II Сломанный (2/2)

— Ты не говорил, что у тебя сознательный гон, — бормочет он, не отнимая взгляда. — Мы с Саске думали, ты в этот цикл собираешь цветы и отдаёшь их на благотворительность. Хотя о чём-то я стал подозревать после того твоего нервного срыва.

Шисуи улыбнулся:

— Пойдём к омеге. Она нас зовёт.

— Тебе память отшибло? Сдохнуть, что ли, хочешь?

Шисуи не ответил, он замурчал и уложился головой на грудь друга.

Итачи сейчас так нервно подумал, что говорит буквально с инстинктом. Спрашивать его про особенность гона и как в целом функционирует его сознание в этот цикл — бессмысленное занятие. Итачи дурно помнит свои циклы, но конкретно в последний он помнит, что мысли были заняты о кое-чьей очень «недоступной пиздёнке» и о запахе медового фужера. Он помнит, что мог думать только о нём и как только оказался рядом, то набросился, чудом себя остановив. У него никогда не было ничего подобного, как и у его альф. Каждый из них пробовал себя в отношениях. Болезненный разрыв с учительницей по музыке сильно повлиял на желание Итачи заводить отношения с кем-либо, он смутно помнит подвиги младшего брата на том поприще, казалось бы, Саске не имел длительных серьёзных отношений, предпочитая беспорядочные связи, и это либо Итачи не слушал, либо Саске не рассказывал. Итачи знал, что Шисуи ни с кем не встречался дольше месяца и метил всего два раза, о чём потом сильно жалел, ведь Итачи сам выслушивал последствия этого сожаления несколько недель подряд. Потерянный случай, ему никто не интересен, кроме его воспитателя.

Юноша утирает пот со лба. В глазах уже мутит и сводит челюсть, он нервно водит плечами и глубоко выдыхает. У Данзо однозначно началась течка, поэтому симптомы гона так быстро наступают, и часа не прошло, а ему плохо и он вот-вот потеряет сознание. Лобок тянет болезненной истомой, руки так и тянутся вниз, чтобы избавить себя от тесных брюк, но он терпит. Видимо, Шисуи лёг на него, чтобы охладиться, ведь Итачи всегда холодный, но скоро он сравняется с ним по температуре. Поганое чувство, Итачи ненавидит гон, не просто так он всё это время подавлял его всевозможными методами.

Саске вернулся через двадцать минут, так как не хотел попадаться на глаза своим родителям во избежание лишних вопросов. Войдя в комнату, он столкнулся с тяжёлым и ярким запахом и понял, чей он. Саске увидел своего старшего брата в очень тяжёлом состоянии, тот буквально задыхается. Мальчик вспомнил, как в первый раз увидел гон Итачи, и сглатывает, нервно убавляя шаг. Его инстинкты сейчас на пределе, малейшее движение брата, и его резко отбрасывает в сторону. Он последний, кто сдерживается, его это не удивляет, ведь в отличие от этих двоих он никогда не брезговал естественно избавлять себя от последствий гона, однако и ему уже тяжело дышать.

Итачи увидев брата, приоткрывает рот и иссушенными губами хрипит:

— Чёрт побери… Саске… Привяжи меня к кровати… Я сейчас озверею…

— Охренеть у тебя глаза краснющие, — удивляется мальчик. — Даже белок покраснел. Как будто сейчас кровь пойдёт.

— Блять, быстрее, — уже цедит он сквозь зубы, брат спешно приковывает его запястье к кроватной раме, пока тот жалобно ворчал. — Чёрт возьми, я так жалею об этой метке. Как же я жалею. Нахрен мы это сделали? Зачем полезли к нему? Нахрен я вообще к нему приставал? Этого бы не случилось, я бы не мучился, я бы так не страдал. Из-за этого блядского цирка всё лечение Орочимару по пизде пошло.

— Хватит скулить как маленький, — гаркнул Саске, — терпи, сам об этом говорил. Ну что ты так смотришь? Совсем паршиво?

— Я готов убить себя, лишь бы не испытывать эту нескончаемую муку, — рычит он и жмурится. — Я готов его убить. Либо запереть и насиловать днями на пролёт. Я так сильно хочу его выебать. Неужели вся связь с омегами такая?

— Нет, брат. Это нам досталась, — он горестно вздохнул, — такая омега. Даже не знаю, долго ли мы так протянем. И никого ведь не спросишь, вряд ли кто-то такое испытывал.

Саске сел рядом с кроватью и уложил подбородок на простыни. Он смотрел, как его старший брат массирует свободной рукой глаза, будто мыслить ему сейчас и разговаривать невероятно тяжело. Он пытается вспомнить, как к этому пришел, но не видел в своих действиях ничего предосудительного и не жалел о своих поступках. Ему нравилась связь с господином, правда, он не задумывался о том, чтобы превратить их отношения во что-то серьёзное. Он был бы не против тренироваться у него и трахать после каждого занятия, на метку он не рассчитывал, но даже такой поворот его устроит, если Данзо-сама подарит ему детей. Учитывая его возраст, такой исход невозможен, и поэтому юноша не знает, к чему приведут эти отношения и что он сам от них хочет. Не было времени основательно подумать об этом за эти мучительные дни метки. Он и не задумывался никогда серьёзно об отношениях, через несколько месяцев ему исполнится семнадцать, и все его мысли были о великих политических свершениях. Ничего, кроме удовлетворения честолюбия, его не волновало, омегу он всегда найдёт. Правда, такую же…

— …на самом деле, — неохотно признается Итачи, — мне нравится. — Саске удивлённо уставился на него, и тот усмехнулся. — Впервые за жизнь чувствую такое спокойствие. Наверное, это то самое чувство, которое я хотел получить, кусая тебя. Чувство «дома», заполнение пустоты, любовь. Я буквально чувствую тебя и Шисуи, чувствую, что вы испытываете ко мне. И это мучение не кажется столь невыносимым, когда я ощущаю это приятное тепло внутри. Я бы даже… снова пометился им. Вместе с вами.

— Ха-ха, на сантименты пробило, — тяжело усмехается юноша. — Тебе и правда хреново, — он недолго помолчал и потом вздохнул, будто решился на нечто смущающее. — …ты спрашивал. Как я его не любить могу, когда он нас с тобой помирил? Я рад вновь обрести брата. Мы так долго не ладили, и я даже не понимал, как мне не хватает этой связи.

— Так и знал, что он тебе о чём-то рассказал, — устало усмехнулся Итачи. — Думаю и отец понял, поэтому так разозлился. Не бери в голову. Я был против твоего общения с Данзо только из-за его пола.

— Батя ещё так странно отреагировал на нашу омегу, — задумчиво бормочет мальчик. — О детях говорил. Что он имел в виду, когда сказал Шисуи о наследстве?

— Это тяжёлая тема, — устало вздыхает старший брат, но выжидающий взгляд Саске принуждает его говорить. — Есть прямая линия наследования, и это мы с тобой. Любой из клана, кто вступит с нами в брак становится частью баронской семьи и получает такие же привилегии. Ему не придётся повышать чин, вступать в совет и просить одобрения отца. Однако Шисуи является патриархом изгнанной ветви, которая не имеет права на баронство и только наш отец имеет полномочия восстановить его статус в клане. И если бы Данзо мог родить, то эти дети сделали бы Шисуи вероятным будущим бароном, это моментально исправляет три поколения изгнания.

— Почему? — не понимает младший брат.

— Потому что так решила омега, — отвечает Итачи. — Омега выбирает наследников, так было ещё со времен первого Сенджу. Шисуи не имеет права отказываться от наследства, когда делит омегу с наследниками баронской ветви и тем более детей. Наш отец ему задницу надерёт за такое.

— Наш отец не только дяде задницу надерёт, когда узнает кто наша омега, — оскалился юноша.

Не поспоришь, однако Фугаку придётся признать Данзо как омегу своих сыновей, ведь таковы традиции. Он даже права не имеет отказываться, потому что таков был выбор омеги — она пометила троих альф клана, и двое из них прямые наследники, тем самым у Данзо появилось весомое влияние на барона. Господин Шимура определённо хотел бы об этом знать, но такое у Итачи чувство, что ему сейчас не до политических игр.

***

На улице слегка потемнело, пошли сумерки. Кое-кто не мог решиться выйти из дома при дневном свете, и пускай было тяжело выносить эти несколько часов, он вытерпел и вышел из дома только когда солнце село за горизонт. Инстинкт вёл его, и когда рычание перестало сотрясать стёкла, а альфы, измученные, сомкнули глаза, во мгле появился тёмный силуэт. Он двигался осторожно и бесшумно. В комнате стоит тяжёлый запах, труднообъяснимая многоуровневая композиция, и это та тяжёлая часть феромона, который носил сам Данзо и которую сострадательно узнал. Они постигают те страдания, какие испытывал он на протяжении последних лет, пока носил этот феромон и пока его тело алчно жаждало альфу. Теперь этот феромон звал омегу. Теперь этот зверь звал омегу, и омега пришла. И самое худшее для самолюбия господина, что это более не было состоянием бесконтрольной овуляции, ложной или ещё какой-нибудь, на которую он мог спихнуть всю ответственность. Это более не зверь управлял им. Теперь это он — всецело он решился на этот поступок. Потому что искренне хотел.

На теле его тонкий шёлковый халат, бинты ниспадали с головы, небрежно намотанные, и аккуратные его пяточки обуты в лёгкие сандалии, так что не слышно шага. Он скользил по тени, осматриваясь, и, наконец остановившись, стеклянным взглядом окидывает лежащих на кровати людей. Их тут трое… Внутри что-то испуганно содрогнулось, но это чувство вскоре теряется за гигантами ощущений, куда более могущественных. Его тянет вперёд, и он аккуратно опирается коленями о кровать. Итачи в этом мучительном приступе даже не почувствовал руки на своей груди. Господин наклоняется, легко касаясь кончика носа своим, и прерывисто вздыхает. Так ярко пахнет… Жар и феромон обжигают ноздри, внизу всё сводит от предвкушения, но Данзо нерешительно тянет это мгновение. Его будто пробирает до костей это несносное желание, и когда он оказался рядом с ними, игнорировать его стало ещё более невозможно. Все ранее проговорённые принципы посылаются далеко и надолго, и только требование утолить свой чувственный голод грохочет в голове навязчиво и беспощадно. Данзо сжимает простыни до белых костяшек кулаков и стискивает зубы, понурив голову. Их тут трое, он не рассчитывал на это, он не хотел повторять тот мучительный первый раз, когда его лишили девственности. Только бы вытерпеть. Ничего страшного, он сделает это, чтобы состояние стабилизировалось, это ничего не значит, у него попросту нет выбора.

Мне лишь нужно вытерпеть.

— У меня нет выбора, — задыхаясь шепчет он.

Я это делаю не по своему желанию, меня принудили обстоятельства.

Сам бы я никогда на это не пошёл.

Он слышит активный шорох справа, но не поворачивается, ведь и так прекрасно знает, кто это. Он не хочет видеть его глаза, его улыбку, он не хочет вдыхать сладостные вишнёво-цианистые пары разврата, он не хочет показывать ему своё лицо. Тот, кто сейчас очнулся, а быть может, не спал, — знал, что Данзо придёт к ним, и дожидался момента погримасничать. Тот, от кого господин Шимура сбежал… четыре года назад.

— Это из-за тебя… — растерянно бормочет он и жмурится. — Ты можешь молчать, как и в прошлый раз.

— Даночка, — сухой рык над самым ухом заставил его вздрогнуть. — Ничего не изменилось и никогда не изменится. В своей комнате… Я всегда тебя жду. Жду, когда ты придёшь… — он облизнул раковину уха, заставляя советника съёжиться, и крепче обнял. — И ты снова пришёл. Потому что любишь меня.

Шисуи. Данзо задыхается, содрогаясь. Снова встретился с его чудовищным гоном, снова оказался с ним один на один, абсолютно уязвлённый и слабый, вновь не может дать отпор, потому что не хочет, не хватает сил. Даже тот неловкий и травмирующий прошлый раз — когда Шисуи выказал своё осведомление о поле советника, тогда он вёл себя жестоко, потому что вот-вот бы провалился в это жуткое бессознательное состояние, и Данзо от ужаса растерялся, не зная, как поступить. И сейчас не знает. Только хочет и всё. Его хочет. Тёплые крепкие руки тесно проводят по разгорячённой коже, оглаживают груди, живот, и его чувствительное тело дрожит от каждого касания. Пальцы плотно обводят силуэт мокрых набухших губ, и Данзо хочется кричать от того, как ярко он это чувствует. Он позволяет ему трогать себя везде и не признаётся в этом желании ощущать везде его руки, только принуждает себя молчать. Для альфы в гоне он как на ладони, и Шисуи непременно воспользуется его нетерпением.

— Давай повторим то, чего ты так боялся, но искренне хотел. Нашу с тобой шалость. О которой я никогда не догадывался, — он промурчал это в самое ухо и вскоре провёл плотно носом по загривку. — Причина, почему так увлажняется твоя похотливая сладкая пиздёнка от моего феромона.

— Н-не смей…. Т-так со мной раз…говаривать… ах! — очередная попытка сохранить гордость и его грубо переворачивают на спину, нещадно быстро массируя вульву пальцами. — П-п-п…подожди-и! А-ах! Ах! А-а-а-ах!

Играет в недотрогу, как всегда делал, а у Шисуи живот сводит от похоти, когда он видит его таким измученным и задыхающимся. Еле дышит и только кричит от его лёгких толчков, и при этом ему хватает наглости просить остановиться. Данзо измотан, он проиграл, но всё равно продолжает бороться, и эта борьба невероятно возбуждает. Шисуи хочет увидеть, с какой радостью эта надменная омега примет в себя два члена и потянется за третьим.

— Я их разбужу, — жестоко ухмыляется он.

Раздался щелчок наручников. Мгновение, и он чувствует резкий запах сандала и белого перца, его передёргивает от осознания, но он не бежит прочь. Итачи приподнимается на руках и хрустит шеей, разминая мышцы, взгляд обоих братьев туманный и алый, как у хищников. Они не торопятся, они будто знают, что их жертва никуда не сбежит, а покорно примет все их жестокие ласки. Шисуи отстраняется, позволяя другу приблизиться и провести по груди советника ладонью. Он крепко обнимает его поперёк тела и ложится на спину, укладывая омегу на свой живот. Данзо чувствует, как внутрь него проникает крупная головка, он кричит, набирая в лёгкие воздуха, и смыкает вместе ноги. Бедра широко расставляются в сторону руками Шисуи, и член проталкивается ещё глубже, вырывая очередной крик. Он слишком интенсивно всё чувствует, чтобы не кричать, слишком ярко его изводят ощущения, и будто в наказание за строптивость, Шисуи и Саске облизнули его половые губы, посасывая изнеженную кожу. Альфы облюбовали пылающие душистые лепестки настойчивыми поцелуями и жаркими ласками, и без того изводясь от тянущего экстаза, Данзо чувствовал, как крупная плоть нежила чувствительное преддверие. Итачи наконец ритмичнее входил в него, и господин с криком забился ногами.

— Н-не-а-а-ах! — он вырывается и тем крепче сжимают его руки. — Ах! Ах! Мф-ф! Н-не-е-ет! А-а-ах! Хва-а-а!

Слишком! Перебор! Он сейчас с ума сойдёт! Это чувственная пытка: его пухлые губы терзают языками, один обводит клитор и слегка посасывает, второй зарывается губами в малые губы, интенсивно стимулируя их дыханием и языком, и все эти ласки проникают глубоко внутрь, отбиваясь от страстных толчков Итачи. Ощущение, будто его таз — это мягкое сдобное тесто, и его разминают со всех сторон, с ощутимым усердием продевают пальцами, доставая до самой середины. Его тело обмякло, покрылось душистым мягким звоном, он грациозно выгибает тело и громко стонет, запрокинув голову. Его ноги дрожат в крепкой хватке Шисуи, и он рефлекторно разводит их шире, тем не менее не переставая уводить лобок от настойчивых ласк, только тем охотнее провоцировал своих альф. Лёгкие тяжело щекочет, и множество мелких вспышек проносится под кожей, собираясь вокруг его влагалища. Он выворачивается со сладостным глубоким криком, ощущая, как мокрые стенки обдаёт обжигающим семенем. Позволив ему кончить, альфы остановились.

Господин Шимура чувствует, как его отпускают, и пытается перевернуться на живот, чтобы хоть немного контролировать процесс — Итачи помогает ему, но не чтобы отпустить. Когда Данзо опёрся о простыни, его вновь крепко стискивают поперёк тела, и вот уже не одна, он чувствует, как две головки трутся о его преддверие, и вскрикивает, вновь вырываясь. Влагалище податливо принимает их, и советник задыхается, еле заставляя себя дышать. Он чувствует, как растягиваются его слизистые, и обширный жар опаляет его изнутри, это невероятное ощущение заполнения ни с чем не сравнимо. Будто бы утоление нескончаемого голода. Ощущая каждую неровность и складку на членах своих альф, его тело дрожит от экстаза, они пульсируют внутри него и это громыхание проникает в самую глубь его нервных окончаний. Так тесно и хорошо, выбивает весь воздух из лёгких, само его естество обволакивает это ощущение, заставляя искренне это полюбить. Альфы толкнулись внутрь, и он кричит, уводя бёдра, они пробуждают все его сокрытые нервные окончания за складками трубчатой ткани, влекут за собой, нежат и тешат чувствительные фасции своими движениями, и у омеги кружится голова от резкости этих ощущений. Он никогда не испытывал ничего подобного.

Саске гладит его по щеке, поднимая голову за подбородок и зарываясь языком в рот, одновременно ласкал себя ладонью. Целовал мочки его ушей, его губы, гладил нёбо языком, и от его сладкого дыхания сознание окончательно помутилось. Такое ощущение, будто он сейчас обмочится. Данзо так хорошо, он так этого хочет, и он так счастлив это получить. Его нетерпимый зуд унимает их звериная похоть, удовлетворяет голод, он физически ощущает, как улучшается его состояние, и это пугает.

…хочу ещё! Ещё! Да! Ещё!

Его губы тронула бессознательная развратная улыбка.

Внутрь! Глубже! Да! Да! Внутрь! Внутрь!

— А-а-а-ах! Нья-а! М-м-м! — он грациозно выгибается и запрокидывает голову, с глубокими стонами. — Ах! Ах! Ах!

Голос в голове могущественно доминирует, принуждает Данзо к подчинению. Образуя новые нейронные связи, учит, что повиновение его наказам подарит Данзо благоговейное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Сознание убеждает его сравнением бесполезности мастурбации и пользы секса со своими партнёрами, показывает, как просто ему это получить и каким экстазом оборачивается это отсутствие усилий. Это ведь так легко — поддаться своим низменным желаниям. Сдаться проще всего, особенно когда борьба так мучительна и бесполезна. Только лишь позволить себе уловить порыв и наслаждаться своими желаниями, порочными, грязными, но такими удовлетворительными. Его голод так мучителен и велик, а утолять его так приятно. Этот раз даже лучше, чем прошлый, ведь он чувствует всё гораздо ярче благодаря осознанности. Данзо уже и не знает, в какой момент этого процесса прекратил думать, а превратился в голый инстинкт, действующий сигналами мозга. В тот момент, когда двинулся бёдрами навстречу, или когда вообще сюда пришёл. Да и разве это важно, когда так хорошо? Катись оно всё к чёрту, он будет делать что хочет!

Господин притягивает Саске ближе к себе и опускается ниже, аккуратно обхватывая крепкий член пальцами. Он облизывает головку языком и, обводя коронку кончиком, заглатывает его в рот. Этот член так приятно ложится в горло, и ему так нравится этот жар. Он щекочет его до самых кончиков пальцев, изнутри так и рвётся горячий порыв, и он заглатывает его ещё глубже, доходя губами до самого лобка и вычерчивая носом узоры на коже. Альфа рычит от удовольствия, зарываясь пальцами в волосы, и Данзо отстраняется, чтобы с чувством посасывать дрожащую головку. Поочерёдными сжимающими движениями ладоней он массировал основание ствола члена, одновременно подсасывая губами купол головки, языком задевая уздечку. Затем он неожиданно резко отстранился с плотным чмокающим звуком, непрерывно сжимая каменный ствол интенсивными движениями. Господин Шимура сосал ученику с усердием, явно испытывая удовольствие от этого процесса. Только позволял себе не думать об этом. Не думал, насколько же ему это нравится. Насаживался он на члены альф сам, двигал бёдрами он сам, заглатывал член Саске сам и сам энергично двигал ладонями, массируя окаменевший ствол, — он делал всё это абсолютно осознанно, по своему желанию. И с большим удовольствием.

Толчки ускорились, выталкивая брызги мокрой смазки из влагалища, они скользили внутри с лёгкостью, доводя господина до крупной дрожи. Он так и истекал соками, кричал и дрожал от их толчков, и в порыве этой животной страсти особенно усердно сосал юноше, будто это поможет ему смягчить эти сладостно-мучительные ощущения. С громким рыком альфы кончили в него, а Саске спустил семя ему на лицо. Не отойдя от оргазма, Данзо слизывает сперму со своих губ и поднимает голову, раболепно разглядывая своего альфу. Его член всё ещё стоял и до мурашек поражал омегу, так и желавшую его оседлать. Господин нетерпеливо опрокидывает юношу спиной на простыни и насаживается на разгорячённую плоть, запрокинув голову в экстазе. Саске покрывает его шею горячими поцелуями, и советник крепко прижимает его к себе, активнее насаживаясь на член. Хочет получить внутрь его семя, хочет быть покрытым всеми своими страстными альфами. Так приятно, так приятно... Тёплый запах их волос, их горячие большие ладони, их сладкое дыхание, и невероятно возбуждающее рычание, которое означает лишь одно - нетерпение. Данзо ощущает руки на своих плечах, его просят слезть, и он покоряется, однако тянет Саске за собой. Он поднялся с кровати и опустился на колени, в нетерпении разглядывая альф. Они сели на край, но омега не дожидается и, ощутимо обхватив члены Итачи и Шисуи, принялся посасывать один из них губами, ритмично массируя в такт своих ласк. Сделал это абсолютно покорно, нагнулся сам, сам массировал оба члена и сам ласкал один из них языком. Саске поднял его бедра и потёрся головкой о мокрое преддверие, господин вздрагивает и тянется к нему сам, пачкая ствол густыми любовными соками. Альфа рычит и резко входит внутрь, вырывая удивлённый крик. Тяжело сосредоточиться, когда альфа так жадно и страстно трахает его сзади, но он пытается устоять хотя бы на ногах. Шисуи проводит по его щеке и ухмыляется, аккуратно притягивая его подбородок к члену, и омега понимает намёк, заглатывая его в горло. Его стоны теряются в тонкой коже, руки увлажнились смазкой и слюной, и он движется навстречу энергичным толчкам, продолжая страстно сосать то одному, то другому. В голове столько мыслей и все они наполнены такой похотью, что если бы он попытался анализировать хоть одно - сгорел со стыда. Он так много хочет... Он хочет чтобы они трое в него вошли, чтобы несчадно трахали во все щели, чтобы он кричал и умолял их остановиться, но чтобы они не останавливались, чтобы искусали его от шеи до бёдер, чтобы...

Во что ты превратился?

Эта мысль раздалась болезненно и громко.

Щелчок, приведший его в чувство. Он остановился, его руки задрожали, и он еле удерживает себя от порыва вырвать прямо на колени Итачи. Он стоит некоторое время молча, абсолютно поражённый, не позволяя мыслям заполнять его голову. Ведь если мыслям сейчас дать возможность обдумываться, он закричит от стыда и боли. На протяжении вечера он ни разу не пытался себя остановить, он на всё решился сам, и ему даже некого винить, если только в очередной раз не разрывать себя на куски из-за досады и ненависти. Ошибка за ошибкой уже который раз, он поддаётся чувствам, несознательно, но отказывается больше быть один, и Данзо стыдит себя за это. Его внутренняя борьба принимает иные окрасы — да, стыдит, но почему? Как это почему? Потому что он не такой! Однако противостоять радости и удовольствию невероятно тяжело. Его жизнь до этой метки была полна боли и одиночества, он страдал цикл за циклом, не зная, как избавить себя от этих мучений, и наконец, когда нашёл этот способ, яростно отказывается его принять. И теперь уже его аргументы кажутся не такими убедительными. Ведь если Данзо прав и его аргументы истинные, почему ему так плохо живётся, когда он их соблюдает? Он встряхивает головой, не позволяя поганому желанию радости манипулировать им, хочет быть выше своих инстинктов и слабостей, но теперь и они не кажутся настолько оскорбительными. Чем желание избавить себя от боли оскорбительно? Данзо кривится — хитрое сознание подменяет факты. Оскорбителен процесс, к которому стремится его тело, ведь это унижение его достоинства и чести, и не ради избавления боли зверь внутри хочет этого, а из-за своих отвратительных срамных побуждений. Господин Шимура имеет уважаемый статус, и этот статус — вся его жизнь. Заниматься подобным — порочить этот статус, который он заработал себе спустя десятилетия упорной работы. Он не какая-то поганая жалкая омега, которая не может жить без альф, ему плевать на них, он сильнее и могущественнее каждого из них. Ему никто не нужен. Он справится сам. Он всегда полагался только на себя и будет придерживаться этого, пока не помрёт. Рассчитывать на кого-то — это слабость, это значит, что сил недостаточно для борьбы, а у него силы есть. Он сжимает костяшки до хруста и быстро убегает через окно обратно к себе. Вторит ему громкое рычание. Он знает, что они не удовлетворены, ведь не удовлетворился сам, он испытал ничтожно мало оргазма, чтобы утолить свой голод. Но он больше не может выносить этот стыд и самобичевание.

***

Данзо успел только принять душ, прежде чем побежать к Орочимару. Единственное его желание сейчас — это остановить это болезненное возбуждение. Ему казалось, ничего страшного не произойдёт, если он сбежит, но ему стало значительно хуже, ещё хуже, чем было до этого. Он подозревал, что это из-за неудовлетворённости троих партнёров, но ему сейчас плевать на причины этого состояния, он ни о чём больше не хотел думать, голова раскалывалась и опухала от боли. Он всё спрашивал себя: «Когда же это кончится?», жмурился, глубоко дышал, но тошнота все равно подступала к горлу из-за головной боли. Суставы ломило, и скрежет в мышцах не давал ему двигаться быстро. Он шёл на дрожащих ногах и, не пытаясь даже играть в скрытность, попал в комнату Орочимару через окно, попросту оттолкнувшись от земли изо всех сил, что у него остались. Он и не припомнит, когда в последний раз ему было так паршиво из-за овуляции.

Доктор мгновенно обернулся. Сначала его вид был обеспокоенный, даже пугливый, он услышал феромон Данзо раньше, и его концентрация поразила доктора. С их прошлой встречи его состояние значительно ухудшилось, и его всего передёргивает из-за контраста эмоций — злость сменялась испугом, беспокойство и любопытство и, разумеется, досада. Досада, потому что его действия всё-таки заставили друга страдать.

— Данзо, — поражённо бормочет он. — Я пришёл к тебе домой, а тебя нигде не… Чёрт возьми, — лицо друга исказилось страдальческой гримасой, Данзо оперся о балки кровати и понурил голову, тяжело выдыхая. Он трясётся, как будто с холода, и дыхание у него лихорадочное, будто он испытывает страшную боль. Вероятно всего, так и есть. Данзо снова мучает себя в угоду принципов.

— Да чёрт побери, Данзо, блять! — разразился криком Орочимару и подлетел к нему. — Я говорил тебе не сопротивляться этому! Почему ты меня не слушаешь?!

Господин Шимура отстраняется от друга и отмахивается от его руки. Он хмурится будто только что услышал оскорбление, но вскоре опять горбится, сжимая живот.

— Я н-не буду больше этим заниматься! — злостно кричит он. — Ни за что! Это унижение! Я ломаюсь!

— Ты, блять, себя до смерти доводишь из-за этих уже бесполезных принципов! — взрывается доктор.

— Я не омега! — яростно вопит он.

— Ты омега, Данзо! Да прими ты это уже наконец!

— Н-нет… — он схватился за голову, крепко стискивая волосы. — Не смей так говорить. Ты не прав.

Всё это неправда. Какой-то болезненный сумасшедший спектакль. Он не знает, что ему делать, не понимает, чего хочет и чему обязан. Кагами… Что же это происходит со мной? Пожалуйста. Помоги…

Он падает на колени и стонет от боли, смыкая челюсти. Нельзя показывать слабость, он сильнее, ему нужно побороть это, иначе вся его жизнь превратится в бессмысленную и жестокую шутку. Если он признается, если он примет, если согласится — то эти мучительные шестьдесят лет были прожиты зря. Он от столького отказывался, столького лишал себя, и напрасно, ничего в итоге за это не получив. Раньше он хоть мог обманывать себя, будто это ему только на пользу, он уважал себя за сохранённую честь, за сильную выдержку и стойкость, это уважение и бессмысленная борьба — были единственные награды, которыми он себя успокаивал. Эта боль — благородная боль, и только великий духом способен её нести. Однако себе он так ничего и не доказал. Его принципы оказались призрачны и не выдерживающие критики, стоило только слегка их пошатнуть, они падают и разбиваются, и теперь Данзо прикладывает непосильные усилия, чтобы вернуть их обратно. Уже не получится, авторитет этих принципов разбит, он понимает, но не принимает этого. Не прекращает бормотать, напоминая о великих целях, к которым он идёт — всё меркнет. Данзо лишился Кагами, единственного, кто делал его счастливым, и потерял смысл жизни, пытая себя последние пятнадцать лет одиночеством. Он не хотел, всем сердцем не желал быть одиноким, но заставлял себя, думая, будто это делает его лучшим, будто только страдая он заслуживает уважения. Отталкивает от себя любовь и себя от любви и до сих пор не объяснил себе, в чем истинная причина такого поведения.

Кагами… быть может я не заслуживаю любви?

Иногда ему казалось, будто бог проклял его, ведь не считал свои принципы вредными, думал, только они помогут ему выжить в этом жестоком мире. Ведь он не омега, он даже не альфа — он выше этого, он сильнее и могущественнее всех, ведь способен управлять своими инстинктами. И это самолюбование, единственное выражение любви, которое помогало ему жить дальше. Сейчас он начинает замечать, насколько же эта ядовитая эгоцентричная иллюзия отравляла ему жизнь. Слишком велик, чтобы быть любимым, быть тем, кем он по-настоящему желал быть. Только же почему признаться в этом так тяжело?

— Ложись, — Орочимару кладёт ладони на дрожащие плечи и аккуратно отводит друга к кровати. — Я сделаю всё, что в моих силах. Опять.

Рядом с Данзо очень тяжело дышать. Воздух будто уплотнился и стал желе, Орочимару прилагает усилия, чтобы не задохнуться. Кожа друга обжигающе горячая, он только прикоснулся ко лбу и уже одёрнул руку от испуга, будто дотронулся до кипящего чайника. Даже осматривать Данзо не надо, чтобы понять, как тому паршиво, он лихорадочно и тяжело дышит, дрожит, каждое касание вызывает острую реакцию. Он сдерживает тошноту, но рот всё равно наполнялся слюной, и, не способный её проглотить, она проливалась на подушку. Орочимару нужно срочно сбить температуру, он уже хочет рвануть к двери, но лёгкое касание пальцев по его запястью останавливает его.

— Я понял, что произошло… — тяжело хрипит Данзо. — То, что внутри меня… Она специально это сделала…

— То, что внутри тебя? — доктор серьёзно нахмурился, не станет уточнять. — Что она сделала?

— Она специально пометила их… она создала взаимную связь с высшим звеном… Чтобы сломать меня… — советник морщится от боли и прерывисто стонет. — Она знала… что я не смогу сопротивляться… Но я ей не дамся. Слышишь? Я не позволю… Ей выиграть. Я сильнее её.

«Она», то, что Данзо называет «чудовищем». Орочимару — доктор многих наук, и самыми любимыми у него являлись науки познания человека. Он изучал психиатрию, поэтому прописывать седативные и психотропы мог благодаря своей высокой квалификации. Для него этот «монстр» не более чем подавленное подсознательное, оно не могло не появиться в жизни, подобной Данзо — полной лишений и самообмана. Он никогда не видел полноценную овуляцию друга и не знал, как тот ведёт себя, когда теряет контроль над своим телом, но подозревал. У него был целый день, чтобы обдумать, почему его желание убить этих троих было столь неоднозначным. Доктор имел полное право подозревать, что Данзо сделал всё сам, пускай и бессознательно, но это бессознательное исполняет только то, чего хочет сам носитель. Данзо в этом никогда не признается, это слишком болезненно для его гордости. Скорее всего, как раз-таки из-за этого непризнания он и заставляет себя проходить через это мучение. Орочимару никак не может ему помочь, ведь сам не способен справиться со своей ненавистью. Отличие между ними — Орочимару хватило мужества признать потребность в любви. Данзо всегда считал это слабостью и всё равно несознательно стремился к ней. Орочимару ведь понимал, что Данзо опасался Саске, но он сам позволил им сблизиться, а себе не обращать на это внимание. Ему нравилось проводить с ним время, потому что он скучал по обычным человеческим отношениям. Орочимару понимал, что Данзо очень скучает по Шисуи, и, быть может, согласился бы быть с ним как омега, только бы его не потерять, но ужас, комплексы и эгоцентричные иллюзии не позволили ему остаться. Он усложняет себе жизнь, потому что не привык жить легче и видит в этой сложности смысл своего существования. Орочимару всегда восхищался его борьбой, хотел помочь ему дойти до конца, но теперь уже не знает, ведь у него и в мыслях не было такого исхода их долгого сражения с природой. Всё теперь иначе, и он смог принять это, а Данзо нет. Не бывает иначе, его никто никогда не понимал, кроме Кагами.

Внезапно Данзо тянется к нему рукой, взгляд его стеклянный и лихорадочный, как у животного. Только касание доктора, и его передёргивает, он сам ластится щекой к ладони и мурчит. Доктор пытается её убрать, но пальцы омеги крепче впиваются в его кожу, и он с лёгкой улыбкой поднимает свой хищный взгляд на омикрона напротив. Орочимару не нравится этот взгляд, он знает, что он подразумевает, но никогда не видел его у Данзо. Санин отстраняется, но господин Шимура уже на нём повис, приложив щёку к его шее.

Он пробормотал невнятно:

— …какой холодный, — и обхватил его ногами и руками, зарывшись пальцами в волосы.

Орочимару показалось, у него сгорели ноздри, будто этот феромон прошёлся с кончика носа до самых его лёгких поражающей огненной волной. В глазах помутилось моментально, и доктор задыхается, попятившись назад. Данзо вновь что-то пробормотал, но из-за шума в ушах он не расслышал чётко. Пытался прийти в себя, комната поплыла в неразборчивых пятнах. Орочимару лишь раз ощущал на себе действие могущественного феромона, но это не идёт ни в какое сравнение. Доктор почувствовал влагу на своих губах — омега его облизала и прижалась после теснее, будто желала дышать его дыханием. Он вновь выбрасывает в воздух феромон и проникает языком в рот, вырывая в Орочимару удивлённый стон. Что-то не так. Не так. Данзо… растворил его метку. Он вызвал его течку! Как это вообще возможно?!

Всё тело крупно сотрясло, он отнимается от губ и глубоко, почти отчаянно вздыхает, но ему не становится лучше. Жарко, голова кружится, он вот-вот потеряет сознание, и, будто учуяв его отчаяние, господин Шимура резко пятится назад, схватившись за живот. Сдержал её в последний раз, прежде чем вновь впасть в своё гормональное безумие. Дал ему сбежать. Орочимару бежит прочь к двери, и, выбежав в коридор, из-за невыносимой агонии его вырвало на пол. Тело дрожит, спирает дыхание. Что только произошло? Что это было? Как омега в связке способна вызвать течку у другой повязанной омеги? Орочимару никогда не встречал ничего подобного. Это поражает и ужасает одновременно, в очередной раз осознаёт, как же мало он знает об этом причудливом организме.

— Орочимару-сан! — слышится голос вдалеке. — У Вас овуляция? Каким образом?

Это Кабуто, его ординат и по совместительству пара. Он почувствовал через метку сигнал к спариванию, прежде чем та растворилась. Доктор ошарашенно смотрит на него и подрывается к двери, хлопая ею. Он сглотнул и закрыл её своим телом.

— …не ходи туда.

Кабуто молча кивает. Орочимару должен сохранять хладнокровие. В первую очередь он врач и только потом омега, ему нужно срочно придумать, как поступить. Изначально он планировал держать его тело в вегетативном состоянии, но сейчас его организм переживает жуткий стресс, и он не сможет успокоиться своими силами. Его половая и нервная система на пределе, Орочимару не знает, что тот натворил, чтобы довести себя до подобного, но, очевидно, ничего умного. От этих мыслей в голове сплошная злость и досада, но он вновь призывает себя к хладнокровию и массирует виски, сосредоточено думая. У него есть идея, но он в очередной раз спрашивает себя: «Для его возраста такое позволительно?»

— Так. Так. Сейчас. Чёрт возьми, думай! — доктор резко посмотрел на альфу. — Кабуто. Иди в подвал, принеси мне шприц и морфий, ещё принеси раствор деалатимина. Вытяжку доминантной секреции, она лежит в холодильнике на третьей полке. И транквилизатор, — он нахмурился, — презисин пятипроцентной концентрации… Нет, лучше десяти. И скальпель на пять миллиметров. Бегом!

Как будто у него есть выбор, Данзо никогда его не даёт, лишь приходит и ставит перед фактом — либо думай, либо я умру. Орочимару со злости стучит кулаком по стене и рычит. Эмоции обостряются в течку, а он не любит им поддаваться, тем более сейчас, когда в очередной раз ему приходится совершать невозможное. Испытание его как профессионала, его нервов и знаний, логики и удачи. Кабуто вернулся быстро, Орочимару быстро схватил нужный шприц и вколол в свою руку. Это поможет ему остаться в сознании.

— Не заходи туда, понял? — хмуро наказал он, открывая дверь. — Это приказ. Стой тут и жди моих указаний.

В комнату зайти оказалось тяжело, атмосфера и запах здесь убийственный. Ощущение, будто он идёт в логово хищного и голодного зверя. Данзо громко мурчал. За время, пока доктора не было, он вытащил из шкафов и тумб множество одежды и белья, уложив на кровати кругом, так он и лежал, окружив себя горой мокрого белья. Он гнездился. Орочимару в испуганном удивлении останавливается. Есть только несколько причин, по которым омега в овуляцию гнездится, и ни одна из этих причин ничего хорошего не предвещает. Как правило, это обозначение омегой места, где он будет проводить свою беременность, но в его случае ни о какой беременности речи и быть не может. Вернее, это наибольший процент вероятности, Орочимару прекратил упоминать в сторону Данзо слово «невозможно». Как имеющий специализацию психиатрии, он видит в этом выражение подсознательного. У человека с «ложной» овуляцией вполне может быть и «ложная» беременность. Скорее всего, процент гормонов в его крови настолько высок, что сознание восприняло его состояние за беременность. Орочимару хмурится. Это… печально. По-жестокому печально.

Он подходит ближе и, увидев еле открытые глаза, облегчённо вздыхает. Не умер.

— Ещё в сознании… Это хорошо, — он сжал его руку и строго проговорил. — Данзо, слушай меня. Я сейчас вколю тебе высокую дозу паралептиков и вырублю всю твою нервную систему, ты впадёшь в искусственную кому. Потом я введу тебя в искусственный климакс, заморозив твою половую систему, и вытяну весь феромон, насколько это возможно. Я буду держать тебя в этом вегетативном состоянии до тех пор, пока концентрация феромона в крови не опустится до самого минимума. Альфы успокоятся, я дам им несколько дней и выведу тебя из комы.

Данзо ничего ему не ответил, лишь медленно моргнул.

— …чёртов эгоистичный упрямый старик, — Орочимару стиснул зубы и понурил голову. — Вечно заставляешь за себя переживать.

Искусственный климакс проводится тремя способами, Орочимару выбрал самый щадящий из них. Он введёт в кровь препараты, которые подавляют выработку гипофизом гормонов, стимулирующих деятельность яичников, а также применит гестагены, которые содержат синтетические аналоги гормона жёлтого тела прогестерона. Это похоже на «перезапуск» цикла, но не настолько вредно для гормональной системы. Метка никуда не уйдёт, цикл продолжит идти по плану, только на время прекратит выделять в кровь гормоны. Даже это чересчур, но иного выбора не было. Либо перезапускать цикл, либо вырезать яичники, и то и то может закончиться летально. Упрямый глупый старикан доводит свой организм до состояния трупа. Как бы Орочимару ненавидел этих троих (двоих, Саске всё ещё ему нравится), и как бы не одобрял воздержание и борьбу в целом, больше не мог встать на сторону друга. Только не знает, как переубедить этого упрямого старика, в этом помешательстве его не пугает даже смерть, только бы доказать свою правоту. Состояние его половой системы критическое, и Орочимару не знает, переживёт ли он подобное ещё один раз. Руки слегка дрожат от осознания, при взгляде на его слизистую — если бы Данзо не пришёл к нему, то сердце бы просто не выдержало. Это злит до безумия, ему хочется надавать этому кретину по голове за такое пренебрежение своим здоровьем. Бессилие всегда оборачивается агонией, когда ситуация касается близких.

***

Резко, как в прошлый раз, их состояние не улучшилось, то было постепенно и аккуратно. Что раньше явилось огненной бурей, угасало и уносилось вслед за ветром, оставляя после себя лишь тлеющие угли. На второй день альфы почувствовали себя так хорошо, будто этой проклятой метки у них никогда не было. Они уже и забыли, каково это — не находиться в постоянном гоне. Итачи, разумеется, сразу пошёл спать, Саске пошёл кушать, а Шисуи заволновался. Он переживал о состоянии господина, ведь гон у него был безумный, и он даже не знал, как чувствовал себя в это время Данзо. Винил себя за всплеск эмоций из-за несправедливых обвинений Орочимару, подозревал именно себя в ухудшении состояния всех четверых. Если он впервые за много лет испытал глубокий бессознательный гон без вмешательства феромона советника, значит, Данзо впал в это состояние тоже. Они трое подозревали, что секс вновь произошёл, но учтиво это не комментировали, ведь омегу рядом не обнаружили и удовлетворёнными себя не чувствовали. Неприятно не ведать, что опять произошло, неприятно в эти важные моменты впадать в бессознательность, ему надоело это назойливое и тревожное чувство неведения. Как это возможно, чтобы они вышли из столь мучительного состояния в спокойствие, если не было нормального контакта с омегой?

Ребята уселись в гостиной, развалившись на диване. Саске бездумно щёлкал кнопкой телевизора, всё никак не находя интересной передачи. Настроение в комнате напряжённое, Итачи нервно чесал щёку, будто не решался сказать что-то. Ему казалось обсуждение этого бессмысленным, ведь они не ответят друг другу ни на какие вопросы, но не спросить не мог.

— Помер что ли? — бормочет он озадачено.

Шисуи нахмурился:

— Тьфу на тебя, думай, что говоришь, — и рявкнул. — Если бы помер, мы бы это почувствовали.

— Смерть при связи? — откликнулся Саске. — Мне чел со школы рассказывал, что он от боли сознание потерял, а потом в больничке откисал неделю, — он вздохнул на подозрительный взгляд брата и уточнил. — Друзья метились. Альфы. Один из них откинулся от передоза.

— Мне не нравится круг твоих знакомых, — щурится Итачи.

— Как будто ты сам их не знаешь, с их старшими сёстрами учился, — небрежно отвечает мальчик. — Я так-то не выбирал своих одноклассников. Чё доебался?

— Это не отменяет того факта, что ты якшаешься с наркоманами, — надменно морщится Итачи. — Ты дворянин, а не какое-то отребье. Не опускайся до их уровня. Мне хватает и того, что эта дрянь дошла до нашего клана.

— Если ты думаешь меня заставят попробовать, то удивлю тебя сейчас, я не пробовал. Прикинь, у меня есть мозг и личное мнение чтобы не поддаваться чужому влиянию.

— Он тебя не оскорбить пытается, — вмешался Шисуи с широкой улыбкой. — Лорд тьмы просто не умеет показывать беспокойство иначе, чем чтением нотаций. Ласка сделает его некрутым.

Итачи злобно сощурился на ненавистное прозвище, под злорадный хохот друга и младшего брата.

— А тебе больше всех надо, задница? Ты мне пиво должен, за то, как я тебя вчера в гоне удерживал.

— Ты знал, что у тебя осознанный гон, дядя?

— Какой гон?

— Осознанный. Боже. Да ты пугал похлеще чем баба Тая с соседней улицы, а у неё чердак напрочь слетел, — Шисуи с беззаботной улыбкой пожал плечами, показывая свою неосведомлённость во всем о чем они говорят. — Бессознательная, заблокированная или игнорируемая часть индивидуальности. В школе рассказывали, что этим заболевают альфы с высоким уровнем гормонов.

— Не только, — вмешивается Саске. — Это же психосоматика, — и поворачивается к дяде. — Осознанность в гон обретают альфы, у которых так же есть проблемы со психикой. Это личность, которую подавляет подсознание.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду под словом «осознанность», — нервно хмурится Шисуи.

— Ты разговаривал, — мрачно отвечает Итачи. — Не рычал, не выл, не скалился, а разговаривал. Давал осмысленные ответы. Ты не набрасывался на всех выпустив когти, не убегал, а вёл себя пугающе спокойно. Это был ты, только не ты.

С лица юноши пропала улыбка, и мрачное выражение осело на нём. Брови задрожали, и он отвернулся, в замешательстве бормоча:

— …не помню.

Осознанность. Господин Шимура выразил ужас перед новостью о его гоне. Значит причина, по которой он бросил его…

Шисуи крепко обнимает ноги, глаза слегка увлажняются. Братья почувствовали влажную холодную резь на сердце.

— Не смей расстраиваться из-за этого, — насупился Итачи. — Даже не вздумай. Чтобы ты не подумал, виноват не только ты один.

Только Шисуи его уже не слушал и глубоко погрузился в самобичевание. Иногда он и правда винил Данзо за произошедшее, что тот бросил его, не объяснив причины, и даже не позволил помириться, заставляя юношу мучиться четыре года. Иногда он винил его за пренебрежение, за навязывание вины и стыда за свой пол. Иногда он винил его за паранойю и недоверие, винил за жестокие игры с чувствами. Данзо не святой, Шисуи знает это и без гневных тирад Итачи, но не уничтожать себя за вину он не мог, потому что всегда был виноват больше. За то, что пользовался им в гипнозе, пока тот спал. За то, что закатывал ему громкие сцены ревности. За своё жестокое решение обращаться к нему на «Вы». За то, что когда Хирузен передал Данзо новость о неудавшемся самоубийстве, Корень не видел своего предводителя полмесяца, и Шисуи, абсолютно обиженный, всё равно осознавал, по какой причине тот не выходит из дома. Сердце болью крутит. Не помнит, что говорил ему Орочимару, помнит, это было обидно, и не хочет соглашаться с этим ублюдком, но вновь ищет поводы себя презирать. Его гон осознанный? Шисуи не знал об этом, Данзо никогда не говорил ему про гон. И вот снова повод злиться на Данзо за то, что он так жестоко всё усложнил, но и себя не винить он не может. Потому что вспомнил взгляд, полный ужаса. Данзо знал об этом, а Шисуи что-то ему сделал. Быть может, и делал все эти одиннадцать лет, и этот «ёбанный осознанный» гон и есть причина их разлуки. Самое паршивое, что Шисуи даже не знает, на какие поступки пошёл, — это пугает. Сколько же он натворил, пока ходил в этом пугающем состоянии? Он не хочет думать об этом.

Итачи внезапно лёг на него, давя своим весом и угрюмо заворчал:

— Хватит ныть. Ничего не изменится.

— Дядя не хмурься! — присоединился Саске и с разбегу прыгнул на них.

Он сидел под грудой тел двух альф, с которыми связан меткой, и прозрачно улыбнулся. Странное чувство. Тепла? Будто бы никогда такого было, чтобы кто-то был рядом в эти моменты самобичевания, будто он всегда был один в своей мучительной тоске, и никто в этом мире не мог понять его. Ему всегда казалось, если Данзо согласится вступить с ним в отношения, он наконец обретёт подобное чувство семейного тепла. Значит, угадал. Метка омеги сделала их намного ближе, чем раньше, ведь теперь, ощущая эмоции друг друга и разделяя одну омегу, одну боль, одно желание, понимать особенности характера друг друга стало проще. Ему нравится это — быть рядом с близкими в моменты тоски и чувствовать себя любимым и понятым. Как когда-то давно приходил со школы домой, опечаленный плохой оценкой, и клал свою голову на коленки Данзо, и он его гладил, успокаивая. Даже став взрослым, ему не хватает подобного. Шисуи закрывает глаза и мурчит, от альф приятно пахнет домом, они тёплые — вся печаль куда-то исчезает, и приятное сладостное ощущение заполняет средостение взамен.

Альфам стало легче, потому что Орочимару вытянул весь секрет из организма Данзо. На данный момент его тело находится в состоянии предменструального синдрома, вегетативное состояние поддерживает низкий уровень половых гормонов и не даёт вырабатывать их в кровь. Запах почти пропал, Данзо вернулся в то состояние, которое у него было до произошедшего, но Орочимару не спешил выводить его из комы, он хотел дать его телу время восстановиться. Пока Данзо не мешает ему своим упрямством, он вводит концентраты витаминов и аминокислот ему в кровь, чтобы реабилитация прошла скорее и с большей пользой. Ничего больше он сделать не мог, только ждать, и всю неделю он ждал, аккуратно и постепенно выводя из медикаментозной комы. Сидя рядом с кроватью, смотрел на безмятежное лицо того, кто ему дорог, и молча моргал, не зная, что сказать. Он о многом хотел поговорить, но последние пятнадцать лет они всё никак не находили повода. Ни он, ни Данзо не привыкли открывать кому-то душу, не находили оправдания проявить слабость в демонстрации обыкновенных человеческих чувств. В процедурном кабинете они общаются формально и на «Вы», потому что так хочет Орочимару. Он хочет поддерживать образ при других, играет, как театральный артист, роль ядовитого и крайне скверно-характерного доктора. Он демонстрирует высокомерие открыто, не страшась обидеть, ведь и правда считал себя незаурядным гением своих лет. Все люди вокруг для него не более чем мясо для экспериментов. Ему не стыдно быть таким. Только разве это работает в сторону Данзо? Разумеется, нет. Кабуто он мог измучить до белого каления ради долгожданной реакции, но с Данзо ссориться никогда не хотел. И всё равно… Их столько связывает, и всё равно ощущение такое, будто Данзо отталкивает его, как остальных, не позволяя открывать душу и помогать себе. Очередной раз заставил его переживать.

— Ты никогда не спрашивал о том, что они со мной делали, — бормочет он мрачно. — Да только взгляд твой по-прежнему режет меня напоминанием. Ты никогда не смотрел на меня иначе, чем со скорбью, болезненно вспоминая случившееся. Столько лет прошло, а ты всё ещё боишься заводить детей из-за меня. Это угнетает и злит. Ты ни мне не даёшь забыть, ни себе, — он хмуро ухмыляется. — Пятнадцать лет живёшь так. Взращиваешь в себе и в других ненависть и скорбь. Не даёшь себе отпустить и простить, не даёшь понять. Я выбрал твою сторону, отказавшись от великодушия Хирузена, и порой жалею, глядя, как ты с каждым годом сходишь с ума. Только Кагами мог тебя сдерживать, но когда его нет, ты мучаешь всех остальных.

Он глубоко вздыхает и понурив голову, цедит сквозь зубы:

— Держишь меня на расстоянии. Как и других. Ненавижу это.

Он встаёт со стула и, не отнимая жуткого тёмного взгляда с его лица, приподнимает подбородок. Глубокий вздох, полный стольких сожалений, сколько ему не выразить сейчас, даже если он постарается. Это было сорок лет назад, и Данзо помнит всё в мельчайших подробностях, не забывая, не давая себе забыть, и Орочимару знает это, ведь таков его взгляд. Как он смотрит на него? Никто никогда не увидит того, что видит в нём Орочимару. С каким глубоким подозрением Данзо смотрит на Кабуто, и его альфа, чувствуя это, старается лишний раз с ним не пересекаться. Как дрожит его взгляд, когда Орочимару пытается ему улыбнуться. Только Данзо никогда, за все сорок лет, не спрашивал, что произошло.

— Знаешь, что они со мной сделали, ты хочешь знать? — грозно вопрошает он. — Я сам зашивал себе все разрывы.

Он поднял полы чёрного халата, обнажая жемчужную нежную кожу, и указал длинным ногтем на пухлую точку рядом с большими половыми губами.

— Здесь в меня засунули острую проволоку, — его палец указывает на рубцы на вульве. — Здесь, здесь, некоторые шрамы остались. Я зашивал небрежно, портняжной иглой. Был слишком мал. Разумеется, использовать такую иглу неразумно, но боли я не чувствовал. Они делали куда больнее.

«Они». Данзо не спрашивает, он итак знает. Они — это альфы.

— Это мой шрам от дефлорации, — указал он на жирный рубец у преддверия влагалища, а потом переместил палец наверх. — А это… Мне пытались отрезать клитор, чтобы я никогда не смог передать свои зиготы.

Он опускает полы халата и улыбается, горькой, почти болезненной улыбкой, опосля довершая это таким же безумным и вымученным смехом.

— Кому нужен был сын прокажённой сифилитичной шлюхи и дворянина-предателя? — с широкой улыбкой спрашивает он. — Их повесили на главной площади, как бешеных собак. Я даже не знаю, кто из всех этих повешенных шлюх был моей настоящей матерью, так были изуродованы их лица. Ты думал, я стану Хокаге с таким прошлым? Хотел, чтобы народ принял меня как государя, когда моя мать болталась в позорной верёвке? Всё, что ты делал ради меня, причиняет боль, Данзо, — хмурится он. — Только напоминает мне о прошлом. Потому что ты не умеешь жить по-другому. Ты причиняешь мне боль, раз за разом, когда приходишь ко мне. Каждый раз тебе всё хуже и хуже, но ты только усугубляешь своё состояние и не заботишься об этом.

Улыбка исчезла с его лица и он вновь понурил голову.

— Не хочу больше тебя терять, — мрачно бормочет он. — Почему ты так себя не бережёшь? Почему никогда меня не слушаешь? Неужели твои принципы дороже твоей собственной жизни? Почему ты никогда не думаешь о чувствах других людей, почему ты считаешь себя лишним везде, где находишься? Я постоянно переживаю о тебе. Каждую процедуру. Каждый раз, когда ты приходишь в агонии и умоляешь мне тебе помочь… — и его голос задрожал, когда он попытался вздохнуть, — а я из раза в раз не знаю, как. Как мне тебе помочь? Ты просишь невозможного, и я опять в отчаянии. Как тебе помочь? Что я ещё могу для тебя сделать, если ты сам уже и не пытаешься бороться за жизнь? Ты плюнул на неё после смерти Кагами.

Не может не замечать более тяжесть на сердце, которую он доселе игнорировал, ведь они привыкли так любить друг друга — пытаясь что-то забыть и игнорировать. Он и не помнит, когда в последний раз они разговаривали друг с другом честно и открыто. По сути своей личности они оба не привыкли к таким разговорам, хоть и понимали, как они необходимы. Орочимару сдаётся первым.

— Почему же ты постоянно так меня мучаешь? — вновь дрожит он голосом. — Хочешь помощи? Скажи. Не хочешь быть один? Скажи. Почему же ты всегда молчишь, я же всегда готов быть рядом с тобой, но ты сам обрекаешь себя на одиночество и отталкиваешь меня, как и всех прочих, но я же не они. Нас связывает куда большее, чем эти мучительные пятнадцать лет. Зачем же ты пытаешься доказать, будто это не так?

Он сел на стул рядом, и поник взглядом, бездумно рассматривая пол.

— Ты сказал мне: «Если не можешь без альф — используй их. Заставь их увидеть твоё могущество, подчиняй их себе, заставь их делать то, что хочешь ты. Никогда не показывай им слабости». Я поглотил это. Ты сказал мне, что если без чего-то не можешь, возьми это сам, возьми это силой, но никогда не выпрашивай. Я послушал тебя.

Орочимару скрежещет зубами и стискивает кулаки, в немой злобе он вновь подрывается с места, и голос его повышается.

— Но я всё ещё ненавижу заниматься сексом, — грозно рявкает он. — Я ненавижу это грязное, порочное, отвратительное соитие, полное унижения моего достоинства. Я бы никогда не хотел заниматься им снова, — и замолкает на мгновение, — но не могу противостоять природе. За все те унижения и страдания, что я переживал каждый свой цикл, Господь послал мне тебя. Когда я смотрел, как ты мучаешься в борьбе с природой, я сам преисполнялся силой. Меня всегда вдохновляла твоя борьба. Всё будет по-другому… — и с сожалением выдавливает из себя. — Мама. С помощью тебя я могу изучить столько непознанного, столько ещё могу узнать. Я создам лекарство от нашего с тобой безумия и создам яд, чтобы заставить мучиться всех этих мерзких альф. Ты это понимаешь? Я отомщу. Я буду мстить до последнего вздоха. Оставайся в живых, пока я не отомщу. Живи, пока я не заставлю всех их мучиться так же, как мучились я и ты. Я хочу, чтобы ты увидел это. Я хочу отомстить им вместе с тобой. Живи. Пожалуйста, — он увидел, как Данзо открыл глаза и печально бормочет: — …ты не спал.

Советник аккуратно протягивает дрожащую руку и шепчет:

— Иди ко мне, — Орочимару покорно укладывает голову на его плечо, и Данзо гладит его по макушке. — Ты всё ещё такой ребёнок. Ты так… — и горестно вздыхает. — Быстро вырос. Я помню тебя маленьким мальчиком с большими глазами. Несмотря на весь пережитый ужас, ты не утратил жизнелюбия и любознательности, и я всегда гордился тобой. Мой особенный-особенный мальчик, — и, спустя продолжительное, но удивительно красноречивое молчание, он грустно бормочет. — Я и тебе жизнь испортил.

— Ты не испортил мне жизнь, — хмурится Орочимару.

Господин Шимура вздыхает:

— Я навязал тебе свой взгляд на мир, навязал тебе ненависть и жестокость. Иного я в тебе не воспитывал. Так был зол на твоих истязателей, не способен был их простить и не позволил тебе. Копил в себе ненависть и копил её в тебе. Я сожалею. Обо всём. Я ни тебе не подарил хорошей жизни, ни Шисуи. Никому… Не подарил счастья. Я никогда не заслуживал иметь детей.

Разумеется, он так считает, наверное, ещё с первой их встречи считал так. Искреннее и глубокое желание иметь детей подавлено стольким количеством боли, ужасов и комплексов, что сам он ни за что не справится с этим. Данзо постоянно просил его вырезать матку, просил избавить его от мучений, не позволяя себе сожалеть о таком желании. Вечная мама чужих детей, но никогда своих, - воспитывал Орочимару, Шисуи, воспитал почти весь Корень, но собственных детей не достоин. Его сердце отравлено ненавистью и ужасом, и Орочимару до сих пор сожалеет, что большей частью его нежелания стать кому-то мамой виноват он и его гнетущее прошлое. Омега, которая сейчас лежит на его груди и чувствует ласковые поглаживания по голове, стала причиной одного из самых травматических воспоминаний в его жизни. И ему нести это всю жизнь.

— …ты до сих боишься заводить детей из-за меня, — подавленно бормочет он.

— Не начинай эту тему, — хмурится Данзо. — Я всегда был против чтобы ты называл меня матерью.

— Ты и Кагами заменили мне родителей. Я никогда не прекращу считать тебя свой матерью. Никто кроме тебя… — он резко замолкает, не решаясь договорить, а потом прозрачно усмехается. — хочешь выпить?

— Я пятнадцать лет не пил.

Орочимару поднимается, упираясь ладонями о кровать и оглядывает друга.

— Думаю самое время. Я тебя с того света достал, это надо отметить. Пойдём, проведём эту ночь вместе, — и подавленно, печально пробормотал. — …пока у нас есть время быть вместе.

Только перед этим он хотел показать ему нечто очень важное.

Орочимару помог Данзо подняться и надеть свой халат. Он шёл не спеша, дрожащим шагом, опираясь на трость, но по запаху доктор определил, что ему намного лучше, уже завтра он полностью оправится. Они спустились на первый этаж, минуя прислугу, вышли во двор, следуя к землянке. Орочимару вёл его по давно уже знакомым коридорам, но в этот раз они не заходили в процедурные, а спустились вниз. Данзо редко бывал в подземельях доктора, всё не находилось причины присутствовать здесь, ведь тут Орочимару держал подопытных для своих не совсем этичных исследований. Он изучал самое разнообразное применение человеческого организма. Искал методы продления молодости, клонирования, развития плода вне омежьего тела, воссоздания донорских органов без их изъятия и многое другое. Он изучал человеческое ДНК, разбирая подопытных на молекулы, хотел узнать, возможно ли искусственное создание наилучшего генетического набора. Весь ”материал”, как он называл этих живых людей, он хранил тут. Данзо осматривается, это место, пожалуй, единственное, которое Орочимару лишил своего дизайнерского вкуса. Это было место со множеством клеток, почти не освещённое факелами. Кто-то здесь спал, кто-то смотрел на них стеклянным полуразумным взглядом, кто-то плакал и просил выпустить их отсюда. Данзо никогда не волновали эти люди. Хотя бы по той причине, что большая часть из них альфы, и похищены они лично Корнем из вражеских государств.

— Ну и запах, — отмечает Данзо.

Гнилостно-горький и резко-приторный одновременно, будто гниющая кровь и фрукты. Как же давно он не чувствовал подобной вони, ещё с тех пор, когда лично пытал врагов государства.

— Это феромон смерти, — поясняет доктор. — Только страшная агония способна так пахнуть. Безумное количество кортизола, адреналина и, разумеется, путсерин. Всё вместе это пахнет неприятно, — он наконец подходит к нужной клетке и поворачивается к другу с улыбкой. — Ты не поверишь, что я вывел из собранной недавно секреции.

Из кармана халата он достаёт пузырёк, наполненный тягучей карамельной жидкостью, и весело трясёт в руках. Заходя внутрь клетки, он выпускает из рук змей, и уже готового к бегству заключенного они крепко связывают на месте. Альфа кричит, вырывается, но стоит Орочимару злобно взглянуть на него — затыкается моментально. Он вбирает в шприц секрецию из пузырька и резко вкалывает в загривок подопытного. Немного погодя, доктор спешит покинуть клетку и запирает её. На взгляд замешательства Данзо, он вновь улыбается, и эта его улыбка была по-настоящему удовлетворительной и широкой, в особенности когда альфа громко закричал от боли. Данзо осматривает его, но не понимает, что с ним происходит, ведь буквально минуту назад он так не корчился. Его взгляд замешательства просит у Орочимару объяснений.

— Спустя столько лет я смог вывести вытяжку твоей секреции, — выдыхает он в предвкушении. — Это самый чистый концентрат, который только можно создать. В одной капле этого вещества свыше миллиона патенинов. Мне было интересно, возможно ли с помощью твоих клеток сделать из обычного феромона могущественный, — он усмешливо поджал губы. — Что ж… Первые блины всегда комками.

Данзо заинтересованно нахмурился:

— Говоришь это действие чистого концентрата моей секреции?

— Да, — улыбнулся доктор. — Правда, фантастика? Сколько новых граней для исследований. Наконец-то я создал яд. Этот человек испытывает ровно то же, что и ты, каждый цикл, месяц за месяцем, год за годом. Посмотри внимательно, насколько уникально твоё состояние. Разве не приятно делиться своим страданием с окружающими?

Данзо молча смотрит на подопытного. Альфа истошно кричит. У него покраснела кожа и хлынула кровь из носа, давление в его артериях сейчас свыше двухсот двадцати, Орочимару уже успел его измерить. Сейчас он кричит от невероятной головной боли, его тошнит, всё тело его сотрясает крупной дрожью, и он держится за голову, будто страшась, что она сейчас разорвётся. На самом деле, он страдал от такого разнообразия ощущений, что не смог бы описать их, даже если бы ему дали на это год. Данзо понимает, ведь он тоже ощущал боль в сердце, в суставах, в костях, он страдал от жара, его скручивало судорогами так же, как и этого пленника напротив. Его рвало, его голову разрывали на части страшные боли, терялось и зрение, и способность дышать, и в мыслях лишь один лихорадочный бред и усердные мольбы это прекратить. И, разумеется, сексуальное возбуждение, которое настолько велико, что легче будет умереть, чем удовлетворить его. Всё это Данзо уже проходил, сейчас он лишь смотрит, как от подобного страдает кто-то другой. Орочимару не соврал, в этом действительно можно найти удовольствие, да, неэтичное и жестокое, но Данзо чувствовал это удовлетворение, когда видел, как альфа не справляется с тем, от чего страдал он сам. Вся его боль длиною в долгие года жизни отразилась на измученном лице пленника в виде слёз и выражения агонии, его боль слышится в умоляющих криках, его боль скрежещет кости и суставы, выворачивая их в судорогах, заставляя эту альфу истошно вопить. Мысль сверкнула в голове. Быть может, он и не настолько слаб, как думал. И ему впервые за долгое время, стало легче на душе.

— Это действие твоей секреции, — доктор широко и безумно улыбнулся, прямо искрился какой-то больной радостью. — Яд, медленно убивающий твоё тело и разум, что мы так долго изучали, — и усмехается. — Он умрёт от отёка мозга или разрыва сердца, это уже не важно, однако, и это уже важно, эту смерть невозможно будет опознать как неестественную.

Организм Данзо привык к подобному концентрату гормонов в своей крови, а вот остальные… Орочимару улыбается от этой мысли. Их долгие эксперименты подарили долгожданные чудесные открытия. Как змея владеет иммунитетом к своему яду, так и Данзо не восприимчив к этому мучительному нектару, который течёт в его венах, но всех остальных он изведёт до смерти. Это настоящий природный яд, созданный его долгой агонией и половой системой. Это возможность эту агонию подарить.

— Ты прав, — холодно проговаривает господин Шимура, наблюдая за пленником. — Это и правда хорошие новости, — и поворачивается к другу с мрачной ухмылкой. — Первые за два месяца.

Орочимару смеётся и, похлопав Данзо по плечу, торжественно объявляет о своём желании выпить вина.