II Надлом (1/2)

Данзо и Орочимару, когда не могли встретиться лично, использовали устаревший метод связи — ручных летучих мышей. Они клали им в рот записки с шифром Брайля, как правило, писали они короткие фразы по сути. Данзо редко приглашал друга в гости из-за печальных воспоминаний. Его присутствие дома напоминало о прошлом: о Кагами, о маленьком бледном мальчике с заплетёнными косами и о глубоком чувстве скорби. Поэтому Орочимару удивился настойчивой просьбе навестить старого друга. Если Данзо написал сам, значит, это срочно, поэтому доктор бросил мелочные дела и направился к нему под самый вечер, лишний раз старался не попадаться АНБУ или полиции на глаза. Данзо заранее обговорил, как Орочимару может незаметно к нему пробраться — через рощу, выходящую в лес, и указал слепое место, где никогда не ставил охрану. Только в этот раз доктор удивился отсутствию патруля в имении, здесь никого не было.

Он пробрался через заднюю дверь поместья и аккуратным шагом зашелестел в спальню господина.

Когда он открыл дверь, его чуть ли не выбросило назад. Орочимару разошёлся тяжёлым кашлем, утирал глаза от слёз, запах был настолько труднообъяснимый и плотный, что он хотел убежать как можно дальше от него. Он никогда прежде не чувствовал столь могущественного и плотного феромона.

Смешение четырёх доминантов, их чувств, их темперамента и похоти. Единая композиция, звучащая разными нотами, некоторые тона переливались невесомо и прозрачно, другие били басом, ударяли по горлу вибрацией, сладость и терпкость, удушливая свежесть: стебли полыни испачканы вишнёвым соком, цветёт яркий пожар стручков ванили, луга цветут. Тучи перевязаны лентами тёмного сапфира, они тянулись к солнцу, растушёванные и белёсые. Гремят небеса. Горизонт уже повис во мраке, и верхушки деревьев колыхались от шумного ветра. Вот-вот на градиенте неба всполохами явится молния, вторит ей тёплый, удушливый воздух, это запах влажной земли, ожидавшей принять жгучие небесные касания. Поля усеяны коноплёй и полынью, на листьях их лоснится душистая медовая роса, а ветер бурными порывами обдаёт их ароматами дальних сожжённых костров. Пар клубится изо рта, холодеют влажные ноздри. Нежно-помадный аромат пушистых белых зонтиков — запах цветущей вишни. Композиция её тихая, едва уловимая, но звучит она всегда одинаково весной. Это многообразие запахов объединилось в живую контрастную картину, они идеально взаимно дополняли друг друга. Теперь, когда Орочимару распознал почти все тона, ему очень понравился этот совместный феромон. Он напоминал ему о деревне. Как он малышом ходил с Данзо и Кагами на речку, как заводился шальной гром и как темнели тучи, и они вместе бежали до дома, смеялись и прятались под широким полотенцем. Тогда и почва пахла так же, и воздух был сладким и опалённым, и с далёких незасеянных полей тянулся букет из всевозможных цветов и кореньев, и полынь была там тоже. Похоть же резала нос плотным мускусом, именно из-за него на глаза Орочимару навернулись слезы, и он закашлял. Только феромон всё равно потрясающий — он пахнет родиной.

Орочимару поражённо хрипит:

— Невероятный контраст ощущений, — и вновь закашлял. — Как же сильно ты пахнешь доминантными альфами.

Он входит в комнату, набравшись стойкости, и огляделся в поисках друга. Данзо лежал на кровати, обхватив себя за плечи. Вид у него изрядно потрёпанный — мокрый, красный и дрожащий. Глаза томно прикрыты, блестели пьяненьким огоньком вожделения, весьма выраженного ненасытного голода. Губы его влажные приоткрыты, тяжёлое дыхание паром курилось с них. Когда Данзо посмотрел на него, Орочимару вздрогнул — ощущение, будто его только что взглядом изнасиловали. Опасно приближаться к нему в таком состоянии, и, как бы удивительно им ни встречена эта мысль, ведь они оба омикроны, Орочимару всё равно боялся подвергнуться действию его феромона. Доктор опасливо обошёл Данзо и, встав у края кровати, выжидал объяснений. Данзо не решается говорить первым.

— Ты прямо источаешь доминантные феромоны, — обеспокоенно отметил доктор. — Мне с тобой даже рядом находиться тяжело. Неужели тебя пометили?

— …трое ёбанных Учих, — хрипло и неохотно поясняет советник.

Быть этого не может. Орочимару посмотрел пытливо, почти умоляюще, но Данзо не хотел отвечать, и доктор продолжил менее охотно:

— …все, трое?

Данзо стыдливо жмурится:

— Ничего не говори и не смотри так на меня. Я… — и нерешительно поджимает губы, — мне нужно узнать не произошло ли… то самое. Чем скорее я узнаю об этом, тем скорее смогу от этого избавиться.

«Этого» он так ребёнка называет? Орочимару обеспокоенно хмурится. Что произошло за эту неделю, пока они не виделись? Что Данзо опять учудил? Голова закружилась от гнетущих предположений и от удушливого феромона. Саннин подходит к окну.

— Подожди, — он опять закашлял, — дай мне прийти в себя. Нужно открыть окна. Очень тяжело рядом с тобой дышать. Безумный совместный феромон, аж сердце в пятки уходит.

— Проверь, — мрачно настоял Данзо.

— Ты можешь объяснить, что произошло? Почему ты помечен альфами, почему беспокоишься о беременности? Что эти поганые сраные выблядки с тобой сделали?

Объяснять произошедшее он не готов. Данзо до сих пор не может это принять. Ему тяжело далось принятие учиховских домогательств — выходок Итачи и Шисуи, он прятался от этих мыслей месяц, занимаясь укреплением тела Саске. Он не позволял себе думать об этом, прятал постыдные и болезненные мысли за грудой других, в плане бегства от чувств Данзо особенно хорош. От его изнасилования прошла неделя, это малый срок для принятия. Как назло, Данзо не мог об этом не думать — не получалось. Все свободные углы его сознания забиты этими воспоминаниями.

— Не заставляй меня… — подавлено отозвался он. У Орочимару челюсть отвисла.

«ДА ЛАДНО?!»

Доктор потерял дар речи, настолько он был шокирован. Он протяжно и глубоко вздохнул. Медленно и с чувством, только бы успокоиться. Из живота поднялись горячие иглы, средостение опалило изумлением и гневом, но доктор держит себя в руках. Ему тяжело поверить в это. Он знает Данзо с десяти лет и так привык к его образу жизни, так привык видеть его мучения во благо принципов. В нём сейчас боролись разнообразные чувства. Как друг Данзо — он в бешенстве. Как доктор — угнетается неопределёнными рассуждениями. Не может такого быть. Такое ведь не могло произойти. Если это шутка, то ему не смешно, только Данзо, настроенным на подшучивания, не выглядит. Орочимару стоит с минуту удивлённо, распахнув глаза, пытается принять услышанное, пытается поверить в это, осознать, понять, но не может. В это невозможно поверить.

— …я их убью, — мертвецким холодом хрипит Орочимару. Доктор стремительно шагает к двери, но Данзо хватает его за руку.

— Нет. Не уходи от меня, — нервно пробормотал он. — Останься со мной. Не хочу быть один. Иначе сойду с ума от этих мыслей.

Орочимару нервно садится рядом с ним. Убирает растрёпанные бинты с головы, кладёт дрожащую руку на лоб. Горячий, так и обжигает пальцы. Ему нужно дать седативное, уменьшить температуру тела — только всё это бессмысленно. У Данзо опять течка, вторая за цикл, только в этот раз куда более тяжёлая. Организм Данзо всегда представал ему мучителем, доктор не знал и половины мучительных обсессий в его голове, но друг рассказывал о «голосе». О внутреннем животном. Вероятно, голос появился за последние пятнадцать лет, именно тогда, когда формировался его доминантный феромон из-за проживания с Шисуи, и Данзо стоически справлялся с ним, но теперь не может. Случилось то, чего хотело его тело, пересечён рубикон — назад пути нет. К прошлой жизни Данзо не вернётся. Орочимару поверить в это не может. Он видел друга в худших состояниях, но его нынешнее не идёт ни в какое сравнение. Феромон звучит так, словно мог и у него вызвать течку.

— Тебе не было больно? — обеспокоился Орочимару. — Мне прописать тебе антидепрессанты? Седативные? — друг не отвечает, и он вздыхает. — Я понимаю, ты ненавидишь это, но ты обязан это принять, — и массируя глаза, бормочет. — Хотя, я сам не могу это принять, а прошу этого от тебя. Сложно в это поверить. Не могу осознать должным образом. Будто это сон какой-то.

Ненавидит — да, быть может, не совсем. Господин Шимура не может признаться в очевидности, сказать то, что никогда бы не сказал до случившегося. Он, быть может, уже признал это, быть может, его тело приняло это быстрее, чем Данзо рассчитывал. Он более ничего не понимает. Если бы он только мог описать другу весь тот невообразимый поток мыслей. Они терзают его голову, и они куда могущественнее, куда величественнее, чем тренированная десятилетиями стойкость. Данзо описывает это, как если бы крохотная деревянная плотина из веток и щепок пытается сдержать волну высотой с десятиэтажный дом. Он даже не думал, сколь непобедимо то, что было заперто в его сознании все эти годы. Данзо многое не может признать, но боится. Ведь скоро примет это, а принимать этого он не хочет.

— В этом и проблема… — с тяжким усилием выжимает из себя советник. — Я хочу ненавидеть это. Хочу испытывать отвращение. Хочу злиться. Но…

— …быть этого не может, — ошарашенно бормочет Орочимару.

Данзо морщится и прячет лицо, признаться в этом мучительно:

— Я не могу теперь об этом не думать. Каждую ночь мне снится эта гадость. Постоянно мысли… — голос дрожит, пальцы тесно сжимают простыни. — Вульгарные мысли. Невыносимые. Постоянно о них думаю, фантазирую гадости, всё пульсирует и чешется. Спать не могу. Сколько бы ни ласкал себя, ничего не помогает. Я пил твои таблетки, но, даже не могши подняться с кровати из-за их действия, всё равно просыпался от лихорадки, весь мокрый, испачкав простыни. Феромон не прячется, я всегда пахну, больше не могу его удерживать, он так и сочится из меня.

— Ты помечен. Разумеется, ты это чувствуешь, — очевидно, поясняет доктор. — Теперь, когда твоё тело получило желаемое, оно не остановится. К тому же, ты повязан с ебучими высшими эпсилонами, а они возбуждены часто. Теперь подумай, что их трое. Это агония, Данзо.

Агония — это точно. А ещё стыд, смущение, волнение, чувство вины, гнев, отвращение, страх — всё это опаляющие горло ингредиенты адского коктейля под названием «Выебите меня».

— Не хочу это больше испытывать. Я о таких… — Данзо жмурится, тяжело выдавливает слова, — гадостях думаю. Готов на всё, лишь бы это кончилось. Это же не я, — в ужасе бормочет он. — Не узнаю себя больше. Юный Учиха оставил у меня майку. Я её даже выбросить не могу, она лежит в моём шкафу. От одного только её запаха я… — и вцепился в волосы, отчаянно скрежеща. — Господи, да что же со мной творится?

— Ого. Да ты нимфоман, Данзо, — ошарашенно и нервно оскалился Орочимару. — Ты становишься полноценной омегой. У тебя овуляция.

— Её вообще быть не должно! — в ужасе воскликнул советник. — Но она не заканчивается с того самого дня, и у меня нет лекарства, чтобы это остановить. Не могу более это терпеть. Они постоянно думают о гадостях, постоянно возбуждены, постоянно злятся, постоянно мастурбируют, и я чувствую всё это, — в отчаянии, почти безумно скулит он. — От них троих по отдельности. Каждую ночь. Чувствую, как они меня желают, и голос в голове не умолкает, сводит меня с ума, — он продолжительно молчит, будто вновь пытаясь бороться с этим голосом, и вновь терпит поражение; он поднимает свой отчаянный взгляд на доктора. — Помоги мне. Сделай хоть что-нибудь.

— … чёрт побери, — тяжело выдыхает Орочимару и нервно массирует глаза. — Я не знаю, как тебе помочь. Я учёный, да, но ни одному человеку не подвластно сравниться с могуществом природы, — и оскорблённо признаётся, прежде чем строго посмотреть на друга. — Ты полноценно становишься омегой, предполагаю твоё тело вновь переживает развитие половой системы, я никак не смогу остановить этот процесс.

И даже это лишь отдалённое предположение. Орочимару понятия не имел, что именно происходит с его организмом. Одно доктор знал. Данзо в будущем ждёт невероятный половой голод. Он не сможет ему более противостоять. Этот первый в его жизни секс последним не будет — это факт, это бессмысленно отрицать. Он повторится неоднократно и по его полному согласию и желанию. Непоколебимая очевидность, к которой рассудок Данзо ещё не готов. Доктор мудро умолчал об этом. Ведь сам ещё не готов к этой очевидности.

— Может опять с ними переспишь? — аккуратно предлагает Орочимару. — Всё-таки они твои альфы.

— Нет, я же их прогнал, они ни за что не согласятся, — Орочимару удивляется этому набору слов; Данзо верно сам не понял, что сказал. — Только моё тело их каждую ночь ждёт, умоляет их ко мне прийти, и я это ненавижу, потому что искренне хочу. Я больше не понимаю кто я. Меня разрывает на части. Ненавижу их, не хочу их видеть, и страстно этого желаю. Безумно желаю и ненавижу это. Я же не такой, — в помешательстве бормочет он. — Ты же знаешь, что я не такой. Это не я.

— Дружище, это тоже сторона твоей личности. Тебе нужно её принять. Если всё уже произошло, то более нет смысла упрямиться, иначе последствия для твоей психики будут необратимыми.

— …я не могу её принять, — чуть ли не срывается советник на умоляющий крик. — Внутри меня сидит чудовище, я сдерживался шестьдесят лет, ты думаешь, если я дам этому зверю волю, воссоединюсь с ним, то во мне останется хоть капля человечности? Я не могу этого допустить, не могу позволить этому поглотить меня, иначе моя долгая жертва будет бессмысленной.

Данзо не сможет работать, ему придётся покинуть пост советника и руководителя Корня. Он не сможет даже выйти на улицу без опасения оказаться изнасилованным. Если он примет это чудовище, Данзо, попросту знает это, ему станет плевать на всё: на войну, на работу и на Корень, он днями напролёт, не отлипая от своих альф, будет безостановочно предаваться чувственному удовольствию. Потому что воздержание превратило его в нимфомана, Орочимару сказал абсолютно верно.

— Орочимару… — подавленно отозвался Данзо, — спрячь меня от них.

— Что?

— Им очень тяжело сдерживаться, они придут, и я это знаю. Если я останусь дома, они опять нападут, и я не буду им сопротивляться. Не хочу снова становиться таким. Они же… я такие грязные вещи делал…

Данзо позволил делать им всё. Абсолютно всё, что им вздумается. Входить в него столько раз и во все возможные отверстия, кусать его, шлёпать его, вылизывать его, целовать его — от одной только мысли об этом передёргивает. Ещё раз такого позора он не переживёт. Только эти мысли так его возбуждают, не дают ему спать, он мастурбирует на них, не может остановиться, каждую ночь об этом думает. Стоит под холодным душем, пьёт седативные и подавители, пытается отвлечься чтением или тренировками, но ничего не помогает. Чем активнее он сопротивлялся, тем больше этого хотел. Снова и снова чувствует, как его альфы кончают, как думают о нём, и вновь возбуждается. Просыпается от каждого их возбуждения, не может спать, даже из дома выйти не может — всю прислугу прогнал, Саю запретил гостевать, не хотел, чтобы кто-то видел его таким. Только не таким — жалким похотливым извращенцем, вновь желающим подвергнуться групповому изнасилованию. Снова и снова, и снова, каждый день, каждую ночь, и он даже не понимает, его ли это мысли или внутреннего «животного». Он запутался. Он сходит с ума.

— Я не стану тебя прятать, Данзо, я убью их, — кровожадно отозвался Орочимару. — Если они придут, то я их убью, и ты это знаешь. Я никогда не прощаю тех, кто причиняет боль моим близким, — и грозно щурится. — Не проси тебя прятать, я защищу тебя по-своему.

Господин Шимура нервно трёт глаза. Было бы славно убить их, это гораздо продуктивнее, чем от них прятаться. Только Данзо опять мешкается, нерешительно взвешивает «за» и «против», думает сложно и долго. Будь это кто-то другой, он бы решился, не задумываясь, только они не чужие ему люди. Признаться в этом не может, поэтому ищет другие причины отказать Орочимару. Он скажет что угодно, отметит их силу и пользу для страны, будто не хочет жертвовать таким политическим преимуществом ради устранения течки. Скажет, что Саске способен управлять девятихвостым чудовищем, Итачи имеет одни из самых сильных глаз в своём клане, а Шисуи — неповторимый и уникальный воин, способный работать в разных направленностях, будь то штурм или слежка.

— Не убивай их, они полезны для страны, — неохотно отвечает он. — Может… а убрать их метки ты можешь?

Доктор задумчиво поджал губы.

Способ был, но говорить о нём Орочимару не хотел. Это самый крайний случай с длинным списком побочных эффектов и осложнений. Этот метод «перезапускает» цикл, вызывает преждевременную менструацию. Цикл господина Шимуры пока идёт слаженно, только менструация случится в следующем месяце. Орочимару мог ввести ему препараты гестагенового ряда на основе гормона прогестерона, но это лишь часть тех мощнейших препаратов, которые он введёт в его кровь. Зная Данзо и его нежелание лежать целыми днями на кровати и позволять себе отдых, Орочимару подозревал, что он моментально подорвётся работать и нарвётся на осложнения. Он ему не доверяет, имеет на то право за столько лет лечения. Он боится проводить эту процедуру из-за его возраста. У Данзо и без того осталось мало яйцеклеток, он не хотел жертвовать ещё одной из-за его глупого упрямства. Орочимару видит его ужасное состояние, он видит его мучения, но эти мучения исходят не из-за отчаяния, а из-за упрямства и неспособности принять свой пол. Данзо продолжает бороться с этим, и борьба эта уже бессмысленная — всё уже произошло, но думает он так, будто ещё можно это исправить и вернуться к прежней жизни.

Орочимару понимает его принципы, но всё-таки он доктор, и он явственно видит, как эти принципы мешают ему жить. Данзо обязан от них избавиться. Только используя столь радикальный метод — этично ли его оставлять в таком состоянии, пока он сам не бросится им на шеи? Дать ли ему ещё один шанс осознанно принять омегу внутри себя? Данзо называет её «чудовищем», но ведь чудовищно оно только из-за его воздержания. Если бы он чаще удовлетворял свои потребности, метился, переживал цикл с партнёром, если он сейчас начнёт это делать, его состояние улучшится и он сможет это контролировать. Если он сейчас проведёт денёк-другой со своими альфами, это мучение окончится. Только он, как всегда, надеется на иной способ, очередной раз подвергая организм опасности, пичкает себя таблетками и прочей химией, от которой ему только хуже. Орочимару прежде потакал ему, предоставлял выбор, но сейчас он этого делать не будет. Более нельзя тешить его безрассудный радикальный эгоизм. Доктор не пойдёт на крайности только ради его бессмысленного упрямства. У Орочимару есть принципы, и они такие же, как у Данзо, он тоже желает бороться с природой... но не такой ценой. Если его друг должен переспать с альфами, чтобы выжить, Орочимару плевать будет на все их принципы вместе взятые.

— Нет, — сквозь зубы лжёт он. — Такого способа не существует.

Соврать было легче, чем он думал. Орочимару уверяет себя в правильности этого решения, стараясь не сострадать другу из-за столь паршивого вида. Это господину на пользу, так он считает. Однако было ещё одно подозрение, толкнувшее его на этот поступок. Подозрение. Страх Данзо и его переживания по поводу беременности. Орочимару не знал, возможно ли такое в его возрасте, но шанс есть, невысокий, но даже этой мизерной вероятности хватит для успешного оплодотворения. Пока Орочимару не знает, уместны ли его подозрения, ведь проводить процедуру по изъятию секреции сейчас не будет, Данзо внутрь его пальцы не впустит. УЗИ тем более проводить бессмысленно. Если беременность всё-таки есть, может, он не зря отказывается от тяжёлой процедуры «перезапуска» цикла. Аборт в таком возрасте Данзо точно не переживёт.

— Давай так. Ты можешь ослабить влияние их метки, — доктор принимает строгий и важный вид, — тебе нужно что-либо с запахом твоих альф. Мастурбация принесёт результат. Нужны три вещи каждого альфы, одна у тебя уже есть, — немного помолчав, он пожал плечами. — Если тебе станет хуже, то зови меня. Я введу твой организм в вегетативное состояние, иначе в медикаментозную кому, и уберу весь секрет. Придётся поддерживать это состояние пару дней, альфы не получат от тебя сигналы к спариванию, и у них будет время успокоиться.

— Почему не сейчас? — обессиленно выдыхает Данзо.

— Потому что я не хочу лишний раз пичкать тебя химией, — хмурится Орочимару. — Если традиционный метод поможет, мне не придётся проводить эту процедуру, — внимательно осмотрев лицо друга, он неловко выдыхает. — Я знаю, что тебе стыдно, но это необходимо для улучшения состояния организма.

Правда, за вихрем всевозможных мучительных ощущений Данзо даже стыда не различил. Предложение Орочимару оскорбительное, постыдное и глупое, Данзо ни за что, ни за какие чины и деньги не будет таким заниматься. Красть одежду своих альф и мастурбировать на неё? Он же не конченый развратник, он патриарх рода Шимур, уважаемый в стране человек, почтенного чина и возраста! Как это рисует в своей голове Орочимару? Он правда видит, он правда может представить Данзо таким? Господин Шимура стискивает ноги плотнее и разочарованно думает: «Быть может, это не так трудно представить, глядя сейчас на меня».

Орочимару встал и деловито огляделся, сощурившись:

— Где его майка? В шкафу, да?

Данзо в ужасе содрогается:

— Нет, не доставай её, иначе я…

— Так и нужно. Ты обязан это сделать, — наказательно требует доктор. — От его вещи оргазм принесёт результат, тебе станет легче, но ненадолго. Обязательно возьми вещи остальных. Через неделю я снова тебя навещу.

Он открывает шкаф и принюхивается. Данзо глубоко её спрятал, верно, она пахнет для него куда ярче, чем для доктора, и тем не менее всё равно чувствуется. Разумеется, Саске же доминант. Он тянет двумя пальцами её за ворот и заинтересованно оглядывает. Правда, хороший феромон, влажный и резкий, теперь понятно, откуда этот значительный тон в многоуровневой композиции общего феромона. Орочимару возвращается к Данзо, тот испуганно пятится к стене и смотрит на эту майку так, будто доктор нацелил на него острый меч. Доктор настаивает. Опирается на кровать коленом и красноречиво накрывает ладонь друга своей.

— Зови меня если этот метод действительно не поможет, хорошо? — настоял он. — Сначала попробуй, — и аккуратно кладёт майку в его руку, закрывая пальцы в кулак, Данзо опять вжимается в стену. — Дай себе время привыкнуть, не слишком на себя дави. Если ещё не готов не делай, сделай, когда будешь уверен. Я не хочу, чтобы ты себе психику ломал. Всё будет хорошо, — он поднялся с кровати и отошёл к выходу. — Выздоравливай.

Орочимару вышел, и Данзо показалось, будто он забрал с собой надежду. От одного только шлейфа майки влагалище сжимается и течёт. Охуительный феромон, он так возбуждает. Сдержаться тяжело, Данзо спрятал её, потому что уже совершал эти предписания врача, и гордость не позволила ему это повторять. Это случилось один раз и случайно, потому что он не заметил её под одеялом. Советник трепетно вздыхает, бросает её на подушку и, уткнувшись в неё носом, разводит ноги в сторону, поднимая бёдра. Ощущение, будто этот глубокий вдох обжёг его прямой стрелой и взорвался во влагалище горячей вспышкой огня. Оно податливо раскрывается, так и ожидает проникновения, и, не в силах это терпеть, Данзо проникает внутрь пальцами. Даже не думал двигаться медленно, вспоминает, как делал это Саске, и крупным, быстрым массажем натирает влажную промежность. Ноги инстинктивно расставляются шире. Только пальцы Саске гораздо приятнее. Данзо целоваться не умел, но юноша так пылко совратил его рот, так чувственно и глубоко слился с ним языком, царапал клыками его губы, ласкал его нёбо, так что горло сводило от удерживаемых стонов. Такой волнительный и ужасный трепет от трения его массивной головки о преддверие влагалища — невероятно чувствительного у Данзо. Этот нахальный Учиха так бесподобно пахнет. Как же это было сексуально, когда высокомерные и холодные глаза его опалило алым огнём вожделения. Его «легкомысленная» броня надломилась, и тому виной его учитель, на которого он, не останавливаясь, мастурбировал целую неделю.

— А-а-ах… — судорожно и глубоко выдыхает он, и ластится по майке головой. — М-м-мф!

Это куда приятнее, чем ласкать себя без феромона. Гораздо ощутимее. Его влажные губы будто сотрясал гром, и стремительная обжигающая молния в ширь ветвилась по лобку. Ему так хорошо и хитрое сознание пульсирует в голове навязчивыми мыслями, — а как же хорошо ему будет, когда его вновь грубо и страстно отымеют повязанные с ним альфы. И эти мысли только увеличивают его удовольствие.

— Ах! Ах! А-а-а-а-ах!

Данзо сжимает ноги вместе, но не прекращает натирать промежность пальцами, хочет усилить свой оргазм и кончив один раз, следом кончает снова со сладким громким стоном. Господин падает на спину, пытаясь наладить дыхание.

Это правда успокоило его и Данзо готов вопить от этого постыдного осознания.

— …неужели мне правда обязателен их феромон?

Один есть. Нужно ещё два.

***

Данзо ведь уважаемый военный советник, носит один из высших чинов страны. Он лидер Корня и патриарх некогда великого рода Шимур. Он ведь являет собой пример достоинства и благородства — всегда строг, но справедлив, видом своим вызывает уважение и страх. Его манеры изумительны, демонстрируют его дворянское воспитание, он тщеславен, потому всегда аккуратен и чистоплотен. На его одежде не найдётся торчащей нитки, грязного пятна, ногти его чистые и коротко подстрижены, кожа хорошо сохранилась к старости из-за увлажняющих кремов. У него аккуратный шаг обутых в сандалии ног, он шёл, не поднимая макушки, с закрытыми глазами и с прямой спиной. Движения его рук компактные и плавные, он почти не повышал голоса, говорил мерным, но твёрдым тоном, не многословил и не буквоедствовал. Он всегда был спокоен и собран. Тело, дух и разум он держал под холодным контролем, не позволял никому вывести его из себя. Знание этого — тяжесть, Данзо знает, кто он, он знает свой статус и чин, знает свой образ и характер, ведь привык мыслить много и глубоко. Он всегда твердил о дисциплине, ведь сам отлично дисциплинирован и учил этому остальных. Всё это — он.

Только не сейчас. Сейчас он не узнаёт себя.

От его характера будто ничего не осталось. Пропали хладнокровие и выдержка, он утерял свою стойкость, свои силы, он утерял всё, за что ему выказывали уважение. Не получалось более мыслить здраво, не получалось укротить мысли, не получалось привести себя в порядок. Данзо не мог убрать своё поместье, не мог отстирать простыни и одежды, и сколько бы он ни мылся — всё равно потел, ведь феромон более не прятался. Его отпуск затянулся, но ему уже плевать на это, он не мог думать ни о чём, кроме секса и возможности исправить его поганое состояние — эти два противоборствующих лагеря устроили масштабную кровавую битву у него в голове.

Данзо даже не представлял, насколько же тяжело ему будет, когда он лишится девственности. Господин Шимура ведь предполагал такой итог, будучи человеком, всегда готовым ко всему, он продумывал вероятные исходы многих событий, как и этого. Его план заключался в мучительном убийстве наглеца и корректировке лечения с Орочимару. Данзо был излишне самоуверен, так привык быть правым победителем, что даже не рассчитывал на иной исход. В итоге ничего из задуманного не свершилось. Данзо не убил своих альф ни в первый, ни во второй, ни в третий раз, он и сейчас не послал Корень разобраться с ними. Он постоянно задавал себе вопрос: «Почему?». Почему я не убил их? И постоянно придумывал оправдания, напоминал себе об их политической важности, не признаваясь в глубоких чувствах к этим трём мальчикам. Всегда слишком надеялся на свой образ грозного советника и думал, они образумятся, не станут лезть, ведь он такой страшный и суровый, а они ещё маленькие и несмышлёные. Так и правда произошло, Итачи испугался, Шисуи застыдился, и более они к нему не лезли. Саске же отличается от них. Он открыто заявил о своих чувствах, посчитал феромон Данзо призывом к спариванию и был искренне уверен в обоюдности произошедшего секса. Это оскорбляет, но винить его за это бессмысленно, советник только сейчас это понял — они разные люди, из разных эпох, неудивителен конфликт их мнений. Саске никогда ему не врал, говорил всё в лоб и честно, даже если это нетактично или грубо, поэтому его возмущение принято. А вот два его соратника... Данзо всё покоя не даёт подозрительное знание старших Учих. Откуда Итачи и Шисуи знают о его девственности? Он так разозлился на них, что сперва на это внимания не обратил, но, обдумывая прошедший разговор, заметил. Это лишь капля в море его мыслей, он забывал об этом настолько же часто, насколько думал о сексе, и, чтобы окончательно не забыть, он прописал это в своём дневнике. Ранее он бы пулей прилетел к ним за ответами, а сейчас, вместо выяснения отношений, он бросится им на шею.

Будучи таким важным и уважаемым человеком, Данзо даже представить себе не мог, в какой унизительной ситуации он однажды окажется. Ведь, стоя сейчас на территории поместья Учих, принадлежавшем ранее коллежскому советнику, а после — его единственному сыну, Данзо ощущал себя преступником. Это всё неправильно. Ему стыдно перед Кагами, так невыносимо стыдно, он даже не может открыть окно и прыгнуть внутрь. Он ведь буквально вламывается в дом Кагами. И ради чего? Чтобы украсть одежду его сына? Есть что-то более уничижительное и оскорбительное для его гордости? Только Данзо правда не может выдержать этот зуд, он правда нуждается в этом, Орочимару сказал, это поможет, вчера это помогло, но сегодня утром — нет, и ему опять плохо. Он в отчаянии, раз решился на это. В отчаянии он пребывает последние два месяца, и это ему надоело.

— Я отвратителен, — мрачно бормочет он и всё же проникает внутрь дома. — Не буду думать об этом.

Дом пахнет Шисуи. Многоуровневый аромат раскрывает сердцевину постепенно, сперва обжигает нос, но потом его лелеет, распускается внутри турецкими розами, жасминами и ветивером. В недрах сердцевин прятался глубокий насыщенный тон вишнёвой косточки, вымоченной в корице, гвоздике и пачули. Потрясающий и сексуальный запах всегда вскруживает Данзо голову. Феромон, всецело доминирующий над ним пятнадцать лет кряду. Запах его альфы, преданной только ему одному. Ноги дрожат. Господин Шимура утирает влагу со лба и оглядывается невнятным взглядом. Комната тщательно убрана, его мальчик чистоплотный и аккуратный, перенял это от своего воспитателя. Красть одежду из его спальни не стоит, он заметит пропажу, он ведь умничка.

Комната настолько же манерная, как и кричащий стиль одежды Шисуи. Уютное и роскошное пространство, сочетающее в себе нежные оттенки бежевого и молочного цветов, а также золотые элементы, придающие интерьеру шик и изысканность. Яркий акцент на бордовом бархате и золоте — сексуально и богато — глубокое красное дерево и насыщенный шоколадный каштан. Данзо обходит комнату, рассматривает стол и тумбы, книжные шкафы, у Шисуи появились новые книги, это отрадно. На письменном столе в рамку вставлена фотография Данзо и маленького Шисуи, господин улыбается, помнит тот день. Мучительно-сладкие воспоминания навевает его комната, как же давно он здесь не бывал. Здесь столько вещей из их прошлого, он хранил их и не выбрасывал: фенечки, рисунки, письма, все подарки Данзо. Господин их тоже хранил. Однако посреди этих терзающих душу воспоминаний его интересует свиток, лежащий прямо посередине. Он один здесь ни к месту и выделяется.

— Печать государя… — бормочет советник в недоумении. — Шисуи мне не говорил о приёме с ним, — он разворачивает пальцем свиток и щурится, читая написанное.

Тяжело понять, в глазах двоится, но он видит число — девятое марта. Знакомое число, что-то важное в тот день произошло, но голова кружится, чтобы сейчас об этом думать, а вот чутьё Данзо посчитало это подозрительным, и господин спрятал свиток в кимоно. Он снова оглядывается, лёгкие щекочет, всё внутри сжимается и крутит. Терпеть сил нет, и времени на воспоминания у него тоже нет. Господин подходит к кровати Шисуи и всё не решается приблизиться. Он опасается помешательства, этот феромон всегда действовал на него «особенно». Даже отсюда чувствует этот заманчивый запах.

Шисуи их не стирал, спит, пока простынь не затрёт до дыр, как обычно, но Данзо впервые рад этому. Здесь всё пахнет им, но это постельное бельё особенно ярко. Оно так пахнет им, оно пахнет его маленьким изумительным альфой с большими глазами. Опять дрожь бёдер, ноги подкашиваются, не может более терпеть это. Данзо укладывается головой на подушку и моментально ластится по ней, как ласковая кошка, стонет и мурчит — будто каждое касание о холодную ткань приносило ему бесподобное удовольствие.

— А-ах… Шису-м-м-мф…

Какой приятный запах, голова кружится. Один только вдох и в глаза ударяют яркие алые вспышки, — пленительный любимый феромон. Феромон его пылкого ревнивого альфы, безумного, страстного и безрассудного. Так пахнет его подушка, его одеяло — острая пряная сладость. Внутри влагалища так и змеились горячие петли и терпеть их нет сил, феромон Шисуи позволяет Данзо ласкать себя, даёт необходимое, абсолютно естественное разрешение и омеге вновь приятнее чувствуются свои пальцы. Если бы он только разрешил большее. У него такие большие и сильные руки, широкие ладони с длинными тонкими пальцами, и они властно сжимали худые запястья господина, пока тот сопротивлялся и стонал под своим альфой. Само воспитание Шисуи было чувственной пыткой, юноша столько с ним делал, так невыносимо пытал его нервы. Как только он его не ласкал, как только не доминировал и это было невообразимо приятно — подставляться под его пальцы.

Данзо не волновала сейчас даже стекавшая по бёдрам смазка, каплями пропитавшая одеяло. Здесь определённо останется его запах, и омеге даже приятно это. Он хочет пометить его кровать, чтобы Шисуи всегда о нём думал. Желает мучить его, доводить до безумия, лишь бы он снова сорвался, связал его руки и грубо трахнул на этой кровати.