II Сломанный (1/2)

Не передать ту ненависть, которую он испытывал к альфам. Он ненавидел их искренней, ни с чем не сравнимой ненавистью, он желал альфам самой мучительной и болезненной смерти и желал её всем без исключения. Для него не существовало «других», теми самыми погаными альфами он считал всех. Каждая альфа, по его мнению, является потенциальным насильником и убийцей. Ведь в этом мире не существовало монстра более подлого, омерзительного, жестокого, яростного, похотливого и глупого, чем альфа. Они не заслужили ничего хорошего, не заслужили прощения и справедливости, а каждый обязан был подохнуть во благо безопасности остальных. Ни один из них не заслуживает доверия, каждый из них — явление эгоцентрического самолюбования; подлая и бессовестная дрянь, не способная ни к чему платоническому и чувственному. Всё, чего касается альфа, превращается в дерьмо, ведь это единственно верное наполнение их естества. Только в разрушении и извращении всего сущего хорош альфа, свято уверенный в своём превосходстве над всеми остальными, умеет только унижать и вожделеть плоды этого унижения. Каждой мерзкой альфе на этой земле нравится ощущать свою власть и силу над слабыми, они, не желая видеть наравне с собой омегу, сотворят такой мир, где этому не быть. Мир альф всегда был и всё ещё принадлежит им — животным, а не людям, поглощённый глупостью, агрессией и бесконтрольной похотью. Сношающие всё на своём пути — животных, детей и даже вещи, чего и говорить об омегах, на которых они помешаны и настолько боятся признать омежью власть над собою, что сотворяют мир бесконечного унижения омежьего естества.

Данзо не хотел быть сексуальным объектом по той причине, что это роль слабой жертвы. Секс — это унижение. Способ в очередной раз унизить омегу, в очередной раз возвысится над ней в отвратительном желании доминирования. Ведь это альфа сверху, он контролирует и напирает, не он корчится снизу и визжит, как умирающее животное, эта поганая, жалкая роль отведена омеге. Данзо всю свою жизнь ощущает себя слабым по сравнению с ними, и это не изменить. Он никогда не будет наравне с альфой — таким же сильным и вызывающим страх и уважение. Он лишь омега, корчиться под своим мужем и носить детей — вот его «великая» привилегия. Настолько естественно и опосредованно, что не вызывает никакого уважения. Данзо живёт в мире альф, и его жизнь посвящена войне с ними, он не помнит и дня, когда не презирал их всем сердцем и не гадил каждому из них по возможности. Омеги Корня имеют больше привилегий, чем альфы, а последние часто назначаются на смертельные или неприятные миссии, но Данзо так мастерски это скрывал, что никто даже не замечал такой несправедливости. У него нет привязанности даже к тем альфам, с которыми он работает и которые ему помогали. Его личность, его мотивация, вся его жизнь — это ненависть.

И, видимо, Данзо всю жизнь придётся мучиться из-за этого. Однако даже эта долгая и сильная ненависть не поможет ему бороться с чудовищем, пробудившимся от воздержания. Злосчастное имя слетело с губ. За жизнь повторял его столько раз и никогда искренне. В этот раз… всё было иначе.

***

Итачи проснулся от щекотливого ощущения на своём плече, его истощённое нервное состояние не помогло ему перетерпеть это, и он раздражённо смахивает с себя это ощущение. Точнее, пытается. Оказывается, это были волосы, тогда он в недоумении открывает глаза и удивлённо моргает. Шисуи спал рядом, уложив свою пушистую кудрявую голову ему на плечо. Он не до конца осознает его нахождение рядом, по привычке не доверяя своему паршивому зрению, поэтому он пихает его и слышит недовольный хрюк в ответ:

— Ме. Отстань.

Итачи сощурился:

— Ты что тут забыл? Я отчётливо помню, что засыпал в одиночестве, — Шисуи не ответил и теснее зарылся лицом в одеяло, Итачи догадливо вздыхает. — Ладно, забей. Кофе будешь?

— Хватит пить кофе, — ворчит Шисуи. — Нам с Саске передаётся твоя тахикардия. Ты принимаешь таблетки?

— По случаю, — юноша зевает и трёт глаза. — Что с ними, что без них всё равно из-за этого каменного стояка спать не получается. Не знаю даже, что хуже, — продолжал он брюзжать. — В психозе я хотя б четыре часа мог спать без постоянных пробуждений. В таком состоянии жить ещё мучительнее. Хотя я думал, ничего хуже моей меланхолии быть не может.

— Сейчас же нам лучше.

— Ага, и насколько? С ним даже поговорить нельзя об этом, он неадекватен, а нам ещё всем жить так целый цикл. Это, блять, неразумно, как ни посмотри, бесит безумно, — он смотрит на друга и нервно прочищает горло, — иди поговори с ним.

— Я? — громыхает Шисуи. — Сам иди, он меня ненавидит!

— Меня он ненавидит ещё больше, — фыркает юноша. — И мне тяжело сдерживаться рядом с ним. Он постоянно угрожает мне Саске, жестокий старикан знает, на что мне давить, — юноша закатывает глаза. — К черту, все равно не могу на него разозлиться. Не пойду к нему.

Шисуи лениво переворачивается на бок, осуждающе рассматривая своего альфу. Он не отнимался носом от простыней, только крепче стискивает ткань пальцами, этот запах не успокаивает его, наоборот, он чувствует себя более возбуждённым и раздражённым, но, как ни парадоксально, секреция омеги — единственное, что держало его сейчас в относительно здравом рассудке. В глубоком гоне он не находился со времён, как перестал жить с Данзо, уже долго принимал лекарства, и произошедшее вчера его напугало. Чувства и слова, его жуткие мысли, его желания — будто наружу всплыло нечто чудовищное, такое необъяснимо бесконтрольное и наполненное жестокой похотью. Шисуи никогда не замечал за собой подобного, он верил, что его любовь к господину чистая и искренняя, а не такая… В нём же нет желания доминировать над господином, абсолютно владеть им и никому не отдавать. Это не то, чего он хочет на самом деле. Правда?

— Я тем более не пойду, — хмурится он и прячет алый взгляд. — Мне тяжело даётся связь с ним. Слишком тяжело. Я не готов… не был готов. Оказывается.

— Саске сказал, ему было ещё хуже, чем нам, — Шисуи заинтересованно посмотрел на него, Итачи продолжил. — Если нам четверым тяжело, тогда какой смысл играть в эту молчанку? Чего он этим добиться хочет? Это, блять, тупо, — гаркает он. — Почему во всём, что касается альф, он настолько упрямый и тупой? Проблему можно решить без нервотрёпки, но он её искусственно создаёт, непонятно чем руководствуясь!

— Ты не убедишь меня идти к нему, умник, — рычит Шисуи. — Иди сам ему это объясняй. Коль жизнь не мила. Про оскорбления ещё не забудь.

— Я пошёл пить кофе! — грозно восклицает Итачи, подрываясь с места.

— Ты сначала штаны надень, лорд тьмы!

— Ты заебал меня так называть!

Позавтракали они втроём, Фугаку учтиво это не комментировал. Он также не комментировал внезапно «изнеженное» поведение своей жены, которая забылась в материнских чувствах и воспринимала Шисуи как третьего сына. Три могущественных эпсилона живут у Фугаку дома, и помечены они одной омегой — хуже быть не может. Если со своими сыновьями справиться он мог и от них нет катастрофической опасности, то Шисуи мог вызвать течку у его жены, этого глава семейства абсолютно не хотел, но Микото, как назло, не позволяла ему выгонять Шисуи, и сам Шисуи слишком очевидно наслаждается участием в их семье. Итачи и Саске реагировали на него с такой лаской из-за метки, поэтому Фугаку не слышит постоянные ссоры, какие братья устраивали из-за доминации или борьбы из-за территории друг с другом. Он не помнит, когда в последний раз они были настолько ласковыми и спокойными. Это неправильно, он и Микото обязаны знать, кто делит с ними метку, это ведь вопиющая похабщина — носить метку до венчания. О чем подумают люди? Сыновья патриарха связались с какой-то блудливой омегой без одобрения! Фугаку смотрит, как они медленно и нехотя едят, и хмурится. Они не настроены на диалог, но очевидно, их состояние куда лучше, чем ранее. Он не хочет думать о том, что это из-за вульгарных действий его младшего сына вчера.

— Итак, — грозно начал он, сощурившись, — кто эта омега?

— Фугаку! — осуждающе воскликнула матушка.

Шисуи и Итачи поперхнулись. Отец умеет начать диалог грубо, так что дар речи теряешь. Юноши переглянулись и резко замолчали, не зная даже, что и сказать. Каждый из них понимал, насколько Фугаку не понравится эта информация и какой скандал он устроит. Наверное, это будет ор, способный расколоть гору Наследия. Он определённо обвинит в этом Шисуи, а потом пойдёт сдирать с Данзо кожу, и тот в обиде не останется, отвечая со всей присущей ему жестокостью. Эти двое оба в карман за словом не полезут. Итачи не хочет думать, что они с братом выбрали партнёра, похожего на их отца.

— Бать, — невинно улыбнулся Саске, — ты не хочешь об этом знать. Правда. Если мы тебе расскажем, ты попросишь нас стереть тебе память, чтобы ты дальше об этом не знал.

— Не заговоришь, сопляк, — хмурится отец. — Вы двое прямые наследники клана Учиха, и я обязан знать будущую мать ваших детей. Вы же понимаете, что вам придётся делить её с Шисуи? Вы оба стул-то поделить не способны.

Шисуи загоготал, Итачи громко и нервно закашлял.

— Никаких детей! — в ужасе закричал он.

— В каком это смысле? — злится отец. — Только не говори мне, что посмел вступить в обоюдную связь не с будущей матерью твоего ребёнка, — его голос повысился. — Это вопиюще непотребное поведение и позор твоего дворянского чина. Трахай кого угодно, но вступать в связь на цикл? Предки от стыда взревут!

— Кроля, это правда? — неприятно сморщилась Микото. — Эта омежья метка принята без серьёзных намерений? Я же вас такими не растила.

Саске неловко потёр шею. Мама выглядит расстроенной. В их обществе омежья метка считалась излишне статусной и весомой, даже новое поколение, открытое к разному сексуальному опыту, повторило мнение касательно неё старшего поколения. Омега метит только в случае искренней и глубокой любви, это выражение доверия к альфам, уверенность в своём партнёре, которая достойна восхищения. Не каждая альфа носила такое даже в браке. Фугаку носил её и относился с таким же придыханием, как относился его отец и дед, как и все благородные альфы благородных кланов. Саске понимает отвращение и злость отца, ведь он любил свою жену, чью метку носил, и понимал разочарование матери, ведь она была той, кто придавала этой метке столь же глубокое и чудесное значение. Заявление сына оскорбительно для них обоих, это значит, что они воспитали «полного мудака, не заслужившего доверия». Как жаль, что им не объяснишь, в каких диких условиях они приняли эту метку и сама омега этого не хотела. Тут вопрос не о доверии, а о несдержанности.

— Не знаю, как Итачи, а я хочу детей, — выдал он с невинным тоном и откинулся на стуле под ошарашенный взгляд альф. — У меня серьёзные намерения касательно моей омеги. И я говорил ему об этом.

— Совсем охренел? Ты сам ещё ребёнок, — злится Итачи.

— Судя по голосу, это омикрон в возрасте, — подозрительно щурится Фугаку. — Он точно способен на потомство?

— Ха-ха! Так, всё! — нервно гогочет Шисуи, подрываясь с места. — Нихера я не буду это слушать! Мне пора, я опаздываю на встречу с государем!

— Стоять, — рычит Фугаку, рванув за ним. — Ты будешь делить отцовство с наследниками, а это значит нам надо серьёзно поговорить касательно твоего положения в клане.

Барон остановил юношу во дворе, схватив за предплечье, Шисуи повернулся нехотя. Позади он заметил обеспокоенный взгляд Саске, он тут единственный не знал о положении дяди в клане, а тот не собирался ему об этом рассказывать, потому что не видел смысла. Ему плевать, как относится к нему патриарх и клан, он с рождения несёт знамя своего отца — свободолюбивого Учихи, кто не подчинялся раболепству рода и нашёл свой путь.

— Фугаку-сама, нам не о чем разговаривать, — натянуто улыбнулся Шисуи. — Мне не нужен статус в клане и баронский чин, и я не собираюсь менять своё положение браком с его наследниками.

— Хочешь не хочешь, но ты войдёшь в наследство, если омега выбрала вас троих, — грубо отвечает он, — и твой отказ от этого наследства отразится на будущем всех детей в помете. Включи мозг, не будь как твой отец, — и хмурится в довершение. — Думай о своих детях, а не только о себе самом. Твой дедушка повинен в изгнании твоей патриархальной ветки из претендентов на баронство, а у тебя есть шанс это исправить.

Шисуи хотел вспыхнуть на последние слова, но его прерывает Саске. Он подкрался к отцу за спину и схватил за плечи:

— Беги, дядя, мы задержим батю!

***

Дети… Способен ли он? В школе им рассказывали, что рожать может омега, у которой идёт течка, а значит, продолжается фертильность, но речь никогда не шла о пожилых. Данзо в принципе не объяснял школьной теорий по биологии, Шисуи и в жизни не встречал пожилых людей с подобными жалобами. Только теперь, будучи повязанным с господином Шимурой, он прочувствовал, какой сексуальный голод мучил его всё это время, и не мог полноценно это осознать. Такое нельзя принять лишь за неделю, ему сложно даже поверить, что эти безумные сигналы исходят от него. В таком почтенном возрасте и непонятно какого звена. Саске называл его высшим звеном, но Шисуи жил с ним всё это время и не видел даже призрачного намёка на это. Он знал запах его феромона, ведь Данзо не скрывал его до определённого возраста, но никогда не чуял звена и не интересовался им. Сейчас жалеет. Его любимый полон тайн, и никто в этом мире не поможет ему их раскрыть. Шисуи остановился. Так ли никто?

В резиденции хокаге сегодня тихо, в выходные здесь работали только самые важные лица государства и некоторые члены патриархального сената. Государь Сарутоби на посту постоянно, работал он почти без выходных, и, ранее жалея его из-за этого, сегодня Шисуи был рад. Он поднимается в кабинет, кротко стучит в дверь и, услышав безрадостный отклик, входит внутрь. Хирузен не обернулся, сидел на своём кресле и курил в окно трубку табака, уложив ноги на подоконник. Шисуи аккуратно приблизился к столу, минуло мгновение, прежде чем он услышал тихий голос хокаге.

— А я всё гадал, когда же ты придёшь… — усмехнулся он. — Хочешь поговорить о нём?

Государь Сарутоби — близкий друг Данзо, Шисуи помнит это ещё со времён, когда папа его был жив. Хирузен часто навещал Данзо после смерти отца, и именно от него Шисуи знает о Данзо больше, чем тот ему рассказывал. Хирузен может знать, почему всё это произошло с ними. Он может знать причину, по которой Данзо так подло с ним поступил. Он может ответить на те вопросы, на какие никто более в этом мире ответа не даст. Шисуи успокоился, он готов к этому диалогу.

— Вы знаете его дольше чем я. Почему он скрывал свой пол? Почему он так поступил со всеми?

— Я знаю не больше твоего, — усмехнулся Хирузен и наконец повернулся к юноше, он струсил табак в табакерку и набрал нового, чтобы закурить. — Ты, быть может, понял, если увидел ту эпоху, в которую мы жили. Я всегда считал Данзо последователем Тобирамы, но теперь, зная, что он омега… Его связь с моей женой выглядит иначе. Думаю, именно правление Тобирамы так сильно повлияло на него. Думаю, из-за положения омег, которое он наблюдал почти всё отрочество, он навсегда решил прятать свой пол. На нас всех отразилась эта безумная эпоха, но, видимо, на нём особенно глубоко.

Хирузен даже представить не мог, что Данзо чувствовал. Быть омегой, но притворяться альфой и много лет наблюдать за страданиями тех, кто делит с ним истинный пол. Наверное, он чувствовал себя предателем и трусом, чувствовал себя чужим среди своих и среди чужих, человеком, которому нигде не было места, ведь он не мог никому доверять. Эпоха их молодости полна презрения, при Сенджу Данзо бы выдали замуж, как всякую дворянскую омегу, при Тобираме на себе его мог женить любой альфа, ведь государь позволял во благо развития демографии. Хирузен с детства запомнил его честолюбие и амбиции, это был не тот мир, где он способен был существовать, поэтому он и спрятался. Шисуи не поймёт этого, потому что родился в мирное время, и этого так же не способен понять Хирузен, ведь, будучи правильного пола, не встречался с подобными трудностями. Хирузен никогда не спрашивал себя: «Кто я такой?», он не жил чужой жизнью в страхе её раскрытия. Хирузен долго думал над этим, и в конце концов он простил Данзо, как всегда прощал. Его оскорбило недоверие, глубоко оскорбили долгие года обмана, но пытался понять, и он понял. Тот, на кого он злился, уже давно обижен самой жизнью и никогда не был по-настоящему кем-то понят, поэтому Хирузен попытается.

— У него не было выбора, — пасмурно продолжил он. — Или я хочу в это верить. Мне всегда было с ним тяжело. У него тяжёлый характер, с ним трудно работать и я уже не говорю про личное общение. Раньше я списывал это на его ужасный нрав, а сейчас… Многое объясняется, действительно многое, в самом деле.

— Если Вам с ним так тяжело почему Вы не уволите его?

— …не могу я без него.

Шисуи не ожидал это услышать.

— Понимаю, — улыбнулся хокаге. — Только я не политик. Я не хотел никогда править, нрав у меня неподходящий, мне бы семью, деток нянчить. Не выношу вершить чьи-то судьбы, не могу жертвовать человеческими жизнями. Данзо так легко на это решается, вот даже Куму подозревает, а я так не могу. До сих пор не понимаю, почему Тобирама меня выбрал, а не его. Это даже раздражает. Как будто нутром чуял в Данзо омегу и не выбрал именно поэтому. Возможно, он действительно подозревал об этом.

Такое иногда думалось, глядя на их с Кагами отношения. Сложно было понять, кто в них «главный», но Данзо всегда выглядел слишком довольным рядом с ним. Это Кагами его защищал, это Кагами не позволял альфам лезть к нему, и именно Кагами решал, кто будет общаться с Данзо, а кто нет. Казалось, последнего это устраивало, а это противоречило характеру альфы. В конце концов каждый стал думать о нём как об альфе низшего звена. Видимо, Тобирама был проницательнее всех.

— А почему сейчас не сделаете его Хокаге?

— После смерти Кагами он стал… — Хирузен досадно вздохнул. — Помешанным. Мне страшно в таком состоянии отдавать ему страну, боюсь, его правление будет страшнее, чем у Тобирамы. Ему нехорошо. За эти пятнадцать лет он сильно изменился. Не был ведь таким категоричным, таким безжалостным, настолько скрытным и истеричным. С каждым годом только сильнее сходит с ума, а когда вы с ним поссорились, ему только хуже стало.

Правда? Шисуи не заметил перемен. Это, конечно, приятно, но слышать подобное неловко. Он все равно в это не поверит. Данзо излишне давил на него чувством вины и последний месяц вёл себя не как тот, кто по-настоящему его любит и скучает по нему. Данзо его постоянно отталкивает, и Шисуи не устраивает объяснение «у него не было выбора», ведь Шисуи особенный для него, он обязан был знать, а Данзо обязан был рассказать.

— Он же всегда был таким, — хмурится Шисуи.

— Нет, он таким не был. Ты его другим не знаешь. Данзо был совершенно другим человеком, когда Кагами был жив. Тебе досталось… — Хирузен нервно тарабанит пальцами по столу. — Не то, что ты заслуживал. Он такой весёлый ходил с ним в обнимку постоянно, пел, танцевал, смеялся. Мне даже бремя царствования не было столь невыносимым, когда они мне и Бивако втроём по вечерам пели. Тоска зелёная. Чем дольше это продолжается, тем сильнее он на меня давит. Я знаю, он до сих пор винит меня за смерть Кагами. Наверное, он всех винит за его смерть. Будто возненавидел саму жизнь за то, что та позволила ему умереть.

Он упирается лбом в кулак и протяжно выдыхает. Все эти манипуляции, его планы и законы, всё это нервное уговаривание — его ненависть к Куме и частые упрёки в бесхребетности нынешнего государя. Его острое желание вторжения в Куму, его категоричный взгляд на независимость их республик. Хирузен видел в этом сохранение наследия сильнейшего государя Огня, а Данзо попросту мстил и государство превращал в орудие своей мести. Хирузен никогда полностью не осознает, какое значение имел Кагами в его жизни и насколько тот был ему дорог. И пока Данзо жив, он не позволит Хирузену установить мир с Кумой, не позволит дружить с теми, кто отнял у него Кагами.

— Помирись с ним, Шисуи, который раз прошу, — серьёзным тоном начал Сару. — Ты единственный, на кого ему не наплевать. Я его выносить мог, пока вы вместе жили, а сейчас ещё хуже стало. Я избавиться от него не могу и работать вместе с ним тоже не могу.

— Достопоч… — Хирузен нахмурился и Шисуи вздохнул. — Сарутоби-сама, я пытался и много раз. Он не хочет со мной сближаться. Я ведь альфа, а он альф ненавидит, — и обречённо понурил голову. — И меня он тоже ненавидит.

— Нет, Шисуи, — строго хмурится Хирузен. — Ты для него правда особенный, я же видел, как он на тебя смотрел все эти четыре года, я же тебе говорил, а ты меня не слушал, потому что на страдании своём помешался. Упрямый баран признаться в своих чувствах не может. Будь настойчивее, не он должен быть главным в этих отношениях, а ты. Хватит под него подстраиваться, иначе из-за его нерешимости вы никогда не помиритесь.

Быть главным в этих отношениях? Он впервые такое услышал. Он даже не думал об этом. Быть главным? С ним? Возможно ли такое? Данзо позволит ему такое? Ведь он никогда не позволял Шисуи управлять собой, любую такую попытку он пресекал, и, чувствуя хоть малейшую власть над собой, искоренял её. Шисуи даже не знал, но догадывался, что именно с ним Данзо вёл себя осторожнее, будто подозревая, чем обернётся ему раскрытие пола. Хирузен прав, но не в том смысле, какой вкладывал свои слова. Нерешимость Данзо — это выдуманная им альфа-привилегия, он и не мог быть с ним, потому что на пути его стояло неопределимое количество препятствий, созданных им же. Ссора с Шисуи — это его уверенность в том, что он останется альфой. Шисуи сглатывает, не отводя от государя взгляда. Данзо не даст ему быть главным в этих отношениях, пока думает о себе как об альфе, не принимая омегу внутри. Ведь уже сам давно понял: он сможет остаться с Шисуи только как омега. Скорее всего, именно поэтому он и бросил Шисуи, ведь не хотел этого.

— А ты уверен, что Данзо не твой отец? — на вопрос Хирузена Шисуи нахмурился и, прерывая его, засуетился. — Подожди, не вспыхивай. Я просто не понимаю. Кагами был альфой, а ты и представить не можешь, насколько они с Данзо были близки. Они пропали на несколько месяцев, а потом будто из неоткуда появился ты. Кагами никогда не говорил о твоём втором родителе. Мы, конечно, шутили, что они оба твоих отца, но теперь я уже не знаю…

Это невозможно. Если бы Данзо был его отцом, то Шисуи к нему такого не испытывал. На него бы не действовал его феромон. Он не знал, кто второй родитель, но это точно не Данзо, и это порождало ещё больше вопросов. Если они были разнополыми и так близки, то почему не имели общего ребёнка? Какие у них были отношения? Всё это Шисуи обязан был знать, но ему ничего не рассказывали, оказывается, он знает не больше Хирузена, а это оскорбительно. Шисуи странно покосился — а какого же пола был папа? Воспоминания спутанные, пятнадцать лет прошло. Данзо всегда называл отца альфой, но, принимая во внимание всю ложь, его слова более не достойны доверия. Шисуи был слишком мал, чтобы по феромону понять пол своего отца, и не может вспомнить точнее всё, связанное с этим. Сейчас он напряжённо подумал, что вообще почти не помнит свои девять лет. В особенности последние несколько недель после похорон отца Шисуи начисто забыл. Будто произошло что-то плохое. Всё вновь возвращается к Кагами, его отец был единственным, кто мог ответить на все вопросы, но его нет, и из-за этого Данзо стал таким. Шисуи неприятно об этом думать, будто он потерял что-то безвозвратно, невероятно важную деталь. Будто без этой детали Данзо был неполноценен и именно поэтому так страдает. Хирузен не может знать то, что Шисуи по-настоящему хотел знать. Что Данзо на самом деле испытывает к нему? Без игр, манипуляций и обмана. Кто он для него? Любит ли он его? Шисуи так часто задавал эти вопросы и более не надеялся на ответы. Он сошёл с ума от этих вопросов.

Внезапно Шисуи неприятно передёрнуло, Хирузен осмотрел его с беспокойством.

— Что-то не так, — Учиха потёр метку и пробормотал. — Итачи зовёт, извините, мне надо идти.

Странное чувство. Казалось бы, альфы не метили друг друга, но ему передавались эмоции его альф, и за это время он приноровился различать, чьи конкретно эмоции он чувствовал. Саске сказал, что давно уже знал интенсивность эмоций своего брата, и разобрать их ему не составляло труда. И тем не менее, они трое чувствовали друг друга по-особенному. Шисуи даже не представлял, что метка омеги способна на такое. Эмоции Итачи холодные и короткие, он ощущал его приглушенными всполохами тлеющего угля, казалось, большую часть его эмоций опустошали носителя, забирая всякий цвет, не позволяли окрашивать себя хоть какой-то радостью. Саске согласился с ним — сосущая пустота, как описал он. К его тоскливым эмоциям привыкнуть сложно, но привыкая, личность Итачи становится не такой невнятной. Шисуи и без того понимал, что его лучший друг болен и психически нестабилен, но сейчас он хотя бы понимает, почему на лице Итачи вечно угрюмое выражение.

Сейчас он почувствовал импульс, распознанный им как зов, и не смог бы объяснить, почему так его воспринял. Это было нечто из подсознания, ответ, полноценно не воспринимаемый человеческим сознанием, а только звериным — как когда чувствуешь, что сзади кто-то есть. Он поспешил в резиденцию Учих, но встретил только Саске, который так же не понимал, где находится его брат. В комнате они нашли записку и, недолго думая, отправились туда, куда их приглашал незнакомый почерк на листе пергамента. За границами города, на юго-западе, в месте, обозначенном как берёзовая роща. Это недалеко от города, но достаточно, чтобы скрыться от всех глаз. Шисуи увидел вдалеке знакомые очертания и, ощутив неприятное покалывание на загривке, понял, что они пришли на место. Итачи стоял и курил, уставшими глазами встречая своих альф, и рядом с ним стоял тот, кого Шисуи желал видеть в последнюю очередь.

— Добрый вечер, ёбанные ублюдки, — улыбнулся он.

Орочимару. Его вид представлял угрозу и холодную ярость, он смотрел на них прищуром хищных глаз и скалился, выдавая это за улыбку. Шисуи напрягся и остановился в паре метров от них, потянув за собой Саске. Орочимару надменно поднял подбородок.

Саске неловко стушевался:

— Это было обоюдно.

— Да неужели? — холодно прошипел санин. — Обоюдно? С ним? Слабо веритс-с-са. Я разочарован в тебе малыш-ш С-саске, в отличии от твоего жес-с-стокого брата в тебе есть сос-страдание, но его не хватило чтобы это предотвратить, — он тяжело усмехнулся и посмотрел на Итачи. — Я предупреждал тебя.

— Ты не был там и ничего не знаешь, — хмурится Итачи. — Не драматизируй. Давай обойдёмся без драк и лишних проблем, ты нас выслушаешь, и мы мирно разойдёмся.

— Я не с-собираюс-сь выс-с-слушивать оправдания нас-сильников, — злобно шипит Орочимару. — Очевидна здес-сь только ваш-ша вина. Вина, — акцентировал он внимание на слове и взглянул на Шисуи жестоким взором. — В ос-собенности твоя.

Шисуи ощетинился, принимая оборонительную позу, Орочимару широко раскрывает рот и проникает в горло рукой, нащупывая там что-то. Мгновение, и Учихи видят блеск лезвия меча, он достал его из своего горла и на целил в грудь юноши.

— Мерзкое и отвратительное ты чудовищ-ще, всё-таки сделал, чего так хотел, — грозно шипит он. — Чем так долго его мучил. Ты мне омерзителен, эгоис-ст. Не ос-становился, не ос-ставил, замучил. Всё это произош-шло по твоей вине. Из-за тебя.

— О чём… — недоумевает Саске.

Он не успел закончить, Орочимару бросился на Учиху, замахнувшись мечом. Шисуи увернулся и, попытавшись выхватить меч, столкнулся с ногой санина, отлетая в ближайшее дерево. Орочимару рванул к нему и обрушил серию быстрых и тяжёлых ударов, вынуждая обороняться ножом. Итачи не знает, что ему делать, эта битва казалась особенно личной, их связывает куда больше, чем они показывают, и его смятение оправдано страхом неуместности его помощи. Итачи знал, что Шисуи относится к Орочимару с отвращением, но тот никогда не объяснял подробно. Очевидно, его неприязнь исходила из прошлого. Некая тайна его отношений с Данзо.

Саске посмотрел на брата, не понимал, стоит ли вмешиваться, тот стоял на месте и, не двигаясь, внимательно наблюдал за боем. Его пальцы дрожали над рукояткой ножа, а глаза окрасились алым, будто он только и ждал повода прервать драку, но не видел приглашения. Шисуи, казалось, забыл об их присутствии и зверел каждый раз, как ему приходилось отбивать удары Орочимару. О силах легендарного санина, одного из трёх генерал-ветеранов прошедшей гражданской войны в республике Дождя, ходили легенды. Шисуи не боялся его, потому что общение с Данзо дало ему понять образ этого человека. Орочимару — гений, но не боевого ремесла, он искусен во владении мечом, и его клинок Кусанаги покорнейше служит ему, только его омежье тело не научилось тайдзюцу, и мог он похвастаться лишь невероятной гибкостью суставов. Шисуи быстрее его, у Орочимару нет преимущества над этой скоростью, так он думал, часто страдал самоуверенностью, ведь не предполагал, что будет, если санин пожелает драться всерьёз. А именно к этому он готовился, подстраиваясь под движения Шисуи и наконец призывая себе на помощь неисчислимое количество змей. Он извергал их из своего рта и, не прекращая атаковать юношу, вынуждал его убегать и уворачиваться не только от своих атак, но и от укусов змей, окружающих его с опасным шипением. Шисуи набрал в лёгкие воздуха и, выдыхая объёмный столп огня, вынудил Итачи схватить брата и подняться на безопасное расстояние от них. Он понимал, если они не вмешаются, здесь начнётся сущий кошмар, но не знал, какие слова заставят их остановиться. Хотя знал, кто мог бы, только звать его сейчас — сумасшествие.

— Братан, — отвлёк его от нервных размышлений Саске, — а ну-ка отвечай. Какие отношения у нашей омеги с этим доктором? Разве он не его лечащий врач? Почему он так реагирует?

Итачи иронично кривит брови. «У нашей омеги» — брат нашёл новый способ выпендриваться, определённо он чувствует себя нереально крутым называя Данзо-саму «своей омегой»

— Спроси что полегче, — хмурится Итачи. — Не знаю, Шисуи о нём говорил редко и только в негативном ключе, не помню даже… что-то вроде омеги его господина и что он безумно ревнует.

— Орочимару-сан омега?! — ошарашено воскликнул мальчик. — Вообще не похож!

— Данзо окружают странные люди, — криво усмехается старший брат. — Уже второй раз за неделю нас пытается кто-то убить. От него всегда одни неприятности. Бог проклял меня связью с ним, это наказание за мои проступки в прошлом.

— Да харе уже ныть, — гаркает Саске. — Мы должны помочь дяде!

Однако в чём-то Итачи прав. После встречи с Данзо-самой жизнь Саске превратилась в восточный сериал (какие он часто смотрел по телевизору), а он стал его главным героем. Мало того, что он помирился с братом, заставил его пойти на лечение, подал документы в давно желанное учебное заведение, увеличил свою физическую силу, так и ещё обзавёлся парой, которая ему в дедушки годится. И как раз-таки эта пара, их с Орочимару камень преткновения, только вот от чего? Саске видел Орочимару два раза, перед приёмом брата и после, в остром желании узнать его диагноз, который доктор ему не рассказал. Саске тяжело давалось понять этого человека, быть может, из-за его причудливой манеры общения или театрального поведения, иногда ему думалось, будто он с ним флиртует, но обстановка так не располагала к этому, что Саске не решился уточнять. Орочимару не казался таким человеком, то есть тем, у кого есть такие острые привязанности, и даже Итачи, увидев их общение лишь один раз, глубоко не понимал реакцию доктора. В тот день, когда они узнали пол Данзо, тот с ним разговаривал небрежно, несколько раздражённо и формально. Разумеется, Итачи не достаточно эмпатичный, чтобы что-то увидеть, но даже Шисуи с его глубоким пониманием людских отношений никогда не мог объяснить, что связывает этих двоих. Если бы они знали это, быть может, сумели его остановить. Орочимару, очевидно, не желал их слушать, хотя ситуация как раз такая, какая обязывала объяснений. Всё произошло не так, как думал Орочимару, и Итачи обязан был это объяснить, но из-за его давешнего поступка доктор и его на ремни порежет, исполнив ранее брошенные угрозы. Учиха слишком держал себя в руках, чтобы принимать этот бой, и жертвовать рассудком не хочет. Саске наблюдает некоторое время, его вдруг передёрнуло, и он прищурился, будто присматриваясь к чему-то. Его поразило странное чувство дежавю. Стойка Орочимару. Он знает эту стойку и эту манеру держать меч.

Саске спрыгивает с дерева, и, как только доктор замахнулся мечом, юноша встал перед Шисуи и грозно посмотрел ему в глаза. Итачи моментально обнажил ножны и оказался рядом. Его выражение ведает о том, что если Орочимару хоть кончиком меча коснётся Саске — тот без промедлений убьёт его всей имеющейся у него силой, а у Итачи её в избытке. Орочимару знает какой он серьёзный противник, поэтому старается лишний раз не дергаться в сторону Саске.

— Орочимару-сан, я кажется понимаю, — говорит он серьёзно. — Может и не полностью, у меня проблемы с эмпатией, но выражение уважения я знаю, как выглядит. Кажется, он вам дорог. Но, — он обернулся на Шисуи и пробормотал, — он ведь не просил Вас об этом.

Доктор сощурился и не ответил.

— Шисуи ему дорог, — очевидно поясняет Саске. — Вы же так с ним не поступите. Если правда его уважаете.

— Эта любовь обернулась ему злос-стным предательс-ством, — гневно щурится Орочимару и вновь бросает жестокий взгляд на юношу. — Ты, с-сволочь, я знаю что всё это произош-шло по твоей вине. Это из-за тебя он с-страдает

— Нет, Орочимару-сан. Это сделал я, — признался мальчик. — Я это начал. Пришёл к нему в гон и спровоцировал других альф. Шисуи тут не причем.

Орочимару внимательно осмотрел юного Учиху и добродушно усмехнулся.

— Ах, малыш-ш, как благородно, — широко улыбнулся он белоснежными зубами, — но ты лиш-шь пос-следс-ствие. Очаровательное юнош-шеское недоразумение. Сделал он. И давно. Ты, — и вновь поднял взгляд на Шисуи нацелив меч следом, — причина всех его с-страданий. Уж лучше бы Хирузен не ос-становил тебя тогда, и ты бы разбил голову о землю. Ты зас-служиваешь учас-сти куда худш-шей, чем с-самоубийство.

Шисуи до этого действовал молча, будто одно только общение с доктором было ему противно. Он смотрел на него с труднообъяснимым выражением на лице — холодная улыбка, жестокий взгляд, клыки, блестевшие в свете луны. Его глаза алые, как две спелые вишни, купающиеся в чаше, наполненной кровью. Итачи видел его таким один раз, в день, когда тот узнал о поле своего господина — какое-то жуткое чудовище, без капли человечности в образе, его внутренний альфа-зверь. Орочимару провоцирует в нём эмоции гнева и собственничества, а это такие чувства, какие Итачи старался никогда в нём не тревожить. Ведь то, как они проявляются в нём, пугает до чёртиков.

— Да что ты понимаешь, — криво улыбнулся Шисуи. — Вечно вьёшься вокруг него, долбанный вертихвост, какого черта тебе вообще от нас надо? Ты ему никто, но ведёшь себя так, будто он тебе принадлежит. Ты не имеешь права читать мне нотации, потому что тебя вообще не касаются наши отношения.

— Вот и твоя поганая с-с-суть вылезла, — в надменном омерзении скривился доктор. — Избалованный, жес-стокий ребёнок, отравляющ-щий жизнь тому, кто тебя вос-спитал из-за доброты душевной. Само твоё с-существование — это ошибка.

Шисуи раздражённо вздохнул, в позе принимая небрежный и усталый вид, будто спорил с ребёнком, не выказывал ни жестом своим уважение. Казалось, он относится к Орочимару как к самой ничтожной низости, и общение с ним глубоко его оскорбляет. Итачи никогда не видел в нём настолько пластичные эмоции, он менялся за мгновения, и взгляд у него убийственный, Данзо передал это ему как будто по наследству.

— Я всё ещё не убил тебя, блядь, только потому что он просил к тебе не лезть, но ты берега путаешь, — звучно фыркнул он, скрестив руки на груди. — Тебя не учили, что трогать чужое нельзя? Кем ты себя возомнил? Он любит меня, но тебя это так раздражает, что ты пытаешься всячески это испортить. Ты вечно влезал в наши отношения и под руку ему говорил. Я знаю, что это из-за тебя, паскуда, он бросил меня. Это ты его подговорил, потому что вынести не мог, что он любит меня. Только. Ты жалкая омега, а не альфа, поэтому ты ему не интересен. И все эти четыре года он думал только обо мне, — его улыбка стала ещё более жестокой и неприятной, — а ты так, запасной вариант. Когда же ты с этим смиришься?

Саске ошарашенно рассматривал альфу:

— … дядя?

— Так, блять, Шисуи, а ну охлади голову, — гаркает Итачи. — Без гона. Здесь Саске, твою мать.

Старший брат, приложив силу, оттаскивает Саске подальше от друга и нервно сглатывает. Феромон Шисуи потяжелел, оброс цианистыми резкими парами, кровь его бурлила тестостероном, и он воплощал его вокруг себя, выражая непоколебимую мощь. Это альфа высшего звена, и она в гоне. Итачи чувствует зов его партнёра через метку, и зов этот хочет вскипятить его кровь, зовёт за собой устраивать зверства. Гон одной альфы передаётся всем. Учиха чертыхается, они только успокоились, только пришли в себя, и их вновь утягивает в это гормональное болото. Им нужно срочно уводить Шисуи от Орочимару, иначе тот его доведёт. Однако доктор считает иначе, и весь ощетинившись, смотрит на альфу, не уступая в жестокости взгляда.

— Среди всего того, что я наблюдал, ты… — рычит он сквозь зубы. — Худшее, что когда-либо с ним происходило. Думал только о себе любимом, только о своих страданиях, жалостью всех брал, но не проникся к нему сочувствием. В тебе нет благодарности, выблядок, за годы, что он потратил на тебя, а только постоянные выкрики «хочу», ведь тебе, сука, всегда мало и плевать ты хотел на его желания. Ты даже не пытался его понять. Ты всегда думаешь только о себе. Эгоист. Твой приёмный отец страдает, а ты этому только радуешься, ведь появился повод воплотить свои подлые эгоистичные желания и навязать ему вину за все его поступки. Только виноват ты. И причина, по которой он бросил тебя… — он усмехнулся и всплеснул руками так, будто это было очевидно. — Это была полностью и абсолютно твоя вина. Ты испортил ваши отношения. Ты не довольствовался тем, что есть. Ты не уважал его желания и его труд.

— Ты видишь только то, что хочешь видеть, — рычит в ответ Шисуи. — Как ребёнок воплощаешь во мне все проблемы, так ты и сделал, чтобы убрать меня из его жизни. Ты только мешаешь. Я тебя всегда недолюбливал. Неужели у меня есть шанс наконец убрать тебя из нашей с ним жизни. Подойди сюда, — альфа твёрдо шагает вперёд, но доктор не идёт навстречу, напротив, он пятится, и юноша злорадно улыбается. — Не подходишь, потому что боишься моего феромона. Ещё помнишь прошлый раз. Правильно. Вспомни ещё.

— Я убью тебя, мелкий паскудник, — рычит Орочимару.

— Сделай это, — не унимается Шисуи, — дай мне повод, сука, и у него больше не останется никого кроме меня.

Итачи чувствует, как повышается температура его тела, чешутся клыки и потеют ладони, он оглядывается на брата, и тот кивает ему, будто понимая, что от него хотят услышать. Гон Шисуи передался им, и юноша готов был кричать от досады. И сдерживать себя он не хочет.

— Орочимару, ты провоцируешь его гон! — выкликнул он. — Хватит вам обоим, блять!

— Не лезь, Итачи, — хмурится Шисуи.

Итачи игнорирует друга и вновь обращается к Орочимару, взывая к его здравомыслию:

— Включи голову. Ты омега, окружённая тремя высшими альфами, у которых вот-вот наступит гон. Ты вообще думаешь, что сейчас произойдёт?

— Вы помечены. Вы не накинетесь на меня, — надменно бросил доктор.

Однако Учиха услышал колебание в его голосе, очевидно, он не знает как работает феромон Данзо связавшись с ними тремя.

— Скажи это уверенно! Как будто не знаешь, на что способен этот феромон, сам ведь его изучал. Ну ёбанный ты в рот, ну за что мне всё это? Шисуи, мы уходим! — он хватает друга за руку и грубо встряхивает, юноша противится и рычит в ответ. — Приди в себя, черт возьми. Из-за тебя у него опять начнётся течка. Я не вынесу этого ещё раз!

Орочимару замолчал, некоторое время рассматривая юношей напротив. Слова Итачи удивительно звучали убедительно, он забыл об их связи и что они носят общий феромон, поглощённый своей злостью. Он в самом деле не знал, на что они способны, ведь из-за состояния Данзо не мог детально его обследовать. Орочимару незаметно поджимает губы, ему сейчас подумалось, что он ухудшил и без того поганое состояние Данзо, разозлив Шисуи и тем самым спровоцировав его гон. Он пока не знал, помог ли господину его метод, ждал, когда тот сам придёт к нему. Не дождался. Не смог больше стоять в стороне и делать вид, будто всё нормально. Его злит эта ситуация и проблемы, которые эти глупые дети ему создают, и легче было бы убить их к чёртовой матери. Однако что же ему сейчас мешает? Саске сказал, что Данзо не просил его об этом, но тот о таком не попросит, даже если это тот самый единственный выход, который он искал. Способ вернуть всё как было раньше. Орочимару цокает языком и, бросив на юношей последний презрительный взгляд, теряется в глубинах леса. Итачи смотрит ему вслед, взбешённый, удерживая буйного друга в руках, пытается сделать из этой поганой ситуации хоть что-то приличное. Куда его нести? Где им проводить очередной гон? Они опасны для окружающих, даже для собственных родителей, — стоит ли вернуться домой или переждать тяжёлый цикл у Шисуи дома? Итачи не знает, что им делать, он взглянул на Саске обеспокоенно, будто ожидая от него простого решения, но младший брат сам не знал, как им поступить.

***

Данзо продумывал каждое слово, которое хотел высказать Хирузену в предстоящем скандале. Он вновь прокручивает в голове всевозможные течения диалога, думает, как выкрутиться из всех возможных ловушек, какие могут поставить обстоятельства их непростых отношений. В этом споре за ним будет очевидное преимущество — Данзо сам решает все вопросы касательно своей жизни или тела, и никто не имеет права нарушать это, врываясь в его личную жизнь. Хирузен не сможет более корчить из себя бедного несчастного страдальца, брошенного друга, которому якобы не рассказали такую важную новость. Разумеется, кем же ещё будет считать себя Хирузен, эгоцентричная долбанная альфа, кроме как жертвой в этой ситуации? Хотя это он ответственен за слежку! Чем чаще Данзо думал об этом, тем злостнее сводило его челюсть. Он простоял в душе уже второй час, отчаянно пытаясь отмыть губкой запах феромона со своей кожи, он тёр её до красных пятен, скрипел зубами и злился. Потому что пахнет своими альфами, мёдом, вишней, сандалом и дождём, он пахнет, как должна пахнуть омега, желающая секса со своими партнёрами, и он ненавидит этот запах. Как же он придёт к Хирузену, пока источает подобный аромат? Он покажется перед ним жалкой и слабой омегой в течке. Нет, он этого не допустит, он же сильнее, и только сильным обязан показываться перед ним. Однако запах не стирался.

— Я должен спрятать его, — злостно цедит он сквозь зубы. — Любым способом. Ему нельзя его учуять.

Советник спешно выходит из душа, не одевшись. Принюхивается к своей коже, но уже не может понять, пахнет он или нет, вскружив себе голову душевыми маслами. Судорожно спрашивал себя из раза в раз: «Я пахну? Запах остался или нет?». Диалог не будет продуктивным, если он предстанет перед ним как омега, он должен подавить его, вывернуть очевидность его вины и ткнуть носом. Чтобы этот поганый Сарутоби слез со своего трона праведника и получил по заслугам. Данзо нервно облачается в тонкий шёлковый халат, старательно игнорируя вещи своих альф в шкафу. Он подходит к зеркалу и завязывает бинтом правый глаз.

— Я ткну тебя в твои же поступки, — рычит он сквозь зубы, руки дрожат, и он небрежно наматывает бинт на голову и, чертыхаясь, переделывает. — Я не боюсь, — уверяет он себя и встряхивает руками. — Я не боюсь. Ничего не произойдёт. Он… он не сделает этого. Кто угодно, но не он…

Дрожь его рук — это не следствие страха, будто Хирузен не воспримет его как равного себе воина, а как омегу. Это не страх, будто спустя десятилетия борьбы с Хирузеном, тот всё же обыграет его, потому что Данзо омега. И думает он так, потому что…

— Я этого не хочу, — болезненно жмурится он. — Это неправда. Неправда-а-а-а-ах!

Острая резь прошлась по его лобку, и, не выдержав её, он падает на пол, схватившись за живот. Внезапно его кожу будто опалил огонь, он вскрикивает ещё раз, чувствуя спазм внутри влагалища, и, не зная, как остановить это, прижимает к промежности руки, крепко сжимая их ногами. Крупные капли пота проступают на лбу, он выворачивается на спину, глубоко набирая воздуха в лёгкие, но голова кружится, не внимая на его попытки прийти в себя.

— Н-нет… — потерянно бормочет он. — Как же это… опять?! Но.!

У него же недавно была интимная связь с малышом-Учихой! Почему у них снова гон?! Нет-нет-нет, он же не виноват в этом, он же ничего не сделал, он всё это время стоял под холодным душем! Почему они снова возбудились? Нет, он еле пережил прошлый раз, у него больше нет никаких сил сопротивляться. Данзо встряхивает головой, пытаясь придумать хоть что-нибудь умное. Он сможет дойти до Орочимару? Данзо пытается встать на ноги, но очередная ощутимая резь, и он со стоном падает обратно.

— О боже… Стало ещё хуже, чем было до этого. О боже… — он стискивает зубы и бьётся лбом о пол. — Я не вытерплю… Не могу… Не могу больше… Сопротивляться… А-а-а-ах…

Наверное, он выглядит жалко — как слабое, зависимое ничтожество. Хирузен бы от души посмеялся над ним, вот оно, венец его работы над собой — лежит весь красный и потный на полу и сдерживает свои дрожащие руки от ласки. Позорище! Позорище, поднимайся, черт тебя дери, ты уважаемый политический деятель! Ты будущий хокаге!

— Когда же это кончится… Долбанный учиховский выродок… У тебя такой… мучительный гон… А-ах! — и не может больше сопротивляться, ласкает себя, крупно содрогаясь. — Ах! М-м-м-м! Ни черта это не поможет!

Данзо знает, что не поможет, ведь до этого он много раз пытался, и это не помогло ему успокоиться. Данзо знает, что только секс с любым из своих альф ему поможет. Ведь именно так всё и произошло в прошлый раз. Ему попросту бессмысленно врать и что-то придумывать, это изводящая нервы очевидность, иного выхода нет. Он смотрит на шкаф, где лежали вещи с запахом его альф. Понимает, что это смягчит симптомы, но не избавит от мучения. Сама мысль, что он сейчас самолично возьмёт их из шкафа ради самоудовлетворения, встречается бурным омерзением. Его принуждают к выбору, участвовать в котором он не хочет. Его заставляют совершать поступки, на которые он никогда бы не пошёл. Всё это ломает его с чудовищной силой, и, пытаясь с ней бороться, только быстрее изводит себя.

— А-а-а-ах… Н-нет… Я убью их… Я отрублю им голову! — чуть ли не хныкая воет он — Н-нет… неужели у меня нет выбора? — и страдальчески бормочет. — Совсем нет выбора? Я не хочу…

Хочу.

— Н-нет. Я больше не буду.

Очень-очень хочу.

— Я сказал… ни за что более это не повторю. Это унизительно.

Лишь один раз. Последний раз. Чтобы не было так плохо.

— Я перетерплю. Не позволю снова… этому произойти. Я сильнее.

Лишь один последний раз. Станет лучше, и у меня будут силы с этим бороться. Это ведь не считается, я попросту использую их…

— Нет…

Это как принять лекарство. Всего лишь инструмент. Я сделаю это, чтобы легче перенести эту борьбу, а потом не буду.

— Ни за что… ты не убедишь меня!

Это ведь ничего не значит, это не делает меня омегой, я ведь только рационально распределяю свои возможности. Один последний раз…чтобы были силы.

— Н-нет…

Я очень хочу! Хочу-хочу-хочу-хочу-хочу-хочу!

— Я обещал! Где твоя сила воли?!

А потом их можно убить… сделаю это и убью. И всё закончится. Всё закончится. Мне надо только… один последний раз… всего разочек…больше не повторю…

— …может… в этом есть смысл.

Этот голос так красноречив и убедителен, Данзо не может не согласиться. Бороться с этой похотью гораздо легче, когда есть силы и сняты основные симптомы. Так он даст себе фору привыкнуть, сможет обойтись без этого унизительного мучения гораздо дольше, чем если он сейчас будет терпеть. Если сейчас будет терпеть, непременно сорвётся, а потом нет! Вся эта изумительная ложь так складно ложится на оскорблённое самолюбие, уверяет Данзо в правильности этих решений, убеждает в том, на что он никогда бы не согласился. Только сейчас он согласился, потому что утерял главное преимущество — Данзо раньше не знал, что это мучительное состояние, которое истязает его всю сознательную жизнь, можно так легко исправить. Теперь, когда мозг знает это, Данзо не найдёт ни одного убедительного аргумента этого не делать. Зачем мучиться и терпеть ради невнятно чего, когда в его подчинении три альфы, которые с радостью исполнят любое его пожелание? Советник вздрагивает и заряжает себе хлёсткой пощёчиной. Ему нельзя думать об этом. Ему нельзя проиграть этому, иначе всё бессмысленно. Однако страшная мысль прячется за занавесом самообмана — а разве больше не бессмысленно? Он стискивает зубы до скрежета, дрожит и шепчет себе: «Нет».

Всё это имеет смысл. Имеет. Всё это не бессмысленно! Это жертва во благо своей гордости! Он мучается не зря. И тем не менее, он встаёт на дрожащие ноги и, увидев себя в зеркале, — не узнаёт. Это не статусная альфа, которой он был всю свою жизнь. Статусная альфа не выглядит так, как омега: взъерошены волосы, влажная кожа, горячие красные щёки и взгляд томных зелёных глаз, полных ненасытного голода и желания. Он стискивает ноги вместе, лишь бы не наблюдать смазку, капающую на пол, глубоко и прерывисто вздыхает, трёт глаза, приминает волосы, но вид его остался неизменен. Какая же это альфа? Государственный военный советник, генерал-прокурор, единственный наследник благородного клана. Нет. Это омега тяжело дышит и дрожит от предвкушения, это омежьи бедра испачканы смазкой, это омежьи глаза, глубокие и тёмные, смотрят с жадностью, и это омежьи губы сладко приоткрыты.

— …я не омега, — он хмурится, хочет звучать уверенно и грозно, но голос дрожит, перебивается тяжёлым дыханием, он звучит сладостно и нетерпеливо. — Это не делает меня омегой… я же не такой.

Он правда собирается пойти к альфе? К «своей альфе» ради этого? Это унизительно, кто он после этого? Ему страшно. Ему страшно, потому что он боится растерять всю свою гордость из-за этого поступка, на который он вроде идёт сознательно. И как будто бы на это легче решиться, когда уверен в полном контроле над ситуацией, но Данзо не хочет это контролировать. Какая разница, что он имеет в этой поганой ситуации какие-то крохи контроля, когда его буквально принуждают обстоятельства? Иллюзия выбора. Он вновь массирует лоб и вздыхает. Тяжело решиться на это, это неправильно, но по-особенному правильно, и это раздражает. Он ведь идёт ради того, чтобы его вновь… Тело крупно передёргивает от этой мысли. Выбора нет. Или ему легче думать так.

***

Люди пугливо озирались в их сторону, Итачи тревожно стискивал зубы, будто бы пытаясь спрятаться от взглядов, он сгорбился и закрыл лицо волосами. Озирались они, потому что впервые в жизни видели три могущественные альфы в гоне одновременно. Феромон от них исходит убийственный, законом запрещено расхаживать со столь провоцирующим запахом по городу, но у Итачи и Саске не было выбора, ведь они вынуждены были тащить Шисуи до его дома. Итачи решил переждать гон там, ведь таскать друга, альфу высшего звена в гоне, в место, где сейчас сидит его матушка среднего звена, — идея ужасная. К тому же его пугало поведение Шисуи. Он бормотал что-то невнятное, рычал и улыбался. Он отвечал на все вопросы, оставаясь в сознании, но отвечал он излишне резко. Альфы в пике гона не могут разговаривать, только рычать и выть, ведь рассудок отшибает начисто, а Шисуи отвечает ему вполне осмысленно. Итачи слышал о таком явлении, оно называется «сознательный гон». Невероятно мрачная штука. Он еле себя удерживает, чтобы не смотреть в его страшные звериные глаза. Это будто инстинкт, который умеет разговаривать, зверь, обрётший разум, голос самых порочных и жестоких желаний, истинное воплощение альфы как пола. Ему не хочется сталкиваться с этим напрямую, но он вынужден, волоча сейчас тело своего друга к дому. Саске, завидев имение, спешно открывает дверь, и старший брат чуть ли не вваливается внутрь, с усилием, мальчик моментально закрывает за ними.

— Так, — Итачи тяжело массирует лоб и вздыхает, — нам нужны наручи или верёвки. Вода с лимоном, йод, уксусная кислота и перекись водорода. Что ещё? Не могу нормально думать. Ужасный звон в ушах.

— Я сомневаюсь, что у дяди есть заглушки для когтей и клыков, — тяжко отвечает Саске. — Похуй. Вряд ли драться будем.

— У меня их нет, малыш, — рычит он с улыбкой. — Я же не «домашний» и не прирученный.

— Пиздец дядя жуткий. Давай его сначала привяжем.

— Шисуи, — недовольно гаркает Итачи, — раз можешь сам ходить пиздуй в комнату и привяжи себя от греха подальше.

— Зачем? — он снова улыбнулся и зарычал. — У нас есть омега. Мы не должны себя привязывать. Идём к ней.

— Эта омега тебе голову снесёт, если ты сейчас к ней подойдёшь, — хмурится Итачи.

— Не правда, — усмехнулся Шисуи.

В глубоком гоне и ведь понимает, что говорит, будто обладает какими-то загадочными знаниями о либидо своего господина. Будто знает, насколько велико желание их омеги, и злорадствует над этим. Саске никогда не наблюдал сознательного гона и как реагировать на это не знал, старший брат тоже не давал никаких инструкций. Он смотрел на него в напряжении, ему плохо, голова кружится и температура тела поднимается, но сознательности пока хватало для оценки обстановки вокруг. Альфы в гоне не разговаривают, они рычат, а дядя сейчас смотрел на него с холодной улыбкой и понимал всё, что ему говорят. Саске неприятно зачесался и отошёл на кухню, ему некомфортно видеть дядю таким. Итачи поднимает его за плечи и тащит в комнату, сопротивления не было, Шисуи ведёт себя удивительно спокойно. Он уложил его на кровать и осмотрелся, искал в ящиках наручи, их часто покупали альфы и омеги высшего звена, поэтому он предполагал, Шисуи тоже их имел, но не нашёл. Он нервно заламывает пальцы и пытается придумать альтернативу, и эта альтернатива зашла сейчас в комнату.

— Сгоняй за наручами домой, — окликает брата Итачи. — У меня их несколько пар. Я их в шкафу храню.

— Сам иди, — гаркает Саске.

Итачи хмурится:

— Тебе легче, чем мне. Я с отцом подерусь, если туда пойду, как будто не знаешь. Не будь задницей.

Саске вздохнул глубоко, громко и театрально — Итачи прав, но мальчик в том не признается. В отличие от старшего брата, Саске гон переживал нормально, с омегой, и ни на кого не бросался, а Итачи грыз всех, кто был рядом. Только исполняет он поручение с максимально присущей ему подростковой раздражительностью. Хотя самому Итачи не хотелось находиться рядом с другом, пока он в таком состоянии, но оставить одного его не мог, ведь тот непременно кинется к Данзо, а это надо предотвратить. Он лёг рядом с ним и наблюдал прямым, почти не моргающим взглядом за ним. Шисуи лёг следом и ответил тем же заинтересованным наблюдением. Он сильнее его и если бы захотел, то убежал, тем более в гоне, но он ничего не предпринимает, и это удивительно. Итачи на его месте уже давно бы набросился с кулаками. Это и отличает их — они разные альфы по темпераменту, но оба представляют серьёзную угрозу в гоне, только Итачи бессознательную, а Шисуи…