ради тебя, но ты забыл об этом. Ни Бивако, ни Масами не заставят меня презирать твою ненависть, ведь я всецело её чувствую и понимаю, — и трепетно вздыхает. — Я не считаю тебя дефективным и никчёмным, я не буду принуждать тебя к материнству. То, что ты не избрал путь большинства, не делает тебя никчёмным; ведь ты избрал свой особенный путь, и тем, что он так непохож на все остальные, он и предстаёт тяжким бременем. Но я пройду с тобой этот путь до самого конца.

— Неужели я не испортил тебе жизнь своим решением? Каждыми своими глупыми решениями?

— Даночка, но это же всё-таки моя жизнь, мои решения, и таков был именно мой выбор. Не надо заранее решать за меня, надумывая себе всякие гадости, будто моё решение связать свою жизнь с твоей — портит её, — он гладит его по голове и прикрывает глаза. — Просто поговори со мной, всякий раз, как тебе плохо, говори со мной. Скажи мне. Я всегда буду и был рядом с тобой, и я всегда тебя выслушаю.

На сердце отлегло. Кагами всегда найдет способ его успокоить. Сейчас кажется, будто всё это решить просто, но нет, для Данзо это не было простым. Решиться признаться в такой слабости, в этих стыдливых желаниях, в страхах, в причине его невнятных решений — было тяжело, не хотел показывать Кагами, насколько же он слаб и беспомощен. Не хотел показывать Кагами свою острую нужду в нём, ведь паранойя и комплексы уверяли его, что это не обоюдно. Слова любимого, как лечебная мазь, ложатся на его раны и шрамы, но, к сожалению, они не способны искоренить заразу, которая их порождает. Они не избавят его от комплексов, от страхов, от боли и ненависти, но они способны контролировать их, успокаивать. Кагами всегда был сильнее его, и его великодушие всегда дарит Данзо надежды. Спасает от отчаяния. Как он мог не зависеть от него? Маленькая омега, которая сегодня сжимала его руку, заставила Данзо признаться себе во многих постыдных чувствах. Необычный поступок заставил Данзо по-иному взглянуть на себя и на своё острое желание увидеть этого мальчика в окне, на его желание вновь и вновь возвращаться к этой палате и смотреть, как он тоскливо смотрит в окно. Что-то шевелилось внутри, новые чувства, новые желания. Он не мог понять их, но зато понял одно — состояние его значительно улучшилось.

— …я быть может нашёл того самого особенного, — взволнованно бормочет Данзо. — Быть может если ты поддержишь меня… быть может я осмелюсь…

— Мы особенная семья, — улыбнулся Кагами. — Кем бы «тот самый» не был он прекрасно впишется, ха-ха.

***

День свадьбы наступил, и гости потихоньку съезжались в выбранное имение, и оно поражало всех своей красотой. Кагами провёл изумительную работу — превратив здание в благоухающий сад, подобно обители Семирамиды. Бивако очень понравилось, как тонко он использовал цвета — соединив пастельные тона с яркими, как будто демонстрируя гармоничное сочетание характера молодожёнов. Её и саму было не узнать. Она носила на себе свадебный костюм так, будто всегда готовилась его надеть. Белые пышные ленты, алый пояс, тесьма её родового дома, но теперь уже и дома клана Сарутоби. Её распущенные волосы покрывал шёлковый платок, глаза подведены углём. Они избавились от унизительной традиции алой ленты на шее, и взамен украшало её ожерелье матушки Бивако. Необычным же в её образе остался военный камзол отца, какой она надевала неизменно на важные мероприятия. В действительности необычный образ, Данзо понравилось.

Мельком он поглядывал на Хирузена, с возрастом черты его лица источились чертами твёрдыми и мужественными, очаровательные юношеские щёки пропали. Глаза сузились, волосы потемнели, и подбородок его украшала аккуратная бородка. Алые и оливковые цвета его костюма гармонично сочетались с белой блузой, множество золотых нитей рисовали узоры родового дома, и Данзо не мог не восхититься, как шла ему богатая и торжественная одежда. Как подчёркивала она его стан. Хирузен никогда не носил подобные вещи, но воспитание научило его это носить. Разумеется, он не сказал об этом Хирузену, но тот сам заметил его взгляд и понял всё без слов. Однако в кротком комплименте Бивако он не отказал, подруга только засмеялась на его смущение.

Данзо заранее согласился стать свидетелем, хотя для него было удивлением, что Хирузен выбрал именно его. Свидетельницей Бивако стала Масами, Мито галантно отказалась, ведь Масами на эту роль подходила лучше — именно она глубоко воцерковлена и понимала в тонкостях венчания лучше, и ей куда больше нравилось выбирать платья, кольца и прочую свадебную атрибутику. Как Мито говорила, «омежьи слабости». Бивако это заметила, когда к подготовке к свадьбе Масами была куда серьёзнее, чем сама невеста. Было в этом нечто особенное. Данзо помог Хирузену в чём-то, но был далёк от такого, помог сопроводить его в дом невесты, следил за организацией, за подачей всех обусловленных ранее блюд, и пускай отшучивался перед другом, что на эту важную роль не подходил, Хирузен выбрал его за ответственность и за любовь к организации порядка. Кагами всё равно над ним подшучивал, называл «важным», ведь радовался, что на эту роль его не выбрали и он будет веселиться весь вечер, а не следить за гостями.

Когда собрались все гости, пошёл процесс венчания. В самом деле красивая церемония, и что на свадьбе Масами, что сейчас, она не может не вызвать тёплой улыбки. Данзо даже возгордился ими, они и правда хорошая пара. Бивако прошла множество трудностей, и сердце её сгорало от ненависти и горя, но в её непростой жизни появился человек, который подарил надежду и сумел излечить её душу. Как Кагами для Данзо. Быть может, они тоже когда-нибудь повенчаются, дав Господу слово любить друг друга до конца жизни, но вряд ли они позовут хоть кого-либо на эту процессию. Их любовь только для них двоих. Бивако и Хирузен поклялись, сказав «да», и кольца аккуратно сели на их пальцы, Данзо и Кагами, не стесняясь в эмоциях, первыми крикнули поздравления, хотя это дурной тон, молодожёны только поддержали их озорной настрой. Пошли пляски, игры, лилось много вина и хохота. Данзо и Кагами украли невесту прямо из-под носа Хирузена. Бивако десять минут смеялась над ним, сидя под арочными сводами на балках, пока он испуганно пытался её найти. Произошла и знаменитая история, которую Сару припоминали ещё много лет — как сильно он разозлился на человека, укравшего туфлю его жены, и бегал потом за ним по всему залу, чтобы отметелить по голове этой же туфлей. Данзо его никогда ещё не видел таким злым, и ему понравилась эта недовольная моська. И, разумеется, на свадьбе играл панк-рок, который был так популярен в эпоху правления Второго Сенджу — песни свободы, бунта и огня в глазах. Любимый жанр этой группки подруг-суфражисток.

Они уселись за стол ближе к ночи, соединённые своими небольшими группками гости болтали о том о сём, создавая весёлый гул в зале. Самые близкие друзья сидели подле молодожёнов, и речи их заняты всякими безобидными темами. Болтали, как нервно Масами выбирала между двумя парами колец, не зная, какое лучше выбрать, и проверяла чуть не до граммовки. Кагами рассказывал, что дизайн его цветочных украшений явился ему во снах. Данзо и Кохару по обычаю кричали друг на друга, ведь опять что-то не поделили между собой, и Митокадо аккуратно пытался успокоить свою пассию, пока она не решила переключиться с Данзо на него. Кагами ехидно подшучивал над ними прямо на ухо друга, пока тот не захлебнулся вином от его шуток. Приятная идиллия, далёкая от их непростой мирской суеты. Они решили забыться в этот день от всяких войн, от работы, от общественных волнений, от обязанностей и трудностей и наслаждались компанией друг друга, как когда ещё не выросли, и что за костром, как эскорт Тобирамы, пели песни и шутили шутки, как и в гостиной Бивако, когда политический тон их беседы переходил в шуточный и игривый. Кагами наслаждался этим праздником, он всегда любил застолья и торжества, это напоминало ему о семье, которой он лишился, о том, как весело они собирались всей семьёй и что-то отмечали. Когда матушка разрешала есть более двух кусков яблочного пирога, когда ему не нужно было учиться и он мог весь день играть с Данзо во дворе, и, разумеется, он надевал свои красивые одежды, которым так гордился и которым красовался всем на обозрение.

Когда Данзо выпил вина достаточно для грустных размышлений, он затих, вновь о чем-то думая. Застолье наконец перешло в стадию «коллективных песен», и Кагами пел красивым голосом душевные песни из их юности. У свадебных музыкантов отобрали гитару, аккордеон, барабаны и флейты. Живая музыка уже исходила от стола пирующих, а не от персонала. Данзо умел петь, но сейчас ему этого не хотелось. От выпитого кружилась голова, и этот шум только усиливал это. Он хочет немного прийти в себя, чтобы не портить окружающим настроение своим кислым видом, и, извинившись, уходит из-за стола. Он проследовал на террасу и, вдохнув немного аромата цветов, успокоился. Облокотился на перила и глубоко дышал приятным тёплым воздухом. Ночью он особенно насыщенный и свежий. Особенно здесь, за городом, где нет нечистот, пыли от повозок и дыма от индустриальных производств. Он вдыхает ещё и ещё, пока не слышит безумно знакомый аромат. От него бешено заколотилось сердце и вспотели ладони. Шёлковый мускус, пушистая трава, влажное переплетение тел. Он оборачивается и видит владельца этого запаха. Хирузен стоял, оперевшись об арочные своды, и слегка улыбался. Данзо сглатывает. В прошлый раз, когда они оказались наедине в алкогольном опьянении, не произошло ничего хорошего. Однако этот феромон так пленителен, что хочется остаться и вдыхать ещё, пока это окончательно не вскружит ему голову.

— Извини, — бормочет Шимура. — Я сейчас вернусь за стол.

— Я не поэтому, — ласково отвечает Сару.

Разумеется, Данзо не удивлён. Он не может не поднять некоторый разговор сейчас, ведь сегодня очень важный день, и то, что он хочет сказать ему, не менее важно. Сару подходит ближе, Данзо пятится, пока не оказывается прижатым к мраморным балкам, стиснутый жаром могучего тела напротив.

— Данзо…

Шимура не ответил, только злее нахмурился, но выглядел всё таким же потерянным и испуганным. Хирузен сглатывает, ощущение, будто он поймал животное в угол и оно пытается защищаться. Ну почему опять это чувство? Почему каждый раз Хирузен чувствует себя охотником, от которого обязательно нужно защищаться?

— Сегодня последний день, — странным тоном бормочет Хирузен.

Хочет прижать его к стене и поцеловать. Хочет снова скользить ладонями по его гладкому телу, слышать его судорожные и страстные вздохи, усердно скрываемые стоны. Хочет прижаться к нему всем телом и глубоко вдохнуть обожаемый запах кожи. Ощутить его дрожащее тепло. Слышать своё имя, срывающееся с его губ. Всё это — снова испытать. Только более это не зависит от него.

— Скажи мне, — волнительно просит он. — Лишь единственный раз будь честным со мной. Мы так давно играем в эту игру, и кажется, будто у неё нет конца. Ты всегда убегал, поэтому…

— Замолчи, — задрожал голосом Данзо и спрятал взгляд.

— Я делал шаг за шагом, но ни к чему не пришёл. Ты так и не позволил мне… — он приблизился и выловил полный смущения взгляд друга, притянув его рукой за подбородок. — Ты и сейчас убежишь? Или ты всё же позволишь сдвинуть это с мёртвой точки?

Его губы так близко, что лихорадочное дыхание обжигает кожу. Хирузен слышит, как бешено стучит его сердце. Но в этот раз первый шаг он оставляет за Данзо, лишь коснувшись кончиком своего носа его, не настаивает на таком желанном поцелуе, лишь ожидает решения. Последний день, очевидный разговор, Хирузен сказал то, чего Данзо ожидал услышать. Игра в молчанку, где Хирузен вновь и вновь пытается подступиться к ледяному сердцу друга, а тот принимает за должное и молчит, будто ничего не произошло. И, казалось бы, чувства так очевидны, но никто здесь не уверен в них. Хирузен не понимает, что чувствует к нему Данзо, а сам Данзо не понимает поступков Хирузена, вечно игнорируя их. Как будто они были слишком не уверены друг в друге, хотя столько лет прошли рука об руку. Хирузен оставил выбор Данзо, и это испугало его. От его ответа зависит — станет ли эта долгая юношеская игра чем-то серьёзным или нет. И Данзо так хочет согласиться. Очень хочет быть с ним как омега. Однако это непростительные мысли. Ведь потянувшись к нему ладонью, голову его наводнили омерзительные и жуткие воспоминания. Перед глазами — альфы, они тяжело дышат, у них алый взгляд и с клыков капает слюна. Эти альфы терзают детские тела. Терзают множество омег. Терзают его мать. Эти альфы причиняют ему боль, рычат и скалятся. Эти альфы защищают подонков, не заботясь о безопасности омег. Человек напротив него — альфа. Он так же смотрел на него. И когда он вспоминает об этом, рука его содрогается и в горле встаёт болезненный ком.

Его смущают большие лунные глаза, оттенённые нежным вельветом. Бледная, как фарфор, кожа. Длинные шёлковые волосы, ниспадающие на круглое лицо. Не было ни дня, чтобы он не думал об этом мальчике. Мысль, что он сейчас лежит на больничной кровати совершенно один, всеми покинутый и никому не нужный, — режет его сердце, и даже находясь на свадьбе, где он должен радоваться счастливому итогу отношений его близких друзей, Данзо не было места из-за этого. Этот мальчик, эта крохотная омега, пережившая ад, — она изменила всё. Данзо вспоминает его изломанные руки, множество побоев, ссадин и порезов на его крохотном тельце, его безжизненные глаза и страшные хрипы лёгких, и это ставит жирную окончательную точку на его отношении к альфам. Никогда больше.

«Нет, Хирузен.»

Данзо хмурится, и спрятав взгляд, молча уходит в сторону, чтобы покинуть террасу. Снова молчание. Очередное бегство.

— …это твой ответ? — Данзо не видит его лица, но тон казался горьким и тоскливым.

Он не ничего не ответил и вернулся на празднество. Видимо это всё.

***

Жизнь текла размеренно, так легко ускользала из виду, что дни сменялись порой не замечено. Немного отойдя от прошедшей тяжёлой миссии, Кагами вновь принялся за слежку высокопоставленных людей, однако старался больше не оставлять Данзо одного, хотя бы более двух недель, чем грешил ранее. Шимура в свою очередь продолжал захаживать к мальчику и проверять, всё ли с ним в порядке. Ребёнок иногда махал ему, иногда звал, но Данзо лишь иногда решался зайти, однако прежде приносил ему что-нибудь вкусное. Оказывается, омеге не нравится сладкое. Казалось, это будет продолжаться вечно: он будет приходить к нему, ни на что не решаясь, наблюдать, стоять в стороне. Только вечно так продолжаться не могло. Разумеется, он больше не мог играть в этот трусливый спектакль и тянуть решение. Он же не навсегда останется здесь, чтобы Данзо смотрел на него из-за окна и ничего не предпринимал. Ведь, когда он вернулся в очередной раз, в палате он мальчика не обнаружил. Сердце зашлось ужасливыми ударами, и спёрло дыхание. Где он? Куда он пропал? Ему не говорили об этом, да и не то чтобы он часто взаимодействовал с персоналом. Он врывается в палату, осматривается, мальчик не играет в прятки, не моется, его и правда нигде нет. Тогда Данзо бежит в справочную и выцепляет первую попавшуюся медсестру. Она не поняла, о ком речь, поэтому он ищет тех, чьи лица видел до этого. Другая медсестра сначала испугалась его реакции, но в конце концов поняла из его невнятных объяснений, о ком шла речь.

— Так, а что мы с ним делать будем? Жить его оставить тут не можем, и родителей у него нет, — она устало вздохнула. — Мы его отправим в посольство. Там и решат, что с ним делать дальше. Либо в приют, либо обратно на родину.

Как это? Снова в приют? Но он же только вернулся из приюта, и снова обратно? Где его опять будут бить и насиловать? Где он не познает родительской любви? Где он останется изломанным и несчастным на всю оставшуюся жизнь? Нет! Нет! Этого больше не повторится! Данзо решился, он его не оставит, он не бросит его!

Шимура сотрясается всем телом и вцепившись в медсестру руками грозно рычит:

— Где он?!

Медсестра пугливо сказала, что его собирают к выписке, и, не дослушав, Данзо бежит в регистратуру, там опять не понимают, о ком речь, и направили его в палату, он вновь возвращается туда и, даже осмотрев все палаты на этаже, его не находит. Уже отчаявшись, он бежит во двор и, когда увидел чёрную макушку, чуть не задохнулся от волнения. Мальчика одели в одежды, какие у них были, и фиолетовый халат был слегка ему велик, в руках он держал небольшую котомку — там лежали некоторые игрушки, какие ему подарили доктора и Данзо. Шимура бежит к нему, и мальчик сначала испуганно дёрнулся, а потом охнул, когда увидел, как большая омега, вся взволнованная и испуганная, смотрит на него. Мальчик видит, как часто он дышит, как руки его дрожат и губы поджаты, будто он сейчас заплачет. Ребёнку дали наказ пойти в какое-то большое здание, но его медовое золотко стояло сейчас рядом с ним и хотела сказать что-то важное, только не решалась. Данзо аккуратно садится на корточки и, взглянув в глаза ребёнка, он слегка касается его плеч ладонями. Они слегка потные от волнения. У мальчика заинтересованный и полный предвкушения вид, и это тянет Данзо из его пучины страха, в который он ввергнул себя. Он хочет лишь, чтобы эти постыдные желания оказались достижимыми, ведь ранее уверял себя, что это невозможно.

— Т-ты, — слова встали в горле, Данзо дрожит так, будто в первые в жизни признаётся в любви. — Ты хочешь… жить со мной?

Мальчик кротко вздохнул и лунные глаза его широко округлились.

— Я-я знаю, быть может, — голос дрожит, но заставляет себя говорить через силу, лишь бы его не потерять. — Мы с Кагами не самая обычная семья, и я… многое тебе не дам, что могла бы дать твоя настоящая мать, но… — его пальцы теснее сжимают детские плечи, и он вновь сглатывает колючий ком в горле. — Но я постарался бы дать тебе всё и… я бы сделал всё, чтобы ты был счастлив. Я постараюсь любить тебя так, как ты того заслуживаешь. Ты хочешь стать частью моей семьи?

Ребёнок улыбается и кидается в его объятия:

— Мамочка! — восклицает он. — С мамочкой!

Сердце в пятки ушло. Всё произошло так быстро, и вот уже этот желаемый всей душой мальчик лежит в его объятиях и зовёт мамой. Он же всегда так его звал, и Данзо наконец поверил, что эти волшебные слова предназначаются ему. Так сложно поверить в происходящее. Такое важное событие в его жизни, оказывается, так легко ему далось. Ему оставалось лишь решиться, избавить себя от страха и совершить свой первый шаг навстречу. Принять привязанность. И вроде бы его желание подарить этому ребёнку любовь необъяснима, в чём-то загадочная, но, как и думал, что это божий умысел, так и решился принять. Жизнь этого ребёнка тесно переплелась с его жизнью в ту судьбоносную ночь.

Мальчик отнялся от Данзо и посмотрел в его полные слёз, зелёные глаза.

— Миня завут Аратимарю, — улыбнулся он. — Миня папа назвал. Папа сказал, потому что я змейка.

— Ах, — волнительно вздохнул Данзо. — Ты заговорил, — и обнял его снова крепко. — Какое чудесное имя!

Им обоим больше не перед кем отчитываться, ни в какое посольство он не пойдёт. Данзо берёт его на руки и спешно, полный торжественного нетерпения, направляется домой. Наконец-то домой.

Кагами встретил их на террасе, почувствовал ошеломляющий поток чувств через метку, и теперь испуганно ждал своего друга, в надежде выяснить, что же произошло. И обомлел, когда увидел Данзо с худеньким мальчиком на руках. Никогда прежде Учиха не видел на лице любимого такого необычного выражения, и он не опишет его, как бы ни пытался. Данзо приблизился к нему. Кагами осмотрел их волнительно, но усердно пытался это спрятать.

— Это он? — задрожал он голосом.

— Да. Его зовут Орочимару, — улыбнулся Данзо, и обратился к мальчику. — А это Кагами. Он тоже будет тебя любить, кормить и обожать, как самого прелестного ангела на свете.

Орочимару смущённо хрюкнул и заёрзал в объятиях мужчины, пытаясь спрятать алое личико от Кагами, но тот увидел, как заблестели его красивые глазки, и вмиг стал очарован. Какое чудесное дитя, Данзо и половины не рассказал, как тот был прелестен. Ребёнок восточных островов.

Первое время Орочимару говорил мало и заикался. Данзо искал причину этого во всех возможных книгах и учебниках. Информации было недостаточно для того времени, чтобы стать идеальным родителем, каким Данзо так хотел стать. Кагами не читал никаких книг. Так и бывает. У кого-то талант к воспитанию, а кому-то нужно этому учиться. С мальчиком было тяжело, он часто кричал, не хотел выходить из дома, не хотел оставаться один, и доходило это до такой степени, что он не оставлял родителей даже в туалете. Данзо часто приходилось брать отпуска, чтобы сидеть с ним дома и учить его выходить на улицу, привыкать к громким шумам, искоренять в нём страх темноты, страх острых предметов, не реагировать слишком остро на феромоны альф, которые он, бывало, слышал во дворике и в ужасе убегал внутрь дома. Орочимару и правда очень плохо разговаривал, плохо владел ложкой и вилкой. Иногда в его руке стреляло болью, он плакал и не мог объяснить, из-за чего, и родители отводили его к доктору. Тот объяснял, что не все косточки в его теле полностью восстановились и такие боли объяснимы. К основному уходу добавились натирания мазями и стандартные походы к шиноби-лекарям.

Кагами и Данзо много с ним намучились, но с каждым месяцем наблюдали результат своего упорного труда и искренне радовались, когда Орочимару уже говорил более осмысленные слова в длинных предложениях, прекратил заикаться и мог оставаться один чуть дольше, чем ранее. Конечно, ночью ему неизменно пели колыбельные и сказки и не выключали свет. Сначала он мог спать только в присутствии кого-то и обязательно с выпущенным феромоном, со временем он научился спать один. Иногда он плакал от горя. Но бывало, он плакал… от радости. Потому что не мог поверить, в каком чудесном месте оказался. Как будто остался в одном из прелестнейших своих снов, какие видел в особо тяжёлые дни. Наконец убежал в них… но по-настоящему.

— Ты мой особенный мальчик, — Данзо всегда лепетал это, когда расчёсывал его густые волосы. — Самый необыкновенный и прелестный ангел на земле. Тебя ждёт великое будущее.

— Мамя, — а Орочимару всегда довольно мурчал в ответ. Он пока не понимал всех слов, произнесённых его матушкой, но чувствовал в них особенную к нему любовь. Мамочка его любит, и он доволен. Самое лучшее чувство на свете.

Маленькому Орочимару был очень интересен мир вокруг. Он почти не видел его, прошлая матушка постоянно прятала сына от погромов, крысиной чистки, проводящихся по всем подпольным борделям страны, от Учиховской полиции и никуда его не выпускала, боясь, что с такой необычной внешностью его точно поймают. Иногда он мельком, из окошка, видел повозки и цокающих мимо лошадей и людей и постоянно спрашивал матушку об этом. Она отвечала кратко, иногда скомкано, еле находя в себе силы на ответ. Она всегда была так измождена из-за «работы», на которую обрекло её это государство, и почти не занималась его воспитанием. Мама часто колола себе опиум, чтобы хотя бы в дурмане забыться от своей нелёгкой жизни, и Орочимару называл её «смешной» в эти моменты. Однажды из-за любопытства он лизнул немного с ложки, и мама сильно его отругала, сказав никогда так больше не делать, даже если будет очень плохо. Это учение осталось с ним до конца жизни.

Об отце Орочимару знал немного и видел его лишь несколько раз. Он был каким-то чиновником, дворянином, и иногда он захаживал к ним и приносил конфеты, а маме деньги, тогда мама покупала мальчику новую кофточку. Жаль, он не мог ни перед кем ею покрасоваться. Отец назвал его так, потому что его кожа была бледная, как чешуя королевской кобры, какую увидеть можно на родине, из которой забрали его маму. Мама его так и звала «Орочи» и лепетала потом «большая змейка», потому что он вырастет и тоже будет большим-большим, как воины её родного племени. Мама говорила, что яд этой кобры смертелен, но и приносит великое лечение, и как почитают её во многих племенах, ведь она царица мудрости, знания и бессмертия. Многие из них набивали её на свои руки, чтобы представить свою силу и стойкость. Матушке искренне нравилось это имя, ведь оно сулит мальчику прекрасное будущее. Орочимару с возрастом принял своё имя буквально и связал свою жизнь со змеями — заключил договор с королевой змей Манду и научил создавать их из энергии своего тела. Символизм этого животного был ему по нраву.

Они не были плохими родителями. Да, мама иногда срывалась на него в порыве усталости и своих нелёгких чувств, а папа мог захаживать и почаще, но в силах этих непростых обстоятельств, повзрослев, Орочимару прекратил их винить. Быть может, они и правда делали всё, что было в их силах. И точно они не заслужили тот жестокий итог каким оборвалась их жизнь. Даже не до конца понимая что с ними произошло, стоя тогда на центральной площади и наблюдая их бледные лица, Орочимару заплакал. Без того опустошенного смертью своей семьи, его тогда похитили. Более он никогда их не видел и больше не вспоминал. Слишком больно.

— Подними подбородок, держи спину ровной, ты не дворянских корней, но я обучу тебя так, что никто даже не усомнится в твоём благородном происхождении, — он трепетно вздохнул. — Каждый будет восхищаться тобой, ведь только восхищения ты и достоин.

Неизменно. Всегда. Он говорил эти слова. Данзо внемлял мальчику гордость, учил демонстрировать свой стан и манеры. Не было в их отношениях ни одного случая, чтобы Данзо хотя бы коротким словом подавлял его или оскорблял. Не навязывал выбор, прислушивался к каждому увлечению своего ребёнка и поддерживал даже тогда, когда Орочимару терял интерес. Он так старался не повторить воспитание своих родителей, он так боялся сделать из него свою копию, что всегда поступал ровно наоборот. Орочимару рос в любви, в такой, которая многим детям показалась бы сказкой. Только Кагами выказывал строгость и дисциплинировал мальчика, он был той самой золотой серединой, которая не позволяла воспитанию Данзо избаловать его. Родители заметили, как с возрастом он проявлял большой интерес к миру вокруг, и покупали ему энциклопедии и учебники, ведь ребёнок почти потерял страх перед большими пространствами. Орочимару сначала с упоением разглядывал сложные картинки, а потом принялся читать, не без помощи взрослых, но начав — остановить не мог. Он хотел прочитать про каждый цветочек, про каждый камушек, про каждую птичку и кошечку, каких он видел на улице, и с придыханием узнавал об их особенностях. К сожалению, с возрастом в нём проявились и некоторые… последствия его тяжёлого прошлого.

Кагами иногда замечал распотрошённых птиц на задних двориках и думал сначала на кошек. Потом замечал жаб. Со временем эти трупы становились покрупнее прошлых, и Кагами выказал своё беспокойство по этому поводу, намекая на мальчика. В какой-то момент они застали его за этим делом. Орочимару стащил с кухни нож и снова поймал лягушку. Он сначала колол её лапы, потом потыкал кончиком ножа в шею. Визгливое кваканье только его подбадривало. Кагами нервно выдохнул и уже было хотел подойти ему и сказать так не делать, но любимый осёк его. Такое лучше не лечить строгостью, пускай и благородной. Орочимару не повернулся, когда Данзо к нему подошёл, и взглянул только когда рука ласково потрепала его плечо. Данзо увидел мёртвый, стеклянный взгляд, точь-в-точь какой наблюдал в день их первой встречи. Бедный мальчик переживает последствия своего прошлого.

— Зачем ты это делаешь, Орочи? — со всей лаской на какую он только был способен спросил он.

— Мамочка, — печально пробормотал мальчик в ответ. — Я хотел, чтобы она плакала. Я хотел сделать ей больно.

Хотел, но не понимал почему. Что-то это должно дать, но что именно, Орочимару не понимал. Из раза в раз их резал и слушал их писки и визги, и чуть-чуть становилось легче. А почему — не знает. Казалось бы, режет и режет, смотрит, слушает, каждый раз в нём что-то шевелилось, и это «что-то» дарило ему спокойствие.

— Не держи это в себе. Только не таким способом. Тебе не станет легче. Пойдём. Я кое-что тебе покажу.

Он берёт лягушку в руки и намекающе кивает Кагами в гостиную. Орочимару шёл подле мамы, виновато понурив голову. Ему было стыдно перед Кагами, ведь видел в его глазах укор, он не хотел его расстраивать, просто сам себя не понимал в силу возраста. Данзо усадил его за стол и быстро нашёл все нужные книги, попросил Кагами помочь и лишить лягушки жизни, потом плотно пригвоздить лапки к жестяной тарелке. Данзо звучно шлёпает рядом с Орочимару учебником по биологии, разворачивает и спешно находит строение лягушки. Кагами заинтересованно замурчал. Ему нравится эта идея, поэтому он метнулся за пергаментом и тушью.

— Орочи, мы даём тебе очень важное поручение. Найди каждый орган какой показан в этой книге. Опиши его. Опиши для чего он нужен, а потом, — он погладил его по головке. — Ты расскажешь нам с Кагами что узнал. Проведи усердную работу. Мы тебя послушаем как важного доктора, так что ты отнесись к этому серьёзно.

У мальчика загорелись глаза. Он так и вопрошал своим видом: «Правда можно?», смотрел на обоих своих родителей в нетерпении, и они оба ему кивнули. Он глубоко вздохнул и схватился за учебник, жадно поглощая каждую памятку и заметку. Данзо по-теплому ухмыльнулся и подошёл к Кагами. Позволил себе небольшое озорство и пощупал его за живот, он рад, что мальчик согласился.

— Ты умница, — улыбнулся Кагами и поцеловал его в лоб. — Надеюсь это поможет.

Данзо никогда до самой зрелости своего ребёнка не спрашивал того, что с ним делали. Он делал вид, будто ничего не произошло, никогда не упоминал тот приют, ни людей, ни альф, ни чиновников, и всякий намёк на какое-либо насилие над детьми он прятал от Орочимару. Не позволял читать газет, в книгах, где это упоминалось, он вырезал целые куски с их описанием. Лишь бы всё забыть, лишь бы не помнить, и это помогло мальчику не видеть кошмаров. Он не спрашивал, думал ли мальчик об этом и часто ли думал, Орочимару мог сказать об этом сам. «Скорбный взгляд», о котором говорил Орочимару, был несознательным, ведь он был создан таким в день их первой встречи, и Данзо никогда не мог забыть, сколько ужаса пережил этот ребёнок. Каждый раз, когда они встречались в процедурной и взгляд матери резал Орочимару душу, он в конце концов предложил ему играть в игру. Формальная и официозная игра «доктора и пациента», чтобы Данзо хотя бы на мгновение забыл, кто перед ним, и прекратил так тоскливо на него смотреть. «Я буду обращаться к тебе на «Вы». Я твой лечащий доктор, а ты мой пациент, чувства излишни, не думай о них, лишь о своём здоровье». С годами частично искоренить этот взгляд получилось, но после смерти Кагами он вернулся опять. Ведь теперь Орочимару напоминал ему о почившей любви, с кем он воспитывал это чудесное дитя.

Данзо очень им гордился, с возрастом Орочимару проявлял свои врождённые таланты, свой острый ум и наблюдательность. Он просил покупать ему учебники уровня значительно выше, чем он читал до этого. Он вскрывал множество животных, и его презентации родителям становились щедры на детали и описания. Кагами учил его стойке, владению мечом, Данзо учил его выносливости. К сожалению, из-за множества переломов, пережитых в детстве, Орочимару не мог освоить тайдзюцу на высшем уровне, и Данзо лишь гонял его кардио и укреплял связки, повышал выносливость, он и Кагами решили основной упор в обучении сделать на печати и владение мечом. Орочимару учился быстро, и казалось, ему всё мало. К сожалению, из-за работы родители не могли посвятить ему много времени на обучение, но и зарывать его талант не хотели.

Кагами в поисках компромисса ходил некоторое время по знакомым и всяким военным, чтобы выяснить, кто достоин учить их мальчика, и когда услышал знакомое имя, волнительно предложил этого человека Данзо.

— Хирузен сейчас набирает учеников, — Кагами вывалил это в лоб, только зайдя за порог. — Осталось одно место. Наш друг с радостью его возьмёт.

— Не хочу отдавать его Хирузену, — фыркнул Данзо и увидев, как Кагами нахмурился, засмеялся. — Не хмурься, я пошутил, любовь моя. Сару искусный воин, полный чести и добродетели. Он подходит для нашего ангела.

До сего момента они не светились своим ребёнком среди друзей и знакомых на военных постах, опасаясь, что из-за восточной внешности у мальчика возникнут проблемы. В государстве Огня подобная восточная внешность после войны не удивляла граждан. Однако и связали людей восточного происхождения со всякими тёмными делами, как проституция и наркоторговля. Неудивительно, ведь большинство похищенных иностранцев попросту бросили на улицы, и знаменитое решение Тобирамы дать каждому, кто рожал ребёнка, — гражданство, затрагивало не всех. Если первое время этим действительно занимались, то по правилам человеческого фактора забросили это из-за лишней бумажной работы и трудностей, связанных с выдачей места жительства. Всё как всегда, Тобирама поглощён внешней политикой, а внутренней занимаются бездари. Куда идти одиноким матерям без должного образования и без знания языка, как не в проституцию? Их спасали суфражистки, но не могли найти и спасти их всех, ведь многие из них уже похищены богатыми землевладельцами и борделями, которые так тяжело найти. Кто-то продавал себя буквально в рабство и шёл на изнурительные сельскохозяйственные работы или на заводы, и то если их брали по доброте душевной, ведь обучать без знания языка — тяжкий труд. Кагами и Данзо не хотели, чтобы с ребёнком что-то случилось или о нём узнал государь, поэтому Хирузен сильно удивился, когда ему привели этого необычного мальчика, ведь он прежде не видел своих друзей с ним. Они не стали говорить ему, что усыновили Орочимару, на этом настоял Данзо, просто потому что у Хирузена слишком длинный язык. Кагами согласился.

Орочимару не выглядел взволнованным, держа руки своих родителей, с интересом разглядывал всех, кого видел перед собой. Большой альфа напротив казался ему хорошим, потому что у него добрые глаза, но его смущал мускус в феромоне. Он не любил мускус. Они поздоровались, познакомились, Кагами рассказал об особенностях силы мальчика, о подходе к его тренировкам, что можно делать, а что нельзя, во избежание травм. Хирузен слушал очень внимательно и уточнял, Данзо это понравилось, значит, Сару серьёзно относится к тренировкам, а не пинает балду, как привык делать со всеми остальными важными делами. Хирузен будет хорошим отцом, так он подумал.

Ребёнка отпустили знакомиться со своими новыми товарищами, взрослые продолжали диалог. Хирузен аккуратно пытался поинтересоваться о его происхождении или хотя бы кем он приходится этой паре, но Данзо ловко уводил его от этих вопросов. Однако не сказать о чём-то важном он не мог.

— Хирузен, — Данзо приблизился и хлопнул друга по плечу, взгляд его стался серьёзным. — Запомни. Это очень особенный ребёнок. Проявляй к нему терпение, отнесись со всей любовью, на которую только способен. Он обязан расти в любви.

Хирузен тоскливо поджал губы и тихо спросил:

— Он пережил что-то ужасное?

Кагами молча отвернулся, а Данзо нахмурился:

— …никогда его об этом не спрашивай, и меня не спрашивай. Я хочу забыть день нашей встречи. Навсегда.

На какие-то злостные крики Данзо обратил внимание мгновенно. Какой-то мальчик, которого он не знал, задирался и подшучивал над Орочимару. Дети часто пугались бледной кожи у аборигенов восточных островов, и не было то удивлением, что они шутили и задирали не понимаемое ими. Рядом стояла девочка, узнанная мгновенно — внучатая племянница государя Тобирамы, маленькая Тсунаде, единственная наследница от их дворянской ветви. Данзо удивился этому, прежде никому не было ведано о её местонахождении, Тобирама скрыл о ней всю информацию, и в столице вместе с родителями она не жила. Прежде её мельком видели только приближенные Хокаге и только в его резиденции. Что изменилось, и какая причина заставила параноидального и осторожного Государя представить её в свет? Однако очередные насмешки отвлекают его от раздумий, и он мгновенно бросается к мальчикам. Ребёнок, его звали Джирайя, негодник с белоснежными, как облака, волосами, увидел, как сзади его новоиспечённого товарища появился жуткий высокий силуэт. Джирайя нахмурился, он же просто играл, что это за жуткий взгляд? Орочимару никак не отреагировал на появление мамы позади себя, он знал, что мамочка пришла, чтобы его не обижали. Данзо садится рядом с ребёнком на корточки и нежно обнимает его плечо ладонью.

— Орочимару, — мрачно пробормотал он рядом с его лицом. — Ты помнишь, что надо делать с альфами-задирами, которые смеют подавлять и обижать тебя?

— Убивать, — безвинно отвечает мальчик.

— Всё правильно. Ты гений. Не позволяй никому сомневаться в этом, — и ядовито кривится. — Особенно таким грязным простолюдинам.

— Данзо! — грозно рыкнул Сару и подбежал к ним. — Не смей запугивать моих учеников!

— Ты скоро сам убедишься… — будто бы надменно и с придыханием ухмыляется Данзо. — Насколько же он превосходит всех остальных.

Хирузен испытал от этого странное чувство. Как-то ему… некомфортно. Это была угроза?

В самом деле, Хирузен убедился в способностях своего ученика на первом же уроке. Орочимару искусно выполнял все задания, понимал учителя с полуслова, исполнял такие техники и проявлял такие знания, какие способны были исполнить только ребята рангом повыше. Как Данзо и говорил, у Орочимару был врождённый талант. Единственное, в чем он был плох, так это социальные взаимодействия — ему тяжело давалось общение со сверстниками, и Джирайя с Тсунаде нехотя принимали его в свою маленькую группку. Всё потому, что не понимали, о чем тот говорит. Тсунаде была дворянкой, но в силу возраста ей было тяжело понимать подобное формальное общение, как она говорила, «стариковское», ведь так сухо и официально говорит её дядюшка Тобирама. Джирайя также был сиротой, но его учили улицы, поэтому от любой этики он был далёк. А Орочимару вёл себя как благородно воспитанный дворянин. Хирузен был приятно удивлён, как элегантно мальчик вёл себя, но не мог не отметить, что такое дворянское тщеславие ограждало его от общения со сверстниками. По виду Орочимару не скажешь, что его это заботило. Он всегда был, как говорил Хирузен, «себе на уме». Как правило, ему не были интересны поднятые его друзьями темы, и он волнительно наблюдал, как шелестела листва от колыхания ветра. Он искренне наслаждался миром, в котором жил, и он был ему куда интереснее, чем драмы и визги своих сверстников. Иногда он отвлекался от миссий и мог остановиться на месте, чтобы аккуратно извлечь цветок с корнями, как учил его Кагами, и положить в колбу с раствором для дальнейших изучений. Всегда ставил на первое место знания, бывало, наплевав на миссию. Его знания множество раз помогли Джирайе не отравиться, когда он вырывал из его рук ядовитые грибы или ягоды. Хирузену очень нравился этот ребёнок, он был необычным, таких он ещё не встречал. И с сожалением предрекал ему путь изгоя, непонятного обществом из-за своих талантов, но, видимо, Орочимару было и будет на это всё равно. Он опьянён своими открытиями и видит только их перед своими глазами. Однако со своими товарищами спустя время он подружился. Орочимару научился находить с ними общий язык, пускай и не мог говорить про свои интересы. Ребята многому его научили, но самое важное — он постиг умение подстраиваться под других людей и искать в этом выгоду. Воспитание Кагами и Данзо сделало его характер двойственным, в нём сочеталось несочетаемое, а таким людям свойственно стать лицемерами. Орочимару в этом проблемы не видел.

Со временем он очень сблизился с Хирузеном. В этом альфе было нечто особенное, какое нельзя выразить простыми словами, лишь чувствовать. В конце концов даже его мускус прекратил пугать Орочимару, он увидел в том мягкое тепло, пушистый и бархатный, как весенний пух. Они много разговаривали, пока остальные спали: об этике, о религии, о моральных принципах — у его родителей были другие представления о подобном, и Орочимару приятно удивился, ведь впервые в жизни встретил человека, неосознанно соблюдающего почти все христианские догматы. Таких обычно называют «блаженными», общество внутренне презирает их духовную чистоту, ведь сами к подобному благородству не способны, но Хирузен обладал обаянием и харизмой, чтобы выцеживать из своего окружения таких людей или хотя бы держать их в узде. Однако он признался ученику, что пускай у него и был большой круг знакомых, они называли себя друзьями, Хирузен не отрицал, но и не утверждал этого, на самом деле в сердце своё он впускал малое количество людей, и назвал три имени. Орочимару искренне этому удивился. Его мама была близка учителю. Иногда Орочимару видел их вместе, но Данзо моментально менял поведение, стоило хоть кому-то увидеть их общение. Это выглядело странно, но по-своему очаровательно. Мама с ним вела себя не так, как со всеми. Он назвал Кагами, и они правда виделись достаточно часто, хотя после таких встреч Кагами бывало приходил поддатым домой, и мама обещала выпороть Хирузена за развращение пьянством своего любимого. Хирузен назвал Бивако, и её Орочимару тоже часто видел у своих родителей, она ему запомнилась громким голосом и тем, что учила его материться. Кагами театрально её журил за это. Орочимару понравились имена, которые он назвал, поэтому он почувствовал близость с учителем.

Он никогда и никому не рассказывал о своём прошлом, родители никогда его не спрашивали, а он не хотел об этом говорить, но с учителем он впервые пожелал обсудить это. Ни подробностей, ни деталей он не упомянул, сделал вид, что говорил о друге, и примерно описал ситуацию и некоторые чувства, например, как глубокую и не подавляемую ненависть. Сару поддержал его игру. Учитель предлагал ему сложный путь, но этот путь должен был избавить его от ненависти — принятие, прощение, смирение. Сару рассказывал о своём опыте, и этот опыт вселил в Орочимару надежду, что горькая боль, разъедающая его сердце, всё-таки может уйти. Боль вновь явится ему, но она исцелит, и за тем последует облегчение. Он долго думал над этим, а потом слегка намекнул об этом матушке, хотел услышать мнение от близкого человека.

Тогда он пожалел о том, что решил поднять эту тему с Данзо, и понял, почему эта тема никогда дома не поднималась.

— Хирузен сказал я должен отпу…

— Хирузен не омега! — гневно перебил он. — Он ёбанная альфа!

Кагами не было дома, чтобы его утихомирить, и Орочимару впервые предстал гнев его матери во всей красе. Он никогда прежде не видел его столь разъярённым. Казалось, ещё мгновение, и он пойдёт к Хирузену за разъяснениями, какого чёрта тот лезет в их семью и что-то смеет навязывать его сыну, но объяснений не дождётся и порвёт его в клочья. Его возмутила сама идея применить к подобной травме хоть какие-то добродетели. Смирение? Прощение? Принятие? Его сейчас на части от эмоций порвёт! Да как он посмел сказать эти слова, да как у него язык повернулся!

— Только тот, кто не понимает твоей боли, может просить тебя простить! — кричит он. — За такое нельзя прощать! Хирузен не видел то, что видел я, не видел! — и задохнулся, чтобы гневно сжать кулаки и понурить взгляд, голос его стал мрачным и холодным. — …А я видел. Это был высший акт надругательства над самой жизнью, это было опротивевшее явление всей мразотной и отвратительной сущности альф. Их нельзя любить и прощать после этого зверства!

— Хирузен говорил каждый заслуживает право на прощение, — бормочет юноша в ответ.

— Я не дал им этого права, — рычит Данзо в ответ, — я не дал им возможности думать о послаблении последствий их злодеяний. Я убил твоих мучителей, я пытал их долго, пока они не помолились всем богам этого мира, и я сделаю это столько раз, сколько потребуется. И ты примешь в этом участие!

— Но…

— Ты увидишь гнилое нутро этого проклятого богом и дьяволом пола. Не смей проявлять к ним сочувствие, только трус имеет наглости просить тебя прощать их! Прощать — это значит понимать, а понимать — это значит дать им оправдание! Никаких оправданий они не заслуживают!

Наверное, в тот вечер последний уголёк надежды в юной душе Орочимару потух. От вида изуверских пыток альф, каких поймали на подобном преступлении, взамен внутри зашевелилось нечто мрачное и жестокое.

В этом весьма юном возрасте он и вступил в Корень.

***

— Как это ты не сделаешь его государем? — грозно и злобно вопросил Данзо.

Когда в государственной чете поднялся вопрос о новом наследнике престола, Данзо не удивился, ведь язык Хирузена болтлив настолько, что о предстоящих мероприятиях он узнавал за две недели до этого. Однако всё это время, пока происходили политические метаморфозы, Данзо готовился к предстоящему решению совета тщательнее, чем к первому дню поступления в школу. В первый раз он проиграл, когда у него не получилось вернуть преемственность по дворянскому происхождению из-за неудачного расхождения голосов совета, так же не получилось и удержать метод престолонаследия Тобирамы. Был выбран Минато, чему Данзо в самом деле не мог помешать, ведь выбирался он по методу демократии. Не стоит и повторять, какая это была паршивая попытка, и Данзо, не переставая, раздувал её, агрессивно настраивая всех против демократического настроя Хирузена. У Сару попросту не было выбора в следующий раз, когда он вновь поднял вопрос о передаче наследства.

Из-за прошлого проигрыша, в этот раз Данзо использовал весьма неэтичные методы для победы. Доходило до шантажа и угроз. Не просто так его не любили коллеги. Делал всё, лишь бы совет не одобрил потенциальных преемников Хирузена, которых он выбрал, не ясно на чём основываясь. Ведь если бы он выбирал конкретно из своих учеников, то предложил бы Орочимару, однако его имя не прозвучало в этом списке. Как-будто он знал, как сильно жаждал Данзо поставить его на пост. Не обозначил он и своего военного советника, который так же жаждал этой власти, Данзо этому даже не удивился, даже темы этой не поднял. По «поганому жалостливому взгляду Хирузена» (как выражался Данзо) всё было понятно — он думает, что господин Шимура не в состоянии к адекватному правлению. Смерть Кагами, сделавшая его помешанным, с годами только сильнее его ломала, и ссора с Шисуи, и его ссора с Фугаку, из-за которой он потерял Итачи из ряда Корня, и частые отгулы по работе по неясным причинам — этот год оказался для него тяжёлым и сильно его надломил. Данзо, как обычно, делал вид, будто ничего не произошло, а Хирузен, как исключительный эмпат, видел печальные перемены в его характере. Советник только и говорил: «Эмоции в политике неуместны», и верил в это, считал, они ему не помешают, всегда был в себе уверен. Даже когда всё валится из его рук. Надо быть непоколебимым и стойким, как скала.

И всё же этот день, как будто последняя капля, окончательно его добил.

— Есть определённые качества в характеристике Государя, которые я желаю видеть, и они не применимы к нему, — храбро выстоял Хирузен.

— К моему Орочимару? — слово «моему» было произнесено случайно, но ему уже поздно увиливать, Хирузен знает, какой большой личный мотив Данзо во всем этом имеет; советник задыхается от возмущения. — Значит, ты смеешь смотреть на пост других своих никчёмных учеников… Ах, дай вспомнить, — криво и едко усмехнулся он, — что-то вроде игроманки и пьяницы с нулевым опытом руководительства и этого глупого вульгарного повесы, у которого одни девки на уме, а Орочимару не достоин?

Он безжалостно давит насколько его воспитанник превосходит учеников Хирузена. Какое ребячество.

— О Боже, Данзо…

— Идеальный пример дисциплины и собранности! — грозно рявкнул он. — Гений своего поколения, с обширным опытом военного дела, которого…

— …которого обучал лично ты, — нахмурился Сару.

— Которого обучал лично я! — ничуть не смутившись довершил советник грозно. — Или это проблема для тебя?

— Да, — твёрдо отрезал государь. — Для меня проблема. Я наслышан о твоих методах обучения и я знаю твои методы ведения политики. Человек, взращённый худшими твоими качествами в политической деятельности не будет хорошим правителем. С каждым годом зло в его душе только росло и…

— Зло? Что за выдумки и сказки, что за детский лепет! Зачем ты ставишь это в один ряд? Как твои эфемерные понятия морали оценивают его качества как правителя? Ты ученик Тобирамы, но ты не впитал ни единого его политического таланта, и именно эта твоя бездарность не даёт тебе увидеть этот талант в Орочимару!

— Данзо, угомонись, — рявкает Митокадо. — Ты превышаешь субординацию! Не забывай, что он твой Государь!

— Рот свой закрой, шавка! — взбешённый его вмешательством кричит Данзо.

Хирузен раздражённо массирует лоб. Он не остановится, пока не получит что хочет, или хотя бы каждого здесь не доведёт до нервного срыва. Очевидно, из-за своего нестабильного психического состояния в этом году он среагировал на эту новость куда ярче и агрессивнее, чем Сару ожидал. По юности Орочимару ещё тянулся к каким-то добродетели, какие пытался в нём взрастить учитель, но резко, как по мановению руки, в нём что-то надломилось, и он изменился. Его более не волновало ни прощение, ни милосердие, ни смирение — только беспощадная жестокость к врагам. Хирузен увидел в нём Данзо, в худших проявлениях характера. Только в этот раз ужас был тихим, холодным и осторожным, а такие даже опаснее. Как бы он ни потешался над Тсунаде и Джирайей, они хотя бы честные и никогда не вели всяких хитростных и вертлявых игр. В Конохе уже давно, с некоторой периодичностью, пропадают люди. Орочимару иногда видели в неприглядном образе, из-за усталости он забывал смыть с лица капли крови, он покупал у поставщиков из других стран химические компоненты, большинство его ассигнаций велись в чёрную. Хирузен уверен, что Данзо об этом знает и имеет ещё наглости спорить с ним по этому поводу. Сару это не любит, но придётся его приструнить. Он давно знал о расследовании Фугаку по этому поводу, и пора о нём уже торжественно заявить.

— Ты так уверен в своём воспитаннике, Данзо? — тяжёлым голосом отозвался Хирузен и взглянул на советника хмурыми глазами из-под навеса шляпы. — Никаких противоправных и криминальных дел он не совершал? Его действия никогда не нарушали законы государства и этики?

Данзо только злее щурится, но пока молчит, скрестив руки на груди. Выжидает больше информации для своих игр с подменой фактов и прочей манипуляцией, — Хирузен на это щурится так же грозно.

— Митокадо, позови сюда пожалуйста Фугаку Учиху, — не отнимая прямо взгляда, велит государь. — Предполагаю, нашему генерал-прокурору будет интересно послушать его доклад, — на лёгкий отступ назад Шимуры, Хирузен рявкнул. — Стой на месте.

Данзо внутренне кипел от гнева, но не выказывал это. Хирузен что-то пронюхал благодаря своей учиховской собачонке и теперь возвращает себе рычаги давления. В этой ситуации он в выигрыше, ведь Данзо понятия не имел, где мог просчитаться Орочимару, только догадываться. В голове ворохом строятся пути контратаки, что он мог сказать и как противостоять. В конце концов, всех жертв Орочимару он мог наречь предателями и шпионами, статус лидера Корня это позволяет. Хирузену не нравится любое насилие, но Данзо всегда уверял его в пользе этих методов, всегда просил полагаться на него, давил-давил на его чувственность. И убеждал.

— Вы звали, достопочтенный государь? — грубый голос раздаётся из-за спины, Данзо только кривит губы, Фугаку не к месту пунктуален.

— Покажите уважаемому генерал-прокурору достижения Ваших долгих расследований, — ответил он важно, забивая в трубку табак. — Ему не терпится это увидеть.

Они вышли к выходу из резиденции, где уже стоял отряд капитана, и как неприятно увидеть там Итачи. Полицейская форма ему шла, но она его недостойна, Итачи читает это в глазах бывшего начальника и отводит взгляд. Данзо кривится на этот немой официоз: отряды, форма, сопровождение, ему даже интересно, репетировали ли они эту сцену, лишь бы обескуражить его? Он не проявит ни единой эмоции им на потеху, и ранее пылая гневом, смиряет себя, не спеша следуя за государем. Ему не нравится, куда они идут, путь этот он хорошо знает, и удивительно, как о нём прознали они. Здание было самое непримечательное, в не самом благополучном районе, и так как давно заброшено, было занято Корнем. То, что они тут следили, — нарушение договора с Хирузеном, он законодательно не имел права влезать в его дела. Особенно Фугаку не имел права лезть сюда. Но они влезли. И такое грозит Хирузену долгими подлянками и издевательствами. На вопросительный намёк о том, кому принадлежит эта территория, Сару иронизировал, что государству.

Отряд отвёл его внутрь, и Данзо с неприязнью вздохнул, если они сейчас спустятся в подвалы, значит, уже знают всё. Это они и сделали. В подвалах было множество комнат, но Орочимару не занимал их всех, а соорудил там ловушки для особо любопытных людей. Ещё ниже подвала располагались темницы с пленными. Всё здесь спроектировано максимально аккуратно и дотошно, но Фугаку каким-то образом всё равно всё вынюхал. Данзо всегда думал о нём как о ничтожестве, получившем пост только по праву наследования, несознательно отметая его положительные качества, как обычно делал. Учихи не просто так несут долг исполнительной власти, как и Фугаку не просто так известен одним из лучших руководителей в государственных органах. Капитан полиции явно указал на нужную дверь, внутри советника закипает гнев, не хочет, чтобы они туда входили, только сделать ничего не может. Двери распахиваются, и встретил их удивлённый взгляд Орочимару. Он не успел долить в колбу реагент, сразу же взглянув в глаза Данзо, тот морганием объяснил ему ситуацию: «Бери важное. Беги. Разберусь». Орочимару едко и широко улыбнулся, сощурившись.

— Добрый вечер, гос-спода, — раздался его холодный голос, он говорил громко, чтобы они не услышали выпущенных из-под сарафана змей. — Как внезапно. Что же привело вас-с в столь поздний час-с? Чай не предложу, право, не ожидал гос-стей.

— Внизу ещё есть живые люди, — сухо дополнил Фугаку, проигнорировав усмешку доктора. — Незаконно пленённые.

Хирузен окинул взглядом процедурную — множество химических реагентов, заспиртованных органов, стеклянных тар с разлитой по ним кровью, разложенных карт строения человека, и едкий запах спирта приглушал смрад гниения, резкого мускуса и «феромона агонии». Хотя запах кофе чувствовался особенно явно. Множество химических веществ здесь — незаконно приобретённые, также у стран, с которыми торговля запрещена законодательно ещё с правления Тобирамы. Ему хватило вида человеческих органов, чтобы устроить Орочимару взбучку. Виновник всего этого спектакля думал лишь о том, что ему здесь особенно важно.

— И какие же добрые дела ты тут творишь, Орочимару, — нахмурился государь. — Твой учитель не соврал, в самом деле достойно потенциального наследника на престол, — и поднял ладонь, поочерёдно загибая пальцы. — Мародёрство, соответственно, осквернение могил. Похищение наших граждан и граждан других стран. Пытки. Неэтичные эксперименты. Убийства. Незаконная торговля. Уход от налогов. Что же ещё дополнит список качеств хорошего правителя?

Данзо криво улыбнулся, закрывая глаза:

— Ах, — едко усмехнулся он. — Значит, ты решил ткнуть меня в мою неправоту, Хирузен? Вижу, клыки прорезались у старого дурня, — он встал напротив Хирузена и Фугаку, позади них стоял отряд, готовый к штурму, и вперился ледяным взглядом в глаза Сару. — Паразит. Ты об этом сейчас пожалеешь.

Он занёс ногу и сокрушительной силой ударил ею о пол, так, что пошатнулось здание, расходясь трещинами, а от вибрации удара разбились некоторые стеклянные колбы. Данзо нужно защитить образцы Орочимару, конфиденциальность его исследований, не дать Хирузену прямые доказательства их сотрудничества и, разумеется, надрать ему зад… Да и что тут лукавить. Мама защищала свою детку. Удар дал Орочимару фору во мгновение, и он воспользовался этим, хватая самое нужное. Это был знак саннину бежать, однако он сделает это со скрипом, посмотреть на представление ему очень хотелось. Никогда не видел таких последствий их ссоры. Хирузен его сильно разозлил.

— Он убегает! Немедленно схватить его.

Черта с два Данзо это позволит. Стоит двум полицейским поравняться с ним, он хватает их за шкирки и бросает обратно, вынуждая Хирузена и Фугаку отпрыгнуть в сторону. Побежали другие, активизируя свой взгляд. Итачи выжидал в стороне, наблюдая за этим. Использовать додзюцу против Данзо бессмысленно, он закрывал глаза не только из-за навязанного кланом воспитания, но из-за бдительности, не давая шанса вменить себе иллюзию даже на гражданке. Мощные удары бросают всех по углам, только сильнее шатая здание. Данзо бросился к Хирузену, обрушая на него шквал ударов, вынуждая отступать. Не жалея, сокрушал стены и несущие балки, разрезал потоками воздуха полки и столы, калеча всех поблизости. Хирузен такой реакции не ожидал, как и Фугаку, бросившийся на его защиту и приказывая немедленно прекратить это несуразное покушение на государя. Он тоже получил по голове. Выждав достаточно, Итачи проскользнул мимо их взглядов и отправился за целью. Если бы Данзо не увлёкся своей яростью на Сару, он, быть может, заметил его, но поглощён сейчас разрушением всего поблизости, в особенности желанными увечьями тому, кто посмел вынюхивать про его дела и так нагло об этом заявлять. Кто посмел не слушать его гениальные решения и упрямиться, при этом ни в чём не разбираясь! Кто посмел угрожать его мальчику!

Государя отбросило мощным ударом ноги, с такой силой, что он пробил собой стену и вылетел на улицу. Здание разрушается, поднимаются клубы пыли, за которыми теряются образы. Но даже так, Данзо вновь бросился к Хирузену, занося ногу. Сару отпрыгнул на значительное расстояние и, переведя дух, утерев кровь с носа, в ожидании наблюдал, как из тумана поднявшейся ярости на него надвигается грозный силуэт. На шум собрался народ и волнительно охал: «Что происходит? На государя напали?», «Почему полиция бездействует?», но сейчас Данзо не волновало общественное мнение. Резкий рывок вперёд, и Хирузен вновь уклоняется. Ещё раз и ещё раз, пока Данзо не схватил его за ворот рубахи и не перекинул через спину, ударяя о землю. На мгновение сбилось дыхание. Но он переворачивается от следующего, содрогаясь от вибрации рядом. Встаёт на ноги, но слегка заплетаясь, принимает следующий, смягчив удар локтями. Отлетает в магазин и разбивает фасад в щепки. Он успел извиниться, прежде чем снова броситься в сторону от удара. Ему это уже надоело, но Данзо не остановится просто так. Нужны другие методы для успокоения. И в очередной раз уклоняясь, но теперь уже от воздушных лезвий, грозно кричит:

— Не устраивай мне здесь истерики, только потому, что я в очередной раз не поступил как ты хочешь!

Данзо задыхается от возмущения, но бить не прекращает:

— Поступай ты как я хочу, Хирузен, наша страна давно бы пришла к величию! А ты упрямый… — он уже пыхтит от недовольства. — Упрямый… Дегенерат! Полоумная старая перечница! Тебе на пенсию пора, катись уже с трона, надоел мне!

Хирузен хватает его за ногу, и Данзо удивлённо пятится назад, чуть не упав на землю. Сару тянет его на себя, чтобы крепко схватить поперёк тела. Господин Шимура вырывается, но сила печати сковывает его, лишая возможности выбраться. Ему остаётся только в гневе кричать:

— Как смеешь ты! Отпусти меня! Трус! Мерзавец! Дерись со мной!

Были у сурового военного советника некоторые слабости, они остались в нём ещё с юности. Хирузен их хорошо помнил — нелюбовь Данзо к тесным соприкосновениям, к оголениям, к пошлым шуткам. Он всегда нервно сбегал, стоило кому-то в компании поднять такие скабрёзности, и даже в уважаемом возрасте Данзо от этого не избавился. Порой это даже смешило. Что может побороть злость, как не смущение? По части обольщения Хирузен в навыках не жаловался. Противный советник сам напросился, сейчас как получит.

— Тихо, — прошёлся по шее его глубокий голос. — Не злись. Ты привлекаешь слишком много внимания.

Дрожь проходится по телу, как только Данзо учуял феромон, и внутренне чертыхается. Сару выпустил его для успокоения, и для успешного воздействия пол не важен, ведь в кровь поступают нейтральные гормоны. Однако именно для этой омеги именно этот чёртов феромон по-особенному действенен. Только он никогда этого не показывал и всё равно не позволял себе много им дышать, тем более в последнее время, когда у него развилась какая-то жуткая дрянь, названная Орочимару «ложной овуляцией». Данзо понурил голову, спрятав лицо.

— … т-ты не успокоишь меня своими домогательствами, — голос задрожал, и он на полуслове превращает его в тихое бормотание.

— Прежде именно так и происходило, — улыбнулся он жаром в его ухо, чувственный шёпот снова заставляет нутро содрогаться. — Или мне продолжить, чтобы в этом убедиться?

Он специально это делает, чтобы Данзо смутился, чтобы не захотел оставаться с ним дольше, и у него это получилось. Хитрая старая перечница. Только ниже опуская голову, злостно бормочет:

— К чёрту катись, старый пошляк, со своими шутками… Я тебя всё равно убью, помяни моё слово.

Живых пленных отряд полиции не нашёл, змеи, выпущенные Орочимару во время их пустой болтовни, убили всех до единого. Данзо разрушил здание, и под его обломками похоронено множество упоминаний и доказательств экспериментов Орочимару, из подвала успели вынести людей, пока они также не обвалились. Однако у Хирузена имелось достаточно, чтобы привлечь доктора к ответственности. Данзо сильно удивился, что у полиции получилось задержать Орочимару, и когда он узнал, кто именно это сделал, желал сжечь его заживо. Итачи всегда изумительно выполнял свою работу, раньше его восхищало это, сейчас же за такое вместо благодарности он великодушно снесёт ему голову. В резиденции во время решения участи его мальчика он не находился, выведав нужную информацию от своих шпионов. При Данзо государь бы ничего не сказал. Он отправился в место заключения моментально, как всё узнал, удушая всех охранников на своём пути, гневно топал в нужное место, и от вида Орочимару, спокойно сидящего на лежанке, у него порвалось сердце. Ему не место в тюремной камере! Он яростно вырвал прутья в тюремной решётке и уверенно вступил внутрь.

— Ты в международном розыске, — не здороваясь, громко рычит он. — Хирузен лишил тебя всех чинов и поручил прокурорам составить судебный акт твоей вины. Они хотят судить тебя.

— Ха-ха, — ядовито посмеялся доктор. — Я настолько для него опасен? Как очаровательно.

— Я не могу тебя защитить, — признается Данзо с яростной досадой. — Они нашли в твоей лаборатории множество трупов. Твоих подопытных. Это прямой приказ Государя, мой чин не перекроет это.

Данзо нервно наворачивал круги по камере и массировал болеющий лоб. Как это исправить? Что он мог сделать? Неужели это он виноват, что Хирузен арестовал его, ведь хотел ему подгадить в предстоящих выборах? Народ его не выберет, ведь информация о его преступлениях всплывёт в средствах массовой информации, не выберет ни совет, ни Хирузен. Чины имел право понижать только государь, и Данзо мог это обжаловать, но это бесполезно. Заставить его поверить, что убиты только предатели и шпионы? Хирузен уже знает больше положенного. Всё бесполезно. Всё так бесполезно! Орочимару усмехнулся на его нервные расхаживания по камере. Он как всегда слишком много беспокоится, хочет помочь, а делает только хуже. У него тяжёлый год, Орочимару всё понимает, единственный кто понимает по-настоящему. Он встал и с мягкой улыбкой стукнулся лбом о его висок, выпустив свой очаровательный феромон. Успокойся, мама, всё хорошо…

— Тс-с-с… Угомонись, — успокаивающе бормочет он. — Не переживай так, я давно уже не ребёнок и могу справиться сам, — и улыбнулся. — Быть может это к лучшему. Властвовать в тени, вот моё призвание. Не забывай, у нас с тобой планы куда величественнее, чем какое-то правление.

От этих слов Данзо почувствовал облегчение и мгновенно упал на пол. Пережив излишнее нервное напряжение, только сейчас позволил себе расслабиться и осознал, как сильно был измождён. Главное, Орочимару сейчас ничего не угрожает, только это имеет для него смысл.

***

Орочимару путешествовал по миру некоторое время, жил в резиденции Шимур, когда придётся, пока не отстроил свою резиденцию. У него с Данзо произошло много споров насчёт его вычурной архитектуры, и, не сумев переубедить это упрямое дитя, Данзо сдался. Хотя эта красота по-настоящему его восхищала. Ему передался вкус к прекрасному и любовь к любому искусству, какое он возымел, посетив вместе с матерью множество музеев и выставок, с присущей ему любознательностью слушал тогда описания этих картин и поглощал это. Данзо, правда, сетовал на то, что теперь посещать его процедуры стало затруднительнее из-за расстояния, но Орочимару отсмеивался, что это только оправдания его «стариковскими проблемами», и ловил справедливую оплеуху. Удивительно, но Данзо начал навещать его вне процедур гораздо чаще, чем когда тот жил в городе, в этом было своё очарование, будто господин тосковал из-за большого расстояния между ними. Орочимару бы радушнее к этому отнёсся, если бы Данзо посещал процедуры так же часто, а не игнорировал их из раза в раз. Загнать его в злосчастный кабинет было той ещё пыткой. Ребёнок в теле старика.

Они нечасто разговаривали о течке Орочимару, ведь он сам не желал поднимать эту тему. Особенности его цикла до сорока лет представали неописуемым мучением, и каждому из них было больно это обсуждать. Не имея почти никаких привязанностей, далёкий от любви Орочимару течку переживал неэтично и жестоко. Так же, как он готовил для Данзо лекарства, так же он принуждал альф к эрекции, фиксировал их на месте и, не испытывая никакого удовольствия, просто ликвидировал все негативные последствия. Всегда с закрытыми глазами и зажав нос. Этими лекарствами пользовался не только Данзо. Орочимару никогда не позволял себе терять контроль, всё происходило под его дотошным контролем. Всё из-за особенности его состояния — если бы он допустил максимальный выброс гормонов в кровь, то сильно бы мучился. Только не так, как остальные омеги. Данзо даже не раздумывал, как бывает, думают некоторые родители, о его браке или партнёре-альфе, ведь Орочимару своими действиями убедил и успокоил его, что подобного не произойдёт. Родители по обычаю негативно относятся к новым или потенциальным партнёрам своих детей, и все эти долгие годы Данзо не переживал по поводу этого.

Пока не появился этот поганый Кабуто.

В резиденции Орочимару он появился ещё юношей, его продала собственная мать, не заботясь о его дальнейшей судьбе. Это была альфа среднего звена, лицо его круглое украшали острые чёрные глаза, спрятанные под оправой круглых очков, а свои серебристые волосы он завязывал в хвост. Альфа с поразительным талантом к биологии и лечению, такой же помешанный на жажде к знаниям, но хитрый, как лиса. Орочимару он нравился, и относился он к нему по-особенному, что было не свойственно жестокому и холодному нраву доктора. Данзо в этом интересе не видел ничего хорошего, ведь как же так, тот, кто никогда не вёл себя как омега, начал так себя вести. Он заинтересовался альфой! Поганой, омерзительной тварью, в которой нет ничего хорошего по факту его существования, ведь он проклят нести этот дьявольский пол! Не хотел отдавать его альфе, боялся повторения его страданий, очень за него переживал. Не было ни дня, чтобы он не наседал этим ему на уши, но смущённый ребёнок отмахивался и бежал от этих разговоров. Маме такое рассказывать очень неловко, особенно когда это его первый опыт. Поэтому Данзо о развитии их отношений не знал, думал, даже это к лучшему, иначе бы мальчика убил. Потом, после долгих размышлений, вспоминая слова матери и Кагами, он склонялся к варианту одобрения, только признать это было тяжело. Если Кагами, это чистейшее и чудесное существо, считал, что любовь способна исцелить даже самые глубокие раны, быть может, у Орочимару ещё есть шанс изменить свою жизнь и избавиться от боли и ненависти. Если такой вариант окажется действенным, он не будет против. Не знал о чувствах этого мальчика к своему Орочимару, не знал, на что тот готов ради него, но избавил себя от предвзятого отношения (ненамного), отстал от ребёнка с назойливыми наказами, только ожидая поступков этого новоиспечённого кавалера. Если малолетний сопляк, эта альфачья гнида, оступится хоть на шаг…

Была уже ночь. Данзо не спалось из-за нервного напряжения, появившегося из неоткуда. Ему иногда помогало распитие зелёного чая с ромашкой и наблюдением за движением ветра. Ему нравилось смотреть на ветер, чувствовать его, и иногда повелевал им, чтобы колыхать цветы и доносить до себя их аромат. От медитации его отвлекла поступь ног, тихая и усердно скрываемая. Данзо выталкивает нож из рукава и укрыл его под ладонью. Стоит ему почувствовать присутствие наглеца, кто посмел вступить в его имение, он мгновенно бросает нож в цель и прыгает на безопасное расстояние, выслеживая обстановку. Знакомый человек с пробитой рукой смотрел на него ошарашенно.

— …это ты, — презрительно сощурился Данзо.

— Резко же Вы реагируете на гостей, — в обиженном недоумении ответил Кабуто.

Любит строить из себя беззащитного и наверняка сам под нож бросился, лишь бы бдительность ослабить и заслужить доверие, но Данзо его насквозь видит. К чёрту пусть катится (и это не потому, что он совратил его ангела). В лицемерии ему не уступать своему господину, господин Шимура даже уверен, что сам Орочимару научил его этим манипуляциям. Альфа поганая, какого чёрта он заявился к нему?

— Так я реагирую на тех, кто посмел проникнуть в мой дом, не обозначив своё присутствие рядом, — он осанится и слегка поднимает подбородок. — Зачем пришёл?

Кабуто неловко потёр шею и позволил себе нервно выдохнуть, очередное подозрительное поведение, но в этот раз оно вызвало беспокойство. Что-то плохое случилось? Если сам Орочимару не послал ему весточку и не навестил — значит, это «плохое» случилось с ним. Внутри всё напряглось от этих мыслей.

— Данзо-сама, я не знаю, к кому ещё обратиться, — нервно пробормотал он и неловко отвернулся. — Господину Орочимару очень плохо, он кричит, говорит, ему больно, не подпускает никого к себе, двоих человек уже убил. Он зовёт маму, и я не понимаю, кого ему привести. Вы единственный, кто тесно с ним общается, поэтому я и пришёл к Вам.

Этого давно не было, и поэтому Данзо боялся это услышать. Это ужасные новости. Именно этого он боялся. Он резко пригвождает Кабуто к стене, глаза его округлились незыблемой злобой и угрозой. Если он сейчас надавит посильнее, то запросто сломает его шею, поэтому юноша не дёргается.

— Что ты ему сделал? – на взгляд недопонимания, Данзо теснее придавил его к стене и только злостнее зарычал. — У него не было этого очень давно, но появился ты и приступы возобновились опять. Что ты сделал, мелкий паскудник? Отвечай!

— Я… — ему в чём-то неловко признаться, взгляд так и бегал. — Это была просьба господина. Провести цикл со мной…

— Ах, — волнительно выдохнул Данзо и отпрянул назад. — …так значит, вот почему.

Он попытался провести овуляцию с альфой, без лекарств, по «нормальному» чего никогда не делал, вот почему случился приступ. Он хотел снять с себя проклятие своего кошмарного прошлого.

— …мой бедный ребёнок, — еле слышно бормочет он. — Ты вновь пытаешься жить как нормальный человек и это вновь обжигает тебя, — и взглянув на альфу мрачно и холодно пояснил. — Это из-за овуляции.

— Такое? Да как это связано? — поражается Кабуто.

Данзо не ответил, а только молча побежал в резиденцию. Кабуто даже его догнать не мог, только оскорбиться, насколько этот старик его быстрее. Господин Шимура врывается в резиденцию и бежит в сторону его комнаты, и, услышав там крики, выбивает дверь ногой. Кабуто не успел даже добежать до двери как услышал яростное и громкое рычание:

— Убрали руки, не трогайте его! — резкий взмах двумя руками и воздушные лезвия рассекают всех на пополам. Никому не позволено видеть его в этом состоянии.

Орочимару весь сжался, страдал крупной дрожью, всё скользил ногами по полу, упираясь в стену, и кричал. Хватался за волосы и жмурился. Он в помешательстве, и все эти слуги, что облепили его давеча, только усиливали его приступ. Потому что мутный взгляд видел множество теней, их феромоны ужасали его, они тянули руки, и они являлись когтистыми большими лапами. Их голоса скрежетали, как ножи. Но знакомый голос возвращает ему крохи сознания.

— Матушка! — раздался надрывистый и страдающий плач, но головы он не поднял, вцепившись в свой живот. — Мне так больно! Как мне больно, матушка! Прекрати это!

Фантомные боли, как объяснял сам Орочимару. Страшные воспоминания возвращают ощущения, какие он переживал в эти дни цикла, и тело поражала боль, хотя всё уже давно зажило. Снова ломают кости, снова выбивают глаза, лопается кожа, снова режут ножами и когтями. Кусают. Лижут шершавыми языками. Калечат. Насилуют. И феромон их омерзительный обжигает ноздри, остаётся в лёгких копотью. Даже умение описать обширные биологические ощущения не помогло, это — описать не мог.

Данзо бросается к нему, и тянется за ним теперь медовая вуаль, а от поступи расцветал папоротник. Он крепко прижимает Орочимару к себе, обхватив ласково голову ладонью, и прижался губами к макушке. Удерживает его от истерических порывов и криков. Лицо Данзо скорбное выражало собою неописуемую душевную боль. Сам задрожал и всё теснее обнимал доктора, пусть слышит феромон, пусть он его успокоит, пусть избавит от боли. Скорее… скорее, скорее.

— …так это Вы его матушка? — ошарашенно бормочет юноша, еле переводя дух. — Ничего не понимаю.

Данзо не ответил, только бормочет как заклинание, слова успокоения:

— Всё хорошо. Я рядом. Они тебя не обидят. Тебя никто не тронет. Горе ты моё луковое, не надо плакать. Всё давно позади. Ты стал таким сильным, ты дашь отпор каждому.

Дрожь прекратилась, и Орочимару замолчал. Стеклянными глазами разглядывал пол, бездумно наблюдал, как лужи крови разливаются по полу. Да. Точно. Их всех ждёт такой итог. Как итог его мучителей. Как итог всех, кто посмеет его обидеть. Все они закончили и закончат также. А он окажется в медовых садах эдема. Мама рядом, мама его защитит. Он спрятал лицо за густыми волосами, надрывисто вздыхает, спрятал слёзы и сжал рукав белого халата. …И вновь ласкал пушистый папоротник, и медовая роса оседала на его веках, и ощущение такое, будто он оказался в благоговейном лесу, полном тепла и божественного умиротворения. И горьковатая, душистая полынь, чьи жёлтые цветочки он выдавливал пальчиками, оставалась на ладонях звучным благоуханием. Он улыбался и нюхал потом свои ручки, это будоражащее летнее звучание щекочет нос. Здесь тепло и спокойно. Как же давно он не слышал его феромон. Как же он по нему соскучился.

Данзо облегчённо выдохнул, когда его ребёнок успокоился. Он гладил его, раздумывая, как же ему поступить. Выбор, который он предоставил себе, был трудным и рискованным. Он посмотрел на Кабуто, тот выглядел взволнованным и потерянным, будто он в самом деле переживал за своего господина и ему больно смотреть на его страдания. Только насколько эти чувства честные и искренние? Где гарантия, что эта маленькая поганая альфа имеет хоть что-то человеческое, что она умеет любить кого-то, кроме себя, и не относится к Орочимару как к жалкой омеге, желая лишь подавить? Данзо искренне не понимает, за какие качества Орочимару его выбрал, почему именно он, чем он отличается от всех поганых альф. Но выбрал. Поэтому его надо поддержать.

— Чёрт возьми… — рычит он и жмурится; выждав время он всё же решается, вперившись в юношу строгим взглядом. — Раз уж он выбрал тебя, раз уж он решил излечить свои раны, возыметь мужества познать любовь; в попытке принять его выбор, я скажу очень важные слова, которые никому ранее не говорил.

Кабуто нервно завёл руки за спину.

— Слушай меня очень внимательно, мальчик. Он очень хрупкий. Душа у него прозрачная и чистая, как у ребёнка. Ты не должен его обижать. Будь с ним аккуратным и нежным, будь с ним ласковым, как с младенцем. Люби и цени его как самое дорогое существо. Относись к нему особенно, как к самому особенному ребёнку в мире. Будь с ним терпелив, прояви к нему заботу, как мать к своему дитя. Тогда, быть может, ты его исцелишь.

А потом гневный, жестокий и ледяной рык доносится следом:

— Но, если ты обидишь его… — взгляд его явился смертоносным. — Предашь его доверие. Разобьёшь ему сердце. Посмеешь сделать хоть что-то вопреки его желаниям. Не услышишь слова «нет»… Я тебя запытаю. И убью.

Он не альфа, Кабуто убедился в этом после сказанных слов. Видимо, Данзо готов был подвергнуть свой секрет опасности, лишь бы убедиться в осведомлённости последствий при неаккуратном обращении с его ребёнком. Этот голос звучал воистину ужасающе. Глубокое, сокрытое от глаз разумного, ощущение голого инстинкта — голос и глаза зверя, защищающего своё дитя. От альфы, в котором он видел агрессора, зло и никого более. И он поручал его в эти руки неохотно, через силу, и только из-за уважения к выбору своего ребёнка, но остался так осторожен, будто одно неловкое движение Кабуто, и его голова тотчас слетит с плеч. У господина Шимуры получилось укоренить в нём животный ужас пред его яростью.

Кабуто даже не думал услышать подобные слова о своём господине. Он не видел его хрупким и беззащитным, эта омега поражала своей внутренней, умственной и физической силой и никогда не казалась слабой. Сколько его пыток и экспериментов наблюдал, на скольких вскрытиях присутствовал, осознал его как лишённого всякой жалости человека. Высеченная едкая ухмылка всегда украшала его лицо, казалось, чужие страдания его только забавляли, он неизменно стремился к открытиям и получал от этого удовольствие, но было ощущение, будто боль его подопытных представала приятным дополнением. Презирал глупость, она могла довести его до гнева, и кто-то лишался головы. Он усмешливо комментировал это тем, что эта голова оказалась носителю бесполезной, а «рудименты мы удаляем». Кабуто в нем восхищала как раз эта внутренняя сила. Орочимару считал себя настолько возвышенным над всеми остальными, что в какой-то момент, жизни других людей утратили для него значение. Ходячие образцы, не более. Подобострастный характер Кабуто не мог не восхититься этим. Орочимару казался ангелом, царящим в аду, — властителем знаний и карателем невежества, заполучив право судить людей, ни на мгновение не сомневаясь в этом праве. И когда это могущественное существо признало в Кабуто преемника, это не оставило никаких сомнений и принудило юного альфу влюбиться в него без остатка. Однако как столь могущественный человек, знающий цену и себе, и своим знаниям, может быть ранимым? Чистая душа, невинное сердце, он правда такой? Быть может, иногда он видел его таким, когда господин полным трепета взглядом смотрел на мир вокруг себя, этот тёплый блеск в глазах был похож на детский. Только называть его ребёнком язык не поворачивался. Его мама так считает, и это важно запомнить. Это сейчас главное. На кону стоит его жизнь и его отношения с тем, кого он осмелился полюбить, — и сейчас всё это решает его мать.

— Я постараюсь, — напряжённо пробормотал он.

— «Постараюсь» меня не удовлетворяет, мальчик. Ты клянёшься мне и никак иначе.

— Да. Хорошо. Клянусь.

— Ты слышал? — обратился он к Орочимару. — Он поклялся. Одного шанса он заслуживает. Попробуем увидеть сколько же стоит никчёмное обещание альфы.

Орочимару тяжко усмехается, а потом жмурится от боли:

— …не надо было делать это в овуляцию, — болезненно пробормотал доктор. — Я сглупил. Думал это прошло. Думал смогу искоренить этот страх, побороть его. Не получилось. Видимо я всё ещё слаб.

— Когда-нибудь, моё прелестное дитя… — он огладил его плечо и нежно прислонился лбом к макушке. — Этот страх, эта боль, они уйдут. В этом мире нет человека сильнее тебя, я горжусь твоей попыткой.

Орочимару слабо улыбнулся и накрыл его пальцы ладонью.

— Феромон надо убрать. Спровоцирует ложную. И Кабуто ещё тут.

— Плевать, не думай об этом. Просто дыши, — Данзо бросил взгляд в сторону альфы. — А ты уходи. Твоё присутствие нервирует меня.

Кабуто фыркнул надменно, но всё же поспешил выйти из комнаты.

***

Всё, как и сказал Орочимару, — их связывает куда больше, чем эти мучительные пятнадцать лет. Они семья. У них обоих специфический характер, и их отношения столь же необычны, они играли в игры, рычали друг на друга порой, всё потому, что нрав их обоих тяжёлый и язвительный, в чём-то не пересекается. Однако неизменно заботились друг о друге и глубоко любили. Орочимару думал, разорвёт этих альф на части за него, он преисполнился таким гневом, что не мог успокоиться. Потом оглаживал рубины на своих пальцах. Потом успокоился. А потом открыл шкаф и достал все записи, где зафиксировано состояние его матери за последние годы. Каждый год всё хуже и хуже, нестабильные гормоны, нестабильные нервы. Не только смерть Кагами так сильно повлияла на его психическое состояние, это гормоны сводили его с ума. Качали на эмоциональных качелях, превращали его в параноика, и он так усердно боролся с этим, что развил дисморфофобию — отрицание своего тела и пола. Заставил себя жить в иллюзиях. Принудил себя к одиночеству. Даже от Орочимару отдалился. Заперся в коконе. Глаза доктора бегали по очеркам — постоянные воспаления матки, лечения щитовидной железы, стабилизация работы гипофиза. Гормональные всплески отразились на работе сердца, развилась тревожность, бессонница, приступы тахикардии и удушья; иногда пропадала менструация, аменорея из-за бесконечных течек. Всё, что он тогда читал — поэтапная гибель организма. Тогда ненависть пропала. Он, разумеется, не отказал себе в удовольствии напасть на них и высказать Шисуи всё то, что давно крутилось на языке. Почему не убил…

Потому что они его лекарство. Потому что это те самые альфы, к которым он не испытывал ненависти, а они те, кто захотели его как омегу. Они дадут свою полезную секрецию, все нужные белки, все нужные ферменты, которые требует его нервно-гормональная система, они могут оплодотворить его — и тогда, по вероятности вычислений Орочимару, цикл перезапустится, гормональная система вернётся в первоначальное состояние. Это должно излечить его. Только прогнозы всё равно неутешительные при любых раскладах. Данзо обрёк своего ребёнка на мучительные поиски лекарства от его смерти. Побочные результаты его поисков поразительны, если бы он обнародовал свои знания, то записал бы своё имя в историю. Однако все эти почести не волновали его так сильно, как помешанный поиск истины. Панацеи от страданий омежьего рода. И создание яда для мучения альфачьего. Как он всегда говорил: «Aut viam inveniam, aut faciam<span class="footnote" id="fn_37365606_0"></span>»

Да, сейчас господина Шимуру ждёт невероятный половой голод, всё произошло слишком резко, и разум не поспевает за нуждой организма. Это похоже на ситуацию, что после резкого похудения человек неизменно наберёт вес обратно и даже больше, чем было до этого, — так и здесь. Организм жадно потребует желаемого много, в излишке, опасаясь, как бы эти дурные времена дефицита не произошли опять. Ничего страшного, потерпит. Орочимару будет строгим, не даст решать это безрассудному старику, сам за всем проследит.

Они сидели в гостиной недалеко от его комнаты и пили вино. Пластинка с задорными народными песнями, сочинёнными ещё во времена, когда Орочимару не было и десяти лет, лечила душу, подбадривала на хохот и шутки. В погребе Орочимару было множество вин — шампанское, произведённое на родине его рождения; игристые, красные, белые вина, имелись и ботритизированные вина, разлитые из виноградной плесени. Он их коллекционировал, когда путешествовал по миру, у каждого народа свой любимый сорт, свой метод изготовления и хранения — хороший вкус Орочимару различал эти малейшие подтоны, преиспытываясь новым опытом. Пожалуй, помимо коллекции биологических образцов, его виноградный погреб был вторым по шкале его гордости. В гостиной тёплый, слегка тусклый свет, они сидели без каких-либо официальных облачений, в лёгких халатах, ничего в тот вечер не отягощало их тело и душу. Данзо не скрывал перед Орочимару Кагами, его эта в чём-то пугающая помешанность заставила его думать, будто «Кагами хотел на него посмотреть». Орочимару лестно, потому что Данзо никому его не показывает. Всё как и во времена его воспитания, любовь его родителей никому не дозволено видеть.

Непривычно было так вместе сидеть друг с другом, без всяких официозов и врачебных формальностей. Самый обычный честный разговор, который им обоим трудно давался. Сначала было неловко, засудачили, поверхностно прошлись по быту, а потом принялись спорить. Спорили, пока не засмеялись, и разговор их обернулся этическими и социальными наблюдениями. Это было приятно — человеческие отношения. Данзо по ним страшно соскучился и сейчас не понимал даже, почему сам же отстранился от своего ребёнка. Ах да… Ребёнок его любви к Кагами. Сейчас он осознал, что его поступок был неправилен и труслив, эти тяжёлые пятнадцать лет он обязан был быть рядом с Орочимару, а не сгорать в своей скорби в одиночестве. Ведь быть рядом с ним — снова стать мамой. Доброй, заботливой, полной хоть каких-то положительных и нежных чувств. Сейчас он более не позволяет себе такое. Почему? Он сидит рядом со своим сыном и другом, и ему действительно, за долгое время, хорошо и спокойно на душе. Он в правильном месте и с правильным человеком, он там, где нужен. Комплексы не противостоят поступкам его дитя — Орочимару снова спас его жизнь. Какое ещё доказательство любви ему нужно, чтобы поверить, насколько они дороги друг другу?

Орочимару вновь заговорил о своих увлечениях, и Данзо снова его внимательно слушал, понимая только половину, но слегка улыбался. Весёлый настрой доктора его раззадорил.

— Исследования неполноценны, а я, как ты знаешь, разбрасываться не подтверждёнными предположениями не люблю, — Орочимару аккуратно ставит бокал на стол и театрально откидывается на диване. — Половой контакт нужен для впитывания в слизистые фермента. Предположительно, он находится в секреции альф и омег, тебе-то и секс с ними не обязателен, только обычная дефлорация. Хотя нет, вру, фрикции же могут поднять складки фасций и способствовать лучшему впитыванию. Я думаю, этот фермент успокаивает раздражение нервной системы, он отвечает за удовлетворение.

— Что это за фермент? Его можно использовать просто так?

— Тс-с-с, природа его мало изучена. Моё предположение — это чтобы определённо произошёл половой акт, для оплодотворения. Проблема, он живёт только при определённой температуре и в определённых условиях. Его изучение проблематично, потому что он умирает, стоит убрать его из зоны обитания. Я работаю над этим. Один из предполагаемых вариантов панацеи для омег, — доктор пожимает плечами. — А быть может, этот фермент за это не отвечает. Говорю же, только предположения.

Данзо отвернулся и прикрыл глаза, водя пальцами по каёмке бокала. Его рассказы часто непонятны, но слушал его всегда с интересом, надеясь разделить увлечения своего ребёнка. Быть может, он слушал из-за гордости, ведь всегда был уверен в его исключительных способностях. Может, потому что нравилось слушать и не понимать это и видеть в нём важного доктора. Быть может, из-за трепета и любви. Мальчик хочет отплатить долг — подарить жизнь, как когда-то её подарили ему. Он поворачивается к нему, прикрывая глаза, в них виден тёплый медовый свет, то гордость. Орочимару улыбнулся ему.

— Есть ли в этом мире человек умнее и великодушнее тебя? — бормочет он, устало уложив щёку на спинку дивана.

Орочимару усмехается и театрально вскидывает ладонью:

— Ах, твоё обожание! В лести ты бесспорно хорош. Быть может из-за неё я стал столь высокомерным.

— Имеешь право.

— Разумеется ты так скажешь, — наклонил голову доктор радушно. — Ты никогда не говорил иначе.

— Не подумаю, — нахмурился Данзо. — Ты достоин только восхищения. Навсегда был и останешься умнейшим из всех, кого я знал. Благородное существо, — и немного медлит, прежде чем окончательно скривиться. — Они никогда не говорят, сколько людей ты вылечил, сколько жизней спас и за скольких боролся. Скольким подарил надежду, сколько волшебных лекарств изобрёл. Да, ты где-то неэтичен и жесток, но я всегда говорил: «Лес рубят — щепки летят». Этим глупым свиньям плевать на твои добродетели, они зацепились лишь за твои грехи и терзают их, возводя их как основу твоей личности. Как они могут ненавидеть тебя, когда множество твоих лекарств спасают их жизни?

Снова ему открывается, наконец проявляет чувства. Как давно он не видел его таким.

— Ты знаешь, — холодно улыбнулся Орочимару. — Я это делаю не ради других людей.

— И всё равно делишься, — напоминает советник. — А ведь мог не делиться. Ты продаёшь их врачам и аптечникам, не упоминая своё имя, оставаясь в тени. Что это как не великодушие?

— Хах, — он вновь театрально вздохнул с улыбкой. — Кагами говорил делиться, ты говорил проводить выгодный обмен, видимо, я впитал оба этих ваших качества. В тени мне куда приятнее находиться. Корень разве не из тени помогает людям, не надеясь на благодарность?

— Всё правильно, — улыбнулся господин Шимура и мечтательно вздохнул. — Ты стал бы хорошим Государем.

— Не таким хорошим как ты.

Данзо засмеялся, смущённо спрятав лицо.

— Я бы помогал. Я бы не бросил тебя.

Данзо задумчиво перебирал пальцы. Эти последние месяцы — столько чувств, нервов, происшествий. Столько изменилось, и это трудно принять. Сейчас ему впервые хорошо за последнее время, Орочимару всегда дарил ему спокойствие, потому что Данзо ему искренне доверял, как никому более в этом мире. Не ждал от него никакой подлости, зла, а ведь к такому Данзо особенно чувствителен, ведь его доверие тяжело заслужить и легко навсегда потерять. Это человеческое, это попросту приятно — доверять кому-то. Не нервничать, не дотошно за всем следить, на какую жизнь себя обрёк лидер Корня. Сейчас он мог наконец-то подумать о работе, теперь ему придётся основательно изменить всё, что её касается. Хирузен и Шисуи тесно связаны с его деятельностью. Как с ними дальше работать? Не знает. Любовные придыхания, обиды — всё это неуместно в политике. Он не умеет с этим работать, потому что не знает, как манипулировать, как избавить их от этих чувств, ведь они куда величественнее, чем недопонимания, упрямство, гордыня, алчность, с чем он привык сталкиваться обычно. Хотя, может, он смотрит на это только под одним углом? Если бы он только мог понять, почему Хирузен обижается, и почему эти трое не могут от него отстать, почему Шисуи не хочет оставить их отношения на удобоваримом для Данзо нейтралитете, — ведь это он так и не смог искоренить.

— Что ты нашёл в нём? — Орочимару заинтересованно повернулся. — Этот поганый альфа-сопляк. Я пытался тебя понять, но так и не смог. Несомненно, он полезен для тебя, как ординат. Но разве есть в альфе хоть что-то хорошее, за что его можно полюбить? Почему обязательно нужно сношение? Я, — он немного потупил взгляд, — всегда считал, что в истинной любви не может быть никакого влечения.

По Кагами судит, но такие отношения бывают один раз на миллиард, настолько редки, что никто в них не верит. Потому что это явление истинной платонической любви. Она неестественна для людей. К сожалению, ему придётся признать, что чувства, которые испытывают к нему некоторые из его альф, это в самом деле любовь. Орочимару усмехается.

— А что ты нашёл в этом избалованном, эгоцентричном, помешанном маленьком поганце, который готов геноцид устроить, лишь бы тобой обладать? И я имею в виду не быть с тобой, а обладать тобой, что диаметрально противоположные вещи, — и рявкает презрительно. — …какая же гадина.

— …Шисуи не такой, — нахмурился Данзо. — И я к нему так не отношусь.

— Тебе свойственно идеализировать своих детей, — усмехнулся доктор. — Тебе бы строгости как у Кагами.

Да. Орочимару воспитан ими двоими, поэтому таких незрелых качеств в себе не нёс, а Шисуи избалован Данзо, так что это свело мальчика с ума. Данзо давно признал свою вину, свою страшную ошибку, и, услышав эти слова, горестно понурил голову. Орочимару внутренне чертыхнулся, зря он об этом сказал, бередит его старую рану.

— Быть может… — внезапно серьёзно начал он. — В какой-то момент жизни я очень устал. Мне всё вспоминались слова Хирузена. Быть может, не о прощении тех, кто делал это со мной, быть может, о том, чтобы суметь простить весь альфачий пол и судьбу, обрёкшую меня на это. Может, он именно это имел в виду, но в силу возраста я это не понял. Всё же потом мне подарили любовь, и я рос в ней, — он печально опускает взгляд. — Мою душу вырвали из глубин ада и излечили её. Судьба извинилась передо мной.

Он немного помолчал, воспоминания проносились перед его глазами.

— Тот раз… Да, я думал, умру от ужаса, стоило Кабуто меня коснуться. Иногда я просыпаюсь весь в поту, будто этот кошмар не закончился. Я не отпустил ненависть, но иногда она исчезает. И ощущение, будто все наконец окончилось. Оно мне нравится. Этот парниша добр ко мне, и этого достаточно, — а потом голова его ещё более печально понурилась. — Видимо, мои наказы про альф тебе, те, что оскорбляли тебя… Может, я думал, что любовь поможет и тебе. Но сейчас, глядя на твои страдания, я больше не понимаю, что тебе поможет, — и, глубоко вздохнув, спрятал глаза за ладонью. — Ты сделал меня безоружным и беспомощным. Я больше не знаю, как тебе помочь. Я просто не знаю.

Сердце сжалось, когда Данзо это услышал. Вспомнил его печальные слова, его горестный взгляд, пока он говорил всё, что накипело в его душе. Данзо несправедливо и жестоко обошёлся с ним. Из-за своего упрямства повесил на него свои проблемы и заставил страдать. Был эгоистичен и не рационален, думал лишь о принципах и о своей внутренней силе, принимал за должное его помощь, так хотел ни от кого не зависеть, не впускать никого более в своё сердце, и в итоге выгнал оттуда единственного, кому там самое место.

— Ты сказал, я причиняю тебе боль, — грустно пробормотал Данзо и уложил свою голову на его плечо. — Прости меня. Верно, это моё проклятие — причинять боль всем, кого я люблю. Может… — и нерешительно молчит. — Я действительно хочу измениться. Лишь бы не делать тебе больно, не делать больно Шисуи и тем, кто решился попробовать меня любить. Этого упрямого эгоистичного старика, — а после прикрыл глаза. — Но попросту не знаю, как.

Короткое молчание. Сейчас оно красноречиво как никогда. Больше никаких масок, замалчивания, игр и отрешённости. Наконец-то долгие годы скрываемая честность.

— Когда всё стало так невыносимо и сложно? — задумчиво пробормотал Данзо.

— Наверное, после смерти Кагами, — Орочимару молчит немного, а потом тоскливо усмехается, так, будто у него сейчас свело горло. — Что шепчет тебе Кагами, когда ты прикасаешься к нему? Говорит ли он тебе хоть что-нибудь?

Господин Шимура прикрыл глаз ладонью. Чувствует тёплую пульсацию. Чувствует любовь и спокойствие. Часть Кагами оберегаемая им как самое драгоценное сокровище на свете.

— Сейчас он говорит, что сильно тебя любит и тобой гордится, — отвечает он ласково, — и он очень благодарен. Что ты вновь спас мою жизнь.

Орочимару засмеялся, и спрятал за ладонью слёзы. Ах, ну разумеется, он так скажет.